ах. -- Ты как думаешь, почему
грянул  Шторм?  Потому что аккурат в  те времена прошла  неподалеку Багряная
Звезда  -- и что-то там с чем-то  перемешала, отчего получились  все ужасы и
потрясения...
     -- Ага, и молоко у коров свернулось, а у медника собака сдохла...
     -- Поживешь с мое на белом свете -- немного поумнеешь...
     -- А за хвост? -- вскинулась Мара.
     --  Хватит! --  прикрикнул  Сварог. --  Тут  вам  не латеранский ученый
диспут, где позволительно чернильницами швыряться и за  профессорские мантии
друг  друга таскать...  Вы, голуби мои, как-никак теперь высокие королевские
министры, так что  ведите себя пристойно, привыкайте. Со временем, даст бог,
обрастем подданными и заживем  нормальной  жизнью, так что учитесь  должному
этикету... Я поговорю насчет этой звезды с кем следует. Ты уверен, Карах?
     -- Точно  тебе  говорю,  хозяин, --  упорствовал  домовой.  --  Старики
говорили,  у тех,  кто  умеет  чувствовать, так оно и  начиналось  обычно --
бессонница  подступает,  всякая ерунда  по  ночам чудится... Вроде  бы  есть
какие-то отворотные церемонии  и заклинания, но я  их  не знаю. У нас ученых
было  маловато, а потом,  когда  начались... ямурлакские пертурбации  и наши
начали понемногу  разбегаться в поисках лучшей доли, ученые и вовсе  куда-то
запропали  -- чтобы не  запытали  до  смерти  всякие  там охотники за старой
магией  и   кладами.  Ты  уж  поосторожнее  держись,  мало   ли  что   может
проснуться...
     --  Вот тебе живая иллюстрация к теории  о вреде излишнего образования,
--  насмешливо сообщила Мара. -- Научил  ты его грамоте  на свою  голову, от
первой же прочитанной книжки в головенке все перепуталось...
     --  Дуреха рыжая, -- беззлобно огрызнулся Карах. --  Жизнь тебя еще  не
жевала во все зубы...
     -- Да-а?
     -- Ага. Только и умеешь, что мечом махать да с хозяином спать.
     Мара прищурилась, медовым голоском спросила:
     -- А ты что, завидуешь? Тому, другому или всему сразу?
     Карах от обиды прямо-таки заплясал на широком подлокотнике.
     -- Великий Солнцеворот!  Первому завидовать смешно, мы с мечами никогда
не баловались, у нас в этой жизни другие цели и, учено выражаясь, функции, а
что до  второго  --  типун тебе на  язык, рыжая язва!  Я  тебе не извращенец
какой-нибудь,   я   самый  обыкновенный   представитель   древнего   племени
фортиколов, и  сейчас, чтобы ты  знала, нахожусь в расцвете лет  и сил!  Еще
когда-нибудь  найду себе  супругу из своего племени! Не могли  же  фортиколы
вымереть  окончательно!  И нарочно  позову тебя  на  Брачный Хоровод,  чтобы
посмотрела, как приличные существа устраивают свадьбы!
     --  Ну-ну-ну!  -- осадил  Сварог  верных  сподвижников,  новоиспеченных
министров. -- Вы у меня  сейчас кофий  из рук вышибете... Кончай цапаться. К
дому подлетаем.  Мара,  незамедлительно займешься  библиотекой,  как  только
поужинаем.  Вот,  кстати...  Карах,  ты  по-прежнему  намерен  у  дворецкого
обитать? Что за выкрутасы?
     --  Никаких  тут нет выкрутасов, -- насупился Карах. -- Соблюдаю старые
порядки, только и всего.
     Мы  -- фортиколы,  а они -- фартолоды, вот и весь сказ, какое тут может
быть пересечение,  положено в разные стороны расходиться,  издали друг друга
завидевши...
     -- У меня как-то не было случая спросить... -- сказал Сварог. -- Откуда
они вообще у нас в замках взялись?
     -- Вам  виднее, -- дипломатично ответил  Карах. --  Они  когда-то,  как
приличный "потаенный народец", тоже обитали на земле, а вот поди  ж  ты, вон
они где оказались...
     -- Знаешь что? --  сказал  Сварог. --  У меня как-то руки не  доходили.
Будет время, подсажу к тебе писца с хорошим  запасом бумаги  и велю изложить
все, что ты знаешь касаемо нашего мира и его обитателей...
     --  Отчего  же  нет,  --  пожал  плечами   Карах.   --  Я  --  создание
благонамеренное и приличное, нет на памяти ничего такого, о чем рассказывать
было бы стыдно.
     -- Наплетет он тебе, -- сказала Мара. -- Ум за разум зайдет.
     Карах ощетинился:
     --  По крайней  мере, что  познания  мои, что воспоминания  -- насквозь
мирные. А вот  любопытно  были бы твои мемуары почитать. Ужасно однообразное
будет  чтение,  с  одним-единственным  запевом:  "Режу  это  я  кого-то  под
раскидистым дубом". "Сношу это я башку..."
     Мара задумчиво произнесла, мечтательно глядя в пространство:
     -- Интересно, как  это  я до сих пор ни единого домового не прикончила?
Даже недоумение берет,  мало того -- сущая досада: столь печальный недочет в
биографии...
     -- Ты полегче, дворянка скороспелая, -- отозвался Карах. -- У нас мечей
нет, но заклинания найдутся. Недельную икотку не хочешь?
     --  Я тебя тогда  не то  что  через неделю -- на другой день в замковом
колодце утоплю...
     Сварогу  все  эти  их  пикировки,  имевшие  целью потаенную  борьбу  за
расположение хозяина и  стремление выставить соперника в смешном виде,  были
уже знакомы,  а  потому  он и не  относился  к ним всерьез.  Лишь проворчал,
выступая в роли строгого и справедливого повелителя:
     --  Стыдно, господа министры...  Как  дети малые.  Да, Карах,  вот  еще
что...  Интересно, почему  вы  с  моим  домовым  такие  разные?  Ты,  как  я
давным-давно  убедился,   создание   общительное,  я   бы  даже   выразился,
общественное...  А вот его я за  полтора  года  и  видел-то  раза  два, и то
издали.
     -- Повадки такие.
     -- Чем он вообще занимается? -- пожал плечами Сварог. -- Может, и вовсе
бездельничает?
     --  Да вряд ли, -- рассудительно поведал Карах. -- Я  ж  говорю, у  нас
повадки разные. Не любят фартолоды вам на глаза попадаться, только и  всего,
но это ж еще не значит, что он лодыря гоняет или о тебе не заботится. Как он
может не заботиться,  если  ему по сути своей положено? Домовые предавать не
умеют.
     -- Они одни, да? -- фыркнула Мара.
     --  Хватит вам,  не  начинайте опять,  -- вполне  серьезно на  сей  раз
оборвал Сварог. -- Голова раскалывается...

Глава 3. КТО КРИЧИТ В НОЧИ


     Итак, каталаунский живой покойник...  ну что  о нем еще скажешь?  Живой
покойник,   и  все  тут,   к   этому  емкому  определению,   очень   похоже,
позаимствованному составителем книги от  местных жителей,  совершенно нечего
добавить...
     У закатной оконечности Каталаунского хребта, в  глухой и малонаселенной
ронерской провинции, граничащей с маркизатом Арреди из Вольных Маноров, есть
небольшая деревня.  Как часто бывает  в  этих местах  ее  население  состоит
главным образом не из землепашцев,  а охотников и ремесленников -- специфика
округи,  знаете ли, пахотной земли мало, да  и та скудная, каменистая, почти
не родит. Подобных  уголков  хватает в  районах,  примыкающих  к  Каталауну:
захолустье, глушь, военного  нападения  опасаться  нечего  из-за захудалости
примыкающих Вольных  Маноров,  так  что  тут  нет и  мало-мальски  серьезных
воинских гарнизонов (а ведь давно подмечено умными людьми, что таковые своим
наличием  оживляют  экономику,  ну, а  отсутствием, легко  понять,  развитию
последней  не   способствуют);   торговые  пути,   большие   дороги  и  даже
контрабандные  тропки  проходят на  значительном отдалении,  что  опять-таки
имеет для  экономики  печальные последствия; новых  людей  почти  что  и  не
бывает,  разве  что указующий перст властей и полиции именно сюда  зашвырнет
очередного ссыльного; обитатели варятся в собственном соку, не  хватая звезд
с неба и не подкапываясь под фундаментальные вопросы бытия... Скука и глушь.
     Одно существенное отличие: именно  в этой глуши и помещается одна из не
нашедших решения загадок. Не столь уж и далеко  от деревни, всего-то лигах в
двух, если выйти на окраину, свернуть налево и прошагать в гору, все время в
гору, отдуваясь и смахивая обильный пот. А  там, на  лысой вершине заурядной
горушки,  по  причине  малозначимости  даже  не  имеющей  имени,  как раз  и
помещается то ли он, то ли оно...
     Там  есть   могила,   почти  у  самой  вершины,  --  глубокая,   однако
незасыпанная. Еще деды  пробовали засыпать,  но  со временем убедились,  что
занятие это абсолютно бесполезное: как ни засыпай, а земля все равно куда-то
девается, как в прорву. Давным-давно плюнули и перестали.
     В могиле помещается мертвец -- по описаниям смельчаков, именно мертвец,
черно-синий  и   вонючий,  тронутый   разложением,   да  так   отчего-то   и
задержавшийся  на  этой  стадии  восьмой  десяток  лет.  Точнее  говоря,  не
помещается, а  где-то даже обитает.  Поскольку  он лежит смирнехонько только
днем, в светлое время, а с наступлением темноты выползает, тварюга, из своей
вечной  квартиры,  ползает  и  култыхает вокруг  --  никогда  не  отдаляясь,
впрочем,  от  своей  ямины  далее трех-четырех уардов.  Иногда  неразборчиво
причитает и стонет, но далеко не  каждую  ночь, причем закономерностей в его
поведении не усматривается вроде  бы никаких: может ныть и  подвывать неделю
подряд,  а  потом молчать месяц. Иные толкователи из тех, что без всякого на
то  основания тщатся представить  себя  деревенскими колдунами и поиметь под
этим соусом  почет и уважение односельчан, а также материальные блага в виде
яиц, сметаны и битой  дичины,  пытаются порою уверять, что усматривают некие
закономерности, позволяющие то предсказывать погоду, то  урожаи и  охотничьи
успехи, то будущее родственников и соседей, -- но по некоей традиции, идущей
опять-таки от  дедов, им,  в общем, не верят и высмеивают. Деды давным-давно
определили, что ничего подобного нет, а потому нечего и выделываться.
     Живой покойник, в принципе, безопасен  для окружающих. Все незатейливые
правила техники безопасности отработаны давным-давно: хорошо  известно, что,
ежели подобраться к нему вплотную, может и грызануть, и  придушить, а потому
уже добрых полсотни лет старательно соблюдается определенная  опытным  путем
безопасная  дистанция.  Деревенские  парни,  правда,  частенько  шляются  на
горушку --  оскорблять живого покойника словесно,  кидать в  него  ветками и
камешками, чтобы потом  хвастаться перед девками. Местный вьюнош, ни разу не
ходивший   за  полночь   тревожить  живого  покойника,  согласно   неписаной
молодежной  традиции, считается словно  бы  и  неполноценным, авторитетом не
пользуется и успеха у девок не имеет. Но лезть к самой могиле не решаются  и
записные  ухари  --  достоверно  известно,  что  укус  у  обитателя  горушки
ядовитый, те,  кого он оцарапал даже слегка, непременно помирали от огненной
горячки  и  загнивания  крови,  так что некоторые  правила поведения молодая
деревенская поросль  впитывает если  и  не  с  молоком матери,  то уж  с тех
времен, как начинает разуметь человеческую речь.
     И вот так --  добрых восемьдесят лет. Достаточно,  чтобы живой покойник
превратился   из  будоражащей  воображение   загадки  даже  не   в   местную
достопримечательность --  в привычную деталь  пейзажа.  Восьмой  департамент
наткнулся на это чудо-юдо лет  через двадцать после того, как оно завелось в
тех  местах, а  потому отчет  зияет пробелами, которые вряд  ли когда-нибудь
будут  заполнены.  Точную дату  появления нечисти не  удалось  определить  с
точностью  не  только до месяца,  но  и до года,  ибо старики  перемерли,  а
пришедшие им на  смену сами помнили плохо, откуда эта диковина взялась и при
каких  обстоятельствах. Некоторые упрямо твердили, что это -- один  из былых
обитателей деревни,  которого за некие жуткие грехи категорически  отказался
принять к  себе  потусторонний мир  (вариант: имело  место  некое проклятье,
наложенное на грешника проходившим в этих  местах святым Круаханом). С точки
зрения  Магистериума,  объяснение это было насквозь ненаучным, но, вот беда,
научного просто-напросто не имелось.  Научными  методами было  неопровержимо
доказано, что это существо на горушке и в самом деле представляет собою труп
покойного  человека,  который, тем не менее, все же способен передвигаться и
издавать звуки. И только. Под него не смогли  подвести  научно-теоретическую
базу, как ни бились, а потому оставили в покое. Ликвидировать не пытались --
кому-то хватило ума  вовремя прислушаться к  словам  стариков,  в один голос
заверявших,  что  на  их  памяти  живого покойника  пытались  и сжечь дотла,
завалив  сушняком, и засыпать  негашеной известью,  -- но  сушняк с завидным
постоянством  отказывался  гореть, а  известь должного Действия  ни  разу не
производила...
     Что ж, порой лучшая  линия поведения -- не делать ровным счетом ничего,
старательно  игнорировать  загадку,  которую  не  в  состоянии  одолеть  все
научно-материалистические методы...
     Сварог сердито и небрежно отшвырнул толстенный  "Кодекс жути ночной" на
столик  у изголовья своей необозримой кровати, фамильного  ложа, по которому
можно было маршировать строевым шагом, если только  взбредет в  голову такое
идиотство. Книга глухо  шлепнулась  за  пределами  круга света  от  ночника.
Гаудин, надо  отдать  ему должное,  в  который  уж  раз  оказался прав:  все
описанные  в  книге  феномены,  какими  бы  ни были диковинными  и  жуткими,
воображения  отчего-то  не будоражили, потому  что  их  было  слишком много,
потому  что каждый из них наблюдался многие  десятки лет  (а то и сотни), но
так и не получил мало-мальски подходящего объяснения...
     То ли сон  не шел, то ли он попросту  боялся  смежить  веки, зная,  что
снова  окунется  в  зыбкий  полусон,  обволакивавший  странными   кошмарами,
пугающими  и  надоедливыми,  не  удерживавшимися  в  памяти. Даже загадочное
питье, лимонно-желтая  жидкость  в круглом графине,  доставленное  одним  из
доверенных  медиков  Гаудина,  не  действовало  должным  образом:  оно  лишь
погружало  в расслабляющее  отупение,  но глубокого, здорового сна  не могло
вызвать. А  потому Сварог на вторую  ночь велел Макреду выбросить  графин  в
мусорную урну -- в то чудо техники, что здесь выполняло роль мусорной  урны,
растворяя в  неяркой  вспышке  любой неорганический предмет. И снова маялся,
валяясь  на  огромной постели в надежде, что природа  каким-то чудом возьмет
свое...
     Справа от постели,  на огромном ковре, тихонько посапывал  Акбар, время
от времени  повизгивая  и дергая лапами, -- вот кому снились нормальные сны,
вот  кто  дрыхнул  без  задних лап,  даже зависть  брала... В нишах  темными
глыбами стояли  древние  рыцарские  доспехи,  слабые  лучики света,  который
Сварог  до сих пор упрямо именовал про себя  лунным, освещали лишь один угол
огромной спальни, где стоял старинный глобус Талара, -- с постели можно было
рассмотреть,  что  бледное  сияние  высвечивает  Ферейские  острова.  Сварог
находился сейчас в столь измененном и болезненном состоянии мысли, что готов
был  усмотреть  в этом некое знамение, а то  и предсказание. Некоей  трезвой
частичкой сознания он понимал, что все это -- дичь собачья, но не получал от
этого  успокоения... Может  быть,  это  некая загадочная зараза, действующая
исключительно на  того,  кто не  был урожденным  обитателем  небес? И  нужно
слетать на землю, пожить там, развлечься и развеяться, чтобы...
     Он  передернулся,  подскочил  на  постели,  уселся,  весь  в  противном
холодном поту.
     Непонятно откуда  доносился  крик... или  звук? Не  имеющий отношения к
чему-то живому? Или все же -- крик?
     То  ли тягучая нота боевой трубы,  то ли  бесконечный стон, исторгнутый
глоткой неизвестного живого существа, -- жестяной плач, нытье на одной ноте,
слишком реальное  для того,  чтобы оказаться галлюцинацией, слишком странное
для  того,  чтобы  остаться  реальностью,  плаксивый,  вибрирующий  вой,  он
тянулся, тянулся, тянулся...
     Сварог  перегнулся  с  кровати  --  Акбар  безмятежно,  глубоко  сопел.
Учитывая  его  невероятно  чуткий  слух  --  и  беспокойство  при  появлении
поблизости чего-то по-настоящему странного, свойственное всем без исключения
хелльстадским   псам...   Объяснение  напрашивалось  унылое.  Пора   всерьез
жаловаться  опытному врачу -- здесь тоже имеются  свои психиатры, пусть и не
поименованные так прямо, но выполняющие те же функции...
     Протяжный крик не смолкал, не набирал силу, не делался тише, он тянулся
нескончаемой  нотой, лез в уши, проникал  под  череп,  вызывая  пакостнейшее
ощущение:  словно  бы  череп  стал  пустотелым  сосудом, наполненным  чем-то
вязким,  вибрировавшим  в такт,  понемногу разогревавшимся, -- и  все  это в
твоей собственной голове... И что-то отзывалось в углу, словно бы резонируя.
Так колеса  проехавшего  за  окном  тяжелого  экипажа  вызывают  дребезжание
стеклянной посуды в шкафу, тоненькое, на пределе слышимости...
     Он огляделся, ища источник.  Слез с постели -- пол приятно согрел босые
ступни,  -- сделал несколько  шагов,  присмотрелся,  изо всех  сил борясь  с
ощущением,  будто мозги в голове  начинают  кипеть, побулькивая  и  клокоча.
Протянул руку, осторожно приблизив пальцы к лезвию Доран-ан-Тега.
     Он уже  не мог определить,  мерещится ему или  все  происходит на самом
деле.  Все  сильнее  казалось,  что  от  острейшего  лезвия  топора  исходят
крепнущие колебания, ощущавшиеся подушечками пальцев, что лезвие вибрирует в
унисон мягким толчкам  изнутри черепа. Что огромный рубин засветился изнутри
собственным блеском.
     "Все, --  уныло подумал Сварог,  слушая ни  на секунду  не  замолкавший
жестяной вой. -- Нужно действовать, принять какие-то  меры, пока сохранились
остатки  здравого рассудка,  пока это не захлестнуло  по макушку.  К  врачам
пора, все всерьез... Или на самом деле что-то воет в ночи?"
     Он сунул ноги в  мягчайшие ночные туфли, застегнул рубашку  и  вышел  в
коридор, где стояла покойная тишина, где горела лишь  одна лампа из пяти, --
но  неподалеку  услужливо  вскочил  с мягкого диванчика  один  из  множества
ливрейных  лакеев, на всякий случай дежуривших  и по  ночам ради мгновенного
исполнения хозяйских прихотей (Сварог и не собирался бороться с этой вековой
традицией). Склонил голову:
     -- Милорд?
     Сварог осторожно спросил:
     -- Вы ничего не слышите?
     -- Милорд? -- отозвался лакей вопросительно-недоуменно.
     Сварог уже давно  открыл,  что именно  такая интонация  в  устах верной
прислуги  означала вежливое  непонимание  и невысказанную просьбу  к хозяину
разъяснить подробнее, что именно взбрело ему в голову на сей раз.
     -- Вот этот звук... -- сказал Сварог, у которого и теперь стоял в ушах,
в  голове,  под  черепом  нескончаемый  стон-вопль.  --   Довольно  громкий,
протяжный... Вы его слышите?
     Лакей твердо сказал:
     -- Простите, милорд, я ничего не слышу. Стоит полная тишина.
     -- Нет,  ну как же... -- упрямо сказал Сварог, уже не думая о  том, что
выглядит полным идиотом. -- Вот оно... слышите?
     -- Нет, милорд...
     Сварог  не  помнил его  имени  --  пусть  кто-то  и сочтет это отрыжкой
феодализма,  но  он  решительно не  мог  держать  в  голове  имена  слуг,  а
привлекать магию для таких пустяков  не хотел. Благо и необходимости не было
помнить имена...
     Он присмотрелся. Лакей, замеревший  в безукоризненной стойке  "смирно",
выглядел  безупречной   статуей,  но  он  стоял  прямо   под   лампой,   под
ярко-золотистым шаром, распространявшим мягкое, не беспокоившее глаз сияние.
И  без  труда можно  было  разглядеть,  что физиономия  вышколенного молодца
далеко не так безмятежна, как он хотел показать... "С ума схожу, что  ли? --
подумал  Сварог  смятенно.  --  Плохо  уже  понятно,  что  кажется, а  что в
реальности имеет место быть..."
     --  Почему  у  вас  такое  лицо? --  резко спросил Сварог.  -- Что  тут
случилось?
     -- Ничего, милорд...
     --  Врете, любезный мой,  --  сказал  Сварог  убежденно. -- Если  вы не
забыли,  ваш хозяин умеет безошибочно отличать  правду  от лжи. Незатейливая
магия из разряда домашней... Вы мне сейчас говорите неправду... Итак?
     Лакей решился:
     -- Милорд... Я и в самом деле не слышу никаких других звуков, о которых
вы изволите спр