х Королей - все-таки  морской  орден,  в
якорях весь, самоцветы синие... Вот тут они носами  покрутили,  да  уговор
дороже  денег,  и  на  ордена  есть  юридическая  лазейка,  то  бишь   нет
традиционного запрета, потому  что  дам  испокон  веков  этим  орденом  не
награждали, специально запрещать и в голову не пришло... И  вышли  мы  все
оттуда, как четыре новогодних елки. А эти, кабинетские,  нам  закатываньем
глаз и шевелением ушей дают понять, что мы, олухи, все  же  продешевили...
Ну вот, и улыбнулись наконец,  а  то  сидели,  как  сыч...  Ничего  мы  не
продешевили, скажу я вам. После походов с вами, командир, все эти титулы и
ордена - чистый мусор... Да, а вы-то что? Ну, с вами понятно, вы теперь  и
сами король, можете измышлять любые ордена, а вот Мару можно было  с  нами
отпустить, чтобы ей что-нибудь блестящее навесили. Право слово,  заслужила
девка.
     - Да я ее и не держал...
     - Глупости, - сказала Мара. - Я  сама  когда-нибудь  буду  королевой,
зачем мне сейчас побрякушки от чужих королей?
     - Скромница она у меня, - погладил ее по голове Сварог.
     - Просто у меня  хорошая  память,  -  сказала  Мара.  -  Лесная  Дева
предсказала, что троим из нас суждено надеть  короны.  Один  уже  напялил.
Остаются целых двое, почему бы мне среди них не оказаться?
     В стороне королевского дворца  глухо,  тяжело  ухнул  пушечный  залп.
После короткой тишины  в  нескольких  местах  печально  ударили  колокола,
неспешно, с большими промежутками меж ударами, и  в  эти  паузы  вплетался
долгий, медленно затухавший звон  птелосов.  Сварог  понял,  посмотрел  на
реку. В этих широтах ночь подступала  моментально,  падала,  как  занавес,
вода уже стала почти черной, дома над  рекой  протянулись  темной  стеной.
Пора было ударить колоколу Главной Башни, означая наступление ночи, а двум
десяткам звонниц в разных концах столицы  этот  удар  повторить.  Но,  что
случалось невероятно редко, Вечерний  Колокол  так  и  не  прозвучал.  Еще
дважды ударили пушки, продолжался печальный перезвон  храмовых  колоколов,
гонгов и птелосов, что-то засветилось там, где королевский мост соединялся
с левым берегом, а длинная лодка заскользила к  середине  реки,  призрачно
белая  на  фоне  темного  могучего  потока.   Остановилась,   удерживаемая
слаженными взмахами весел, Сварог снял шляпу.
     Сине-желтое пламя, яркое, горевшее ровно, вспыхнуло у борта лодки  и,
отделившись от нее,  поплыло  по  течению,  вскоре  миновав  то  место  на
набережной, где сидел в коляске Сварог со спутниками. Теперь  они  видели,
что это фонарь в форме перевернутой и  усеченной  снизу  пирамиды,  синий,
покрытый золотыми геральдическими лилиями. Року бон,  погребальный  фонарь
ронерских королей.  Сварог  долго  смотрел  ему  вслед.  С  этим  фонарем,
отправившимся  к  океану,  уходили  в  небытие  Барги  -   развратники   и
покровители храмов, великие стратеги и дебилы, меценаты изящных  искусств,
то осыпавшие золотом художников, то сжигавшие по пьяной прихоти  фаворитки
библиотеки  и  ценнейшие  полотна  живописцев  прошлого;  чернокнижники  и
святые, моты и скупцы, полнокровные эпикурейцы и аскеты-ханжи,  собиратели
и неудачники - и, наконец, личности, бесцветные во всех отношениях.
     Фонарь скрылся за близлежащими домами, но Сварог долго еще смотрел на
темную реку, чувствуя себя чужим в этом городе, где больше не было  Делии,
которую он не сумел уберечь. Потом сказал, ни на кого не глядя:
     - Знаете, о чем я подумал? Оказывается, в  отличие  от  нашей  бравой
компании, великому множеству народа так и не случается за всю  свою  жизнь
кого-нибудь убить. Странно, правда? Как другой мир, честное слово...  -  И
совсем тихо произнес:

                        И вы едва ли
                        вблизи когда-нибудь видали,
                        как умирают.
                        Дай вам Бог и не видать...



                          17. УНЫЛАЯ БРИГАНТИНА

     Ледяной Бугас, Шкипер  Темного  Моря,  капитан  почтенной  бригантины
"Невеста ветра", четвертые сутки пребывал в унылом,  каком-то  устоявшемся
недоумении. С теткой Чари он был знаком с незапамятных времен, знал за ней
(как и она за ним,  взаимно)  столько  озорных  дел,  что  хватило  бы  на
полдюжины Монфоконов, и сделал бы ей одолжение не в пример серьезнее,  чем
просто отвезти из одного  места  в  другое,  вдобавок  за  хорошую  плату,
парочку ее друзей, обходясь с ними со  всей  любезностью.  Бригантина  все
равно уходила в море, а каюта квартирмейстера так и пребывала пустая  (ибо
сам  квартирмейстер  давненько  покачивался  на  рее  горротского  корвета
"Гривастый крокодил", должным образом просмоленный для долгой  сохранности
- а нового еще предстояло подобрать со всем тщанием).
     Вся беда была в том, что Бугас терпеть не  мог  нераскрытых  загадок.
Любых.  Водился  за  ним  такой  грешок,  из-за  которого  капитан  дважды
совершенно бескорыстно впутывался  в  опасные  дела,  пахнущие  серьезными
тайнами, ради одного удовольствия оказаться среди знающих разгадку. Бывают
страстишки и похуже, а на доходы капитанская слабость мало влияла, так что
команда давно свыклась - всех на свете денег все равно не захапаешь, нужно
иногда что-то и для души...
     Но эта странная парочка была загадкой непробиваемой. Высокий барон со
спокойными серыми глазами серьезного убийцы, привыкшего перерезать  глотку
лишь при необходимости (каковое качество Бугас в  людях  ценил  и  уважал,
будучи   сам   таким   же),   и   смазливая   девчонка-лауретта   (сначала
представлялось - дочка или племянница, оказалось - любовница).
     Поначалу Бугас, еще не видя их, решил, что у них хлопоты с  легальным
выездом из страны.  Каковую  гипотезу  вроде  бы  подтверждало  невиданное
количество тихарей, перед  самым  прибытием  странной  парочки  прямо-таки
хлынувших в порт, как зерно из распоротого во всю длину мешка. Но  парочка
поднималась на бригантину открыто, без малейшего волнения, а тихари, такое
впечатление,  порывались  встать  навытяжку  и  таращились  пугливо,   как
пассажиры  захваченного  "купца"  на  абордажную  команду.   И   "вольную"
[письменное разрешение иностранному кораблю покинуть порт]  Бугасу  принес
из капитаната вместо обычного письмоводителя, с благодарностью получавшего
за эту услугу серебрушку, сам  комендант  порта,  министерский  секретарь,
чин, как известно,  приравненный  в  армии  к  полковнику,  а  на  море  к
флаг-капитану. От какового неслыханного феномена, ни разу не  случившегося
ни  с  одним  мореходом,  будь  он  честный  каботажник  или  головорез  с
корсарским патентом в кармане, Бугас ошалел настолько, что по  многолетней
привычке сунул его превосходительству сестерций - а тот, ровно пребывая  в
некотором затмении чувств, монету взял...
     Первые два дня барон, отвлекаясь лишь на  завтраки,  обеды  и  ужины,
затворником  сидел  в  каюте  покойного  квартирмейстера  и,  по  докладам
главного кухаря, беспрестанно читал бумаги, которых у  него  с  собой  был
целый мешок. Даже с наступлением темноты  ставил  "карбилку"  и  продолжал
шуршать. Добросовестный  кухарь,  за  годы  плавания  на  "Невесте  ветра"
малость заразившийся от капитана той же страстишкой, успел запустить  глаз
- благо бумаги барон после его прихода не прятал  и  ничем  не  прикрывал.
Кухарь  клялся,  что  никакими  картами  кладов  или   "золотыми   шарами"
[жаргонное  название  зашифрованного  текста,  сообщающего  о   спрятанных
сокровищах] и не  пахнет.  Насколько  удалось  усмотреть,  обычная  ученая
заумь,  упражнения  книжников.   Скорее   Бугас   мог   оказаться   главой
снольдерских виргинатов, проповедовавших трезвость,  целомудрие  и  полный
отказ от мясного, чем барон - книжником. И все  же  он  сидел  над  своими
бумагами двое суток, как пришитый.
     Одно можно утверждать со всей уверенностью - виргинатом барон не был.
Мясо он наворачивал, подаваемое вино аккуратно выпивал, а кухарю, заодно и
убиравшему в каюте, девчонка в первый же вечер  непринужденно  и  буднично
заметила, что возиться с двумя постелями  не  следует,  нужно  приготовить
одну  на  двоих.   Веселого   нрава   кухарь,   простодушно   попытавшийся
ухмыльнуться, вдруг на пару секунд выпал из реальности  и  обнаружил  себя
лежащим на полу с дикой болью в области ложечки. Увы,  и  он  сам,  и  все
остальные не связали сначала этот феномен с рыжей девчонкой - решили,  что
кухарь опять обожрался и получил что-то вроде апоплексического удара.
     Рыжая лауретта, в отличие от спутника,  часто  и  подолгу  гуляла  по
палубе, откровенно маясь скукой. Поскольку выяснилось, что мужская постель
ей знакома, а соблазнительна  была  девчонка,  как  чертенок,  мысли  иных
морских волков помоложе  приняли  игривый  оборот.  Заметивший  это  Бугас
процедил сквозь зубы, что два раза он не повторяет, а пассажиры  -  друзья
его друзей, так что любой, вышедший за  рамки  хорошего  тона,  немедленно
пожалеет, что родился на свет. Большинство из одержимых  игривыми  мыслями
вообще оставили всякие  поползновения  от  греха  подальше,  но  Красавчик
Ройбен, разбивший больше женских  сердец,  чем  князь  Клабур  -  стаканов
[князь Клабур - легендарный лоранский кутила, обессмертивший свое имя тем,
что никогда не пил дважды  из  одного  и  того  же  стакана  -  опустошив,
разбивал и требовал новый], и не подумал обстенить  паруса  [повернуть  их
(или судно) навстречу ветру так, чтобы ветер ударил в лоб, перпендикулярно
парусам; тогда их прижимает к  мачтам,  выгибает  в  обратную  сторону,  и
корабль  начинает  двигаться  задним  ходом].  Увешавшись   всеми   своими
побрякушками и разодевшись в  лучший  "береговой"  наряд,  он  с  виолоном
наперевес тенью скользил за синеглазой прелестницей,  что  ее  определенно
забавляло.
     К полудню второго дня на юте  раздался  дикий  вопль,  и  сбежавшиеся
вахтенные подняли с палубы Красавчика, правая  ключица  у  него  оказалась
сломанной. Бугас моментально провел дознание - но Красавчик  клялся  богом
Руагату, старушкой мамой и долей в добыче, что из рамок он не  выходил,  а
всего лишь с надлежащей галантностью и грацией положил руку синеглазке  на
талию. И обнаружил себя на палубе.
     Девчонка разгуливала как ни в чем  не  бывало  с  самым  беспечным  и
примерным видом. Сопоставив феномены  кухаря  и  Красавчика,  общественное
мнение ужаснулось, сделало выводы, и рыжую  стали  сторониться,  насколько
это возможно на палубе не самой большой  бригантины.  Кухарь  появлялся  в
каюте пассажиров, превратив лицо в бронзовую маску, лишенную и намеков  на
мимику. Бугасу,  попытавшемуся  было  с  несвойственной  ему  неуклюжестью
бормотать  какие-то  извинения,   очаровательное   рыжее   создание   мило
улыбнулось:
     - Не удручайтесь, капитан, я за такие пустяки, вдобавок без  приказа,
еще никого не убила...
     Капитан пошел и напился в компании с зеркалом.
     Бугас нападал на идущие с Островов "золотые  караваны",  высаживал  в
Хелльстаде искателей приключений, искал клады, закапывал  клады,  проникал
на Дике в поисках пещерного жемчуга, первое прозвище оправдал даже дважды,
а второе - трижды ["Ледяным" моряк имеет право именоваться, если хоть  раз
высаживался на Диори, Шкипером Темного Моря - если пробыл в Море Мрака  не
менее суток], с горротским корсарским патентом топил снольдерские  корабли
и наоборот, трижды бегал из тюрем, один раз с каторги и один - с "чертовой
мельницы" [каторжная тюрьма в Святой Земле, где заключенные  ходят  внутри
огромных колес, приводящих в движение портовые краны], искал в  лабиринтах
Инбер Колбта Крепость Королей, освоил все виды контрабанды, прямо на рейде
Малабы дрался с Джагеддином, два года (когда особенно припекло)  обретался
на Сильване, где полгода прослужил флаг-капитаном гиперборейского флота  и
едва не был возведен в дворянство, но потом приговорен к плахе  за  разные
прохиндейства, едва унес ноги и полтора года  пробивался  более  привычным
ремеслом, не отягощая себя мундиром. Семь раз его награждали  орденами  (и
трех потом лишили высочайшими указами,  но  Бугас  все  равно  их  носил),
четырежды вешали "в изображении", а однажды всерьез собирались  набить  из
него чучело  (на  той  же  гостеприимной  Сильване).  Словом,  у  капитана
"Невесты ветра" была самая обыкновенная, ничем не примечательная биография
типичного джентльмена удачи. И он, нутром и нюхом чуявший Необычное,  день
за днем ждал,  когда  странный  барон  наконец  признает,  что  достаточно
присматривался и валял дурака, - и предложит Нечто. Капитан заранее  готов
был  согласиться,  предвидя,  что  мелкого  или  глупого   дела   _э_т_о_т
предлагать не станет.
     Но ничего подобного Бугас не дождался. На третий день барон  покончил
с бумагами и принялся гулять, потребовав корзину вина и виолон.  Гулял  он
серьезно и сосредоточенно, без битья посуды и  шума  истребляя  содержимое
корзины, порой брался за виолон, и тогда из  каюты  неслись  приятные,  но
совершенно неизвестные песни - иной раз даже на незнакомом языке.  Дважды,
уже к вечеру, он даже плакал - коротко и зло,  так  что  это  походило  на
рычанье пса. Капитану, не единожды с таким сталкивавшемуся (и самому  пару
раз отводившему душу именно  таким  образом),  уже  было  ясно,  что  этот
человек то ли  спихнул  благополучно  неподъемное  дело,  то  ли  заливает
серьезное горе - а то и все сразу, похоже. Капитан пытался как-то  связать
все это с последними ронерскими странностями, о которых толковали  черт-те
что, но простоял в Равене всего два дня, занятый погрузкой выше  крыши,  а
все новости, какие залетели в уши, оказались  чересчур  уж  запутанными  и
сумбурно изложенными. Тетка Чари, похоже, что-то знала, и  вообще  страшно
интересно было, как это ей удалось просквозить аж в графини, но  очень  уж
мимолетно они свиделись.
     И Бугас, тихо сатанея от всех непонятностей, посиживал в своей каюте,
аккурат по соседству с квартирмейстерской,  попивая  "Касаточью  кровь"  и
коряво записывая за бароном очередную незнакомую прежде балладу:

                      Наш век - арена битв...
                      Но как посмели
                      вы, раб Его, вы - человек, не Бог,
                      жизнь молодую положить у ног
                      властителя чертовской карусели?
                      Сильнейшие сломить его хотели,
                      да не сумели выиграть войну...

                      Я им не ставлю этого в вину.
                      Пусть полегли они, мы следом ляжем.
                      Но кто-то встанет над курганом нашим
                      и в рог бараний скрутит сатану.
                      Не отпевайте ж до поры живого -
                      проснется жнец, когда зерно взойдет...

     Он не унизился бы  подслушивать  специально,  однако  переборка  была
тонкая, а голосище у барона - дай боже. Были моменты, когда  капитану  все
же нестерпимо хотелось унизиться - но останавливал его, прямо  скажем,  не
гонор, а скорее уж предчувствие, что ничего он не узнает, ибо барон не  из
тех, кто во хмелю развязывает язык. Вот и  сейчас  он  в  который  уж  раз
рычал, что не уберег, но отомстит так, что ужаснется сам черт. Но  никаких
имен и названий, ничего конкретного так и не последовало. Зато последовала
песня на абсолютно незнакомом языке, нечто вроде:

                       Nat zemlej buszujt trawy,
                       oblaka pluvut kudrivy,
                       i odno, won to, chto zprawa,
                       etto ij...

     Капитан  не  понял  ни  слова,  но  пригорюнился  пуще  -   от   всех
непонятностей, вместе взятых. Впервые он был посередине загадки  -  и  она
ему не подчинялась. До сих пор он терпел поражения, но это  совсем  другое
дело. Не удалось найти ни Крепости Королей, ни иных кладов  -  однако  это
означало лишь, что их следует искать в другом месте, причем тут поражение,
это и не поражение вовсе...
     На третий день, ближе к вечеру, барон  появился  на  палубе,  отыскал
Бугаса и  вежливо  осведомился,  нельзя  ли  раздобыть  газет.  Бугас  без
малейших возражений (решив, что эта просьба может и дать ему ключик) повел
"Невесту ветра" к ближайшему крупному порту (они плыли уже по Ягартале)  и
выслал шлюпку с наказом раздобыть все  газеты  за  последние  двое  суток.
Раздобыли  без  особого  труда,  привезли  кипу.  Барон  перебирал  их   в
молниеносном  темпе,  определенно   высматривая   что-то   конкретное.   И
отыскал-таки, прочел крайне  внимательно,  рассмеявшись  коротко,  жестко,
сунул  лист  синеглазой.  Синеглазая  столь  же  вдумчиво  это  прочитала,
улыбнулась и сказала спутнику совершенно непонятную  сторонним  свидетелям
фразу:
     - Вот видишь, вас уже двое, так  что  не  скаль  ты  зубы  над  моими
светлыми мечтами, в самом-то деле...
     Когда они направились в  каюту  (девчонка  заявила,  что  такое  дело
полагается отпраздновать), Бугас ухитрился непринужденно забрать  у  рыжей
газету, и она небрежно отдала. И тут же впился жадным взглядом в то место,
он хорошо запомнил, что оба читали.
     Это были новости из Вольных Майоров. Из королевства Арир, если точно.
Там в одночасье все встало вдруг с ног на голову. Некий  ронерский  герцог
(о  котором  ничего  толком  неизвестно,  даже  имя  приводилось  в   трех
вариантах), объявив ваганум по всем  правилам,  вдруг  вторгся  в  пределы
королевства  с  сильным  отрядом  из  Волчьих  Голов,   Вольных   Топоров,
каталаунских  дворян  и  прочего  пограничного   лихого   народа.   Сметая
выставленные впопыхах жиденькие заслоны баронских дружин, они оставляли за
собой переполох и пожарища,  сжигая  маноры,  оказавшие  сопротивление.  И
очень скоро местная знать наперегонки  бросилась  изъявлять  герцогу  свою
полную лояльность, а те, кто находился вдалеке от театра военных действий,
увели свои отряды в поместья, после чего  король  лишился  трех  четвертей
войска. Оставшаяся у него наемная панцирная пехота вышла из  игры  -  она,
вообще-то, выстроилась в боевые порядки у столичных предместий, но галопом
подскакавший  к  ним  герцог  швырнул  наземь  горсть  невиданно  огромных
бриллиантов и прокричал, что дарит  это  им  на  бедность,  пусть  сделают
выводы. Камни оказались настоящими, и пехота мгновенно  сделала  выводы  -
боевые  порядки  вмиг  распались,  панцирники  в  жуткой   схватке   из-за
нежданного подарка судьбы  принялись  истреблять  друг  друга,  и  конница
герцога, пройдя через них, как  горячий  нож  сквозь  масло,  помчалась  к
королевскому дворцу, где и нашел свой бесславный конец Арсар Сорок Второй,
оказавшийся последним в длинном ряду Арсаров Арирских. Герцог возложил  на
себя корону под приветственные крики магнатов - не вполне искренние,  быть
может, зато громогласные.
     После прочтения сего Бугасу сделалось еще грустнее, потому  что  дело
запуталось  еще  туманнее  и  круче.  Он  с  превеликой  охотой  взял   бы
кого-нибудь на абордаж, просто так, чтобы  только  успокоить  расстроенные
нервы, но на реке, проплывая к тому же в пределах Снольдера, такие  номера
откалывать было опасно. Свободные от вахты моряки сидели  в  кубрике,  как
мышки, но  капитан,  против  обыкновения,  пребывал  тих.  Даже  когда  он
перехватил  вдрызг  пьяного  кухаря,   отправившегося   потрогать   барона
серебряным  половником  и  глянуть,  что  из  этого  выйдет,   взрыва   не
последовало. Бугас лишь благостно улыбнулся и, наставительно подняв палец,
сказал:
     - Дурень, эта загадка так просто не решается...
     Кухарь, уже смирившийся  было  с  килеванием  на  пару  оборотов,  от
непривычно ласкового  тона  протрезвел.  А  капитану  в  приступе  светлой
отрешенности от бытия захотелось вдруг совершить что-нибудь доброе,  и  он
распорядился отнести болящему Красавчику сливового пудинга. Потом напился.
Он  медленно  загонял  себя  в  состояние  напрочь  измененного  сознания,
знакомое каждому пьющему, лежа в кресле,  задрав