ва вздохнула. Она  сама  знала,  что  ей-то Хозяйка  Судеб  не
отмерила  ни  девичьего  лукавства, ни затмевающей ум красоты.  Взрослый  же
человек, посмотрев  на  нее,  добавил  бы,  что  она еще  и переживала самый
растрепистый возраст: уже ушла детская прелесть, а взрослые черты покуда  не
проявились.  Бывает  ведь,  что   дурнушки,  перелиняв,  вызревают  в  самых
настоящих красавиц. Бывает и наоборот. Кто вылупится из взъерошенного птенца
по имени Оленюшка, мудрено было покамест даже представить.
     Взрослый человек, вероятно, заметил бы и то, что душа девочки пребывала
не  в большем  порядке,  нежели  внешность. Обиды,  которые зрелое сердце на
другой  день  забывает,  в  тринадцать лет  заставляют  нешуточно  думать  о
скончании неудавшейся  жизни.  Или  на худой конец о побеге из дому.  А если
тебе  за три года так часто напоминали о коротком разговоре под яблоней, что
ты и  впрямь поняла  -  не случайна  была та  давняя встреча?  И столько раз
приказывали выкинуть  бродягу  безродного  даже из  мыслей, что  ты  вправду
уверовала - он-то и есть твой единственный суженый, Богами обещанная судьба?
Как тут быть?..  А удивительный  пес  с  ясной  бусиной, вшитой  в  ошейник,
пес-оборотень  с человеческими глазами, дважды являвшийся то ли наяву, то ли
в  мечте?.. Увидит ли она его в третий раз, и если да, то что будет означать
его появление?..  В  груди  холодело,  сердце  принималось ныть  тревожно  и
сладко. Сколько раз  Оленюшка с надеждой поглядывала в  святой красный угол,
на деревянные лики Богов, вырезанные  прадедовскими руками.  Она  молилась и
просила совета, но Боги молчали: думай сама.
     Вот она и надумала. Казните теперь.
     Оленюшке было  обидно. Никто не хотел  слушать ее, никто  не  торопился
ободрить. вот хватятся утром - как так, почему коровы  не доены? - а дочки и
нету...
     Мысль о  покинутых,  обиженно  мычащих коровах была определенно лишней.
Одно дело - перебирать  и растравливать  собственные  горести, укрепляясь  в
принятом решении. И совсем  другое - понять, что  задуманное деяние причинит
боль другим. Бессловесной, ни в чем  не виноватой скотине...  Ласковые носы,
добрые глаза, мохнатые уши, привыкшие к ее голосу...
     Оленюшка  всхлипнула  было,  жалея  себя.  Потом  потянулась  к  двери,
выглядывая  наружу. От  движения  опрокинулась лежавшая на  коленях  сума, и
выпало бурое орлиное перо.  А  береста на полу,  гладкая  и  прохладная  под
ладонью, снова показалась чешуйчатой спиной Речного Коня.
     Из рода уйду...
     За дверью густела серая полумгла; дверь смотрела на юг - как и  в любом
строении, которое  рубили с умом,  -  но девочка  знала,  что розовое зарево
прятавшегося солнца стояло прямо на севере.  То есть темнее уже не будет, и,
стало быть, решать следовало сейчас.
     Вот прямо сейчас.
     Сердце  лихо заколотилось. Оленюшка  вдруг заново вспомнила, что ей еще
не нарекли настоящего имени, не  обернули бедер взрослой женской одеждой. То
есть собственной воли и  способности к разумным решениям  ей покамест как бы
даже не полагалось. Вот по осени вскочит в поневу, тогда и...
     Она" представила себе чистые, славные  лица юношей  из соседних  семей,
тех  самых  юношей, для  которых ее мать  заготовила целый кошелек  граненых
переливчатых бусин,  и  душу  сжала  тоска.  Как они  задирали  друг  друга,
стремясь  понравиться   ей,   как   силились  соблюсти   мужское  сдержанное
достоинство, хвастаясь своим родом... собственных заслуг пока не  было ни  у
одного,  но  род   у  каждого  за   спиной  стоял  действительно  сильный  и
знаменитый...
     Закусив губы, Оленюшка  поднялась  на ноги,  схватила суму и распахнула
дверь. Оглядела пустой  двор и подумала,  что видит  его, наверное,  в самый
последний  раз.  Несмотря.  на полночь,  было светло почти  как днем, только
стояла  удивительная тишина да свет падал не с той стороны, мешая  поверить,
что все это не во сне.
     Оленюшка  вдруг трезво  и  взросло  поняла, чем должно  завершиться  ее
бегство  из дому. Где  она  собиралась  разыскивать человека, которою  Олени
иначе как перекатиполем безродным не именовали? Которого она толком не знала
даже, как  звать?..  В солъвеннской  земле, в стольном Галираде?..  Там его,
если не врали торговые гости, больше двух лет уже не видали...
     Воображение  тотчас  нарисовало ей,  как  где-нибудь  далеко, на другом
конце широкой земли. Серый Пес слушает бродячих певцов, а те сказывают песню
о веннской девушке, что отрешилась от своего рода и странствует сама по себе
через  грады и  веси, разыскивая любимого.  Тогда-то он посмотрит на бусину,
ярко блестящую в волосах, и бусина вдруг вспыхнет радужным огнем, и...
     ...если  только  этой  самой девушке  назавтра  же не  встретится  злой
человек из тех, кого она к своим тринадцати годам успела-таки повидать. УМОМ
Оленюшка  обреченно   предвидела,   что  скорее  всего  тут  и  кончится  ее
путешествие. А ноги, исполнившись бредовой, безрассудной легкости, между тем
резво уносили прочь со  двора, мимо знакомой клети, мимо  теплого хлеба,  за
околицу, где медно-синей стеной стоял вдоль-поперек исхоженный бор...
     В неворотимую сторону. Навсегда.
     Оленюшка успела осознать  это  "навсегда"  и  мысленно  миновать  некую
грань, ощутив себя отрезанным краем  - не приживить, не приставить, не влить
обратно в  прежнюю жизнь... Когда в нескольких  шагах  перед ней на тропинке
неведомо откуда возникла серая тень.
     Пес!..  Пес ростом  с  волка,  только  грозней. И на  кожаном ошейнике,
намертво  вшитая,  лучилась  хрустальная бусина. Не полагалось  бы ей, между
прочим, так-то лучиться в летнюю полночь. Сердце у Оленюшки подпрыгнуло.
     -  Здравствуй,  -  шепнула  она.  И, припав на колени,  протянула  руки
навстречу.
     Пес  медленно подошел.  Он. не вилял  хвостом, не  ластился, как другие
собаки.  Просто  наклонил голову, прижался  лбом  и  постоял  так.  Оленюшка
обнимала могучую шею зверя, с наслаждением запускала пальцы в густой жесткий
мех и уверенно понимала:  вот теперь-то все вправду будет хорошо. Вот теперь
все будет как надо.
     Поднявшись,  девочка  взяла  серого за  ошейник  и  подобрала  с  земли
заплечную суму.
     -  Пойдем,  песик! Пойдем  скорее! Он  посмотрел  на  нее,  вздохнул  и
решительно двинулся... обратно к деревне.
     - Не  туда, песик! -  взмолилась она. - Нам с  тобой... нашего человека
искать надо!
     Он  снова посмотрел  ей  в глаза.  Он, конечно,  все  понимал.  Он  для
верности прихватил зубами край ее рубахи и повел Оленюшку домой.


     По морю, а может, по небу, вдали от земли,
     Где сизая дымка прозрачной легла пеленой,
     Как светлые тени, проходят порой корабли,
     Куда и откуда - нам этого знать не дано.

     На палубах, верно, хлопочут десятки людей,
     И кто-то вздыхает о жизни, потраченной зря,
     И пленники стонут по трюмам, в вонючей воде,
     И крысы друг дружку грызут за кусок сухаря.

     Но с нашего мыса, где чайки бранятся без слов,
     Где пестрая галька шуршит под ударом волны,
     Мы видим плывущие вдаль миражи парусов,
     Нам плача не слышно, и слезы рабов - не видны.

     А им, с кораблей, разоренный не виден причал
     И дохлая рыба, гниющая между камней, -
     Лишь свежая зелень в глубоких расселинах скал
     Да быстрая речка, и радуга в небе над ней...



9. Жена ювелира


     Это был самый  что  ни  есть обычный  с  виду  дом  за высоким забором,
увенчанным медными шишечками.  Он располагался в Прибрежном  конце, там, где
улица  Оборванной   Веревки  удалялась   от  торговой  пристани  и  начинала
взбираться  на  крепостной  холм,  постепенно   делаясь  спокойней  и  чище.
Прибрежный конец был самым старым в Кондаре.  Его выстроили еще до Последней
войны, в те времена, когда стены,  возведенные с изрядным запасом, ограждали
и селение, и  порядочный кусок поля  с лесом при нем.  Праотцы строились  не
так,  как теперь,  не  домишками,  точно  на  одной ноге теснящимися  друг к
дружке,  - целыми усадьбами.  Привольно,  вольготно.  Другое  дело,  суровые
праотцы  о  роскоши особого понятия не имели и не возводили богатых дворцов:
наверное, им уже казалось  дворцом обиталище на три десятка людей, сложенное
из голубоватого  местного  камня  и  крытое глиняной  черепицей. Точно такое
жилье  и сейчас  мог  себе  завести состоятельный мастеровой  или купец.  Но
совсем иной  вид у добротного дома, когда стоит он не впритирку с соседними,
а сам по  себе, посреди уютного сада и грядок с пряной зеленью для стола. Та
же разница, что между ветвистым  деревом, выросшим на приволье, и его родным
братом, вынужденным тянуться к свету  из чащи. Что поделаешь! Стены, некогда
сработанные "на вырост",  теперь  едва  не трещали, распираемые живой плотью
города.
     Наследники  самых  первых  кондарцев, жившие  в  Прибрежном  конце,  до
последней  возможности цеплялись за родовые гнезда. Позор - передать здешнюю
усадьбу в новые  руки, переселяясь  по бедности  куда-нибудь на Середку либо
вовсе  в  Калиновый Куст...  Сколько  срама и  слез видела  улица Оборванной
Веревки, когда уходили по ней некогда  могущественные семейства, провожаемые
улюлюканьем голытьбы, охочей любоваться несчастьем бывших господ!..
     А в хоромы за крепкими заборами вселялись новые люди, бывало, те самые,
на кого прежде в этих дворах спускали собак.
     Рассказывали, однако,  что  пятьдесят  лет  назад,  когда  настала пора
менять хозяев дому за забором с медными шишечками, не было ни пререканий, ни
взаимных обид,  ни  долгого усердного  торга. Не  было  и алчных  улюлюканий
бедноты,  норовящей  ухватить что-нибудь с  воза. И никакой  в  том  великой
загадки,  если  знать, КТО пришел  к владетелям дома и  предложил  им щедрую
плату.
     Сонмор. Вот кто. Совсем молодой тогда Сонмор.
     Он и теперь жил под когда-то приглянувшимся  кровом, только в последние
годы постепенно отходил от  дел, все больше передавая свое  ночное правление
наследнику  и  сыну  -  Кей-Сонмору, сиречь Младшему. Тот, кудрявый  бородач
двадцати  семи  зим от роду,  уже многим  распоряжался самостоятельно. Но  в
значительных и важных  делах по-  прежнему  спрашивал совета и позволения  у
отца.
     Городская  стража на улицу Оборванной Веревки  заглядывала нечасто. Что
ей, страже, делать  в  тихом  уголке, населенном  почтенными  обывателями?..
Особенно  если учесть, что у  иного из  этих почтенных свое домашнее  войско
было - куда там городскому. Покраж и разбоя  здесь отродясь не случалось,  а
драки, по пьяному делу затеваемые приезжими  мореходами, Сонморовы плечистые
молодцы пресекали быстро и беспощадно.
     Поэтому, наверное, одинокий  пешеход,  пробиравшийся  по  улице,  шагал
вперед без  малейшего страха. Хотя именно  таким, как он, вроде следовало бы
шарахаться  от  каждого встречного.  Это  был маленький  кривобокий  горбун,
близоруко щурившийся в потемках. Он опирался на палку,  и палка служила  ему
не украшением и  не оружием - опорой для  ходьбы. Одежда  же  у беззащитного
калеки была очень добротная, а свадебное кольцо на левой руке, если поднести
его  к свету, удивляло  дорогой и тонкой  работой... В  общем, только  очень
ленивый или очень  богобоязненный  проходимец не  остановил бы  его в темном
заулке. А  вот  шел себе, причем с таким  видом, будто  отродясь  не  привык
вздрагивать, услыхав шаги  за спиной. Даже улыбался время от времени, словно
вспоминая о чем-то очень хорошем.
     Когда  он  подошел к  калитке  Сонморова  жилища,  ему не  понадобилось
стучать.  Дюжий  бритоголовый  верзила,  стерегший  с  той  стороны,  издали
рассмотрел позднего гостя и отодвинул засов, распахивая калитку:
     - Входи, мастер УЛОЙХО, да согреет тебя Священный Огонь!
     - И тебя, добрый друг мой, да не обойдет Он теплом, - отозвался горбун.
Страж  ворот  держал в руке  масляную лампу,  и  любопытный наблюдатель  мог
рассмотреть, что  лицо  у вошедшего было совсем  молодое. И очень  красивое,
хотя немного болезненное.
     На тихий  свист верзилы  со стороны дома  вприпрыжку подоспела кудрявая
девочка.  Увидев мастера УЛОЙХО, она  радостно  поклонилась ему, потом взяла
под руку и повела по дорожке. Крыльцо в доме было высокое, но наверху играли
в  кости еще два молодца  не меньше того,  что сторожил у калитки.  Они живо
спустились навстречу, со смехом и  прибаутками схватили горбуна под локти  и
мигом  вознесли наверх.  Маленький мастер благодарил,  улыбаясь застенчиво и
смущенно.  Дружеская забота  крепких и сильных  людей всегда  заставляла его
лишний раз вспоминать о собственных врожденных увечьях. Но отказывать парням
в святом праве помощи слабому он тоже не мог.
     Караульщики не  побежали  сообщать  хозяевам дома о  неожиданном госте.
Просто отворили дверь и впустили УЛОЙХО вовнутрь. Так впускают только своего
человека, друга, давно и прочно натоптавшего тропку в дом.
     Кей-Сонмор сидел за поздней вечерей с несколькими доверенными людьми.
     - Здравствуй, Луга, - обратился к нему горбун, назвав Младшего домашним
именем,  что  позволялось,   конечно,  только  родне  и  близким  приятелям.
Кей-Сонмор  проворчал  что-то  с набитым  ртом (только что  надкусил  свежую
булочку с вложенным в мякиш  куском жареной курицы, даже  запить не успел) и
гостеприимно похлопал ладонью по крашеному войлоку рядом с собой. Под кровом
Сонмора  строго  блюли  старинный домострой, уже,  к  прискорбию, отживавший
почти  всюду:  не уподобляться развратным  чужеземцам, но,  согласно  завету
кочевых пращуров, не  держать ни  кресел,  ни скамей,  ни  столов,  ведя всю
домашнюю  жизнь  на полу.  УЛОЙХО  поджал  ноги  и  со  вздохом  наслаждения
откинулся назад, давая отдых спине.
     Он  прошел по улице целых  пятьсот  шагов. Для  него  это  было большим
расстоянием. Один  из  доверенных немедля  подгреб  ему целый  ворох пестрых
подушек.
     Кей-Сонмор  наконец справился с  булочкой, всосав  в рот  перо зеленого
лука, торчавшее между губами, и буркнул:
     - Угощайся, пока не остыло.
     - Да я... - смутился горбун. - Я же, сам знаешь, так поздно не ем. А то
завтра живот болеть будет.
     Луга хмыкнул. Дескать, что  с тебя взять, всегда был неженкой, неженкой
и остался! Сам он взял новую булочку  и привычно располосовал  ее надвое, не
забыв попотчевать крошкой очажный  огонь.  Вложил внутрь, разнообразия ради,
ломоть  копченого  сала,  щедро добавил  луку  и полил  все  вместе  красным
огненным соусом из глиняного горшочка. С первого раза откусил почти половину
-  и мощные челюсти взялись деловито молоть.  Одно  удовольствие посмотреть,
как ест человек, наделенный несокрушимым здоровьем!
     - А ты хлебни  с нами, чтоб не болело, - сказал  доверенный, разливая в
пузатые  кружки нардарское виноградное вино. При дневном свете вино казалось
зеленоватым, но свет очага зажигал в нем красные и золотые огни.
     -  Так ведь  вам  меня,  если хлебну, на руках домой придется нести,  -
кротко улыбнулся УЛОЙХО. - Я же не вы.
     Луга  захохотал.  Он с удовольствием подтрунивал над  телесной  немочью
друга,  не боясь ранить  его гордость.  Другой  доверенный вскочил на ноги и
вышел, не дожидаясь распоряжения. Вскоре он вернулся с чашкой свежей сметаны
и  несколькими яйцами всмятку. УЛОЙХО поблагодарил и взялся за угощение.  Ел
он медленно, опрятно и чинно. Совсем не так, как Младший Сонмор.
     - А у меня просьба к тебе, побратим, - сказал он,  когда с вечерей было
покончено. - Не мог бы кто-нибудь из твоих боевых молодцов... ну...  пожить,
что ли, некоторое время у меня в доме?..
     Кей-Сонмор повернулся к нему не  то что лицом - всеми плечами. Движение
вышло  грозным и  по-звериному  гибким, не  заподозришь,  что пил вино, да и
сильного тела не отягощало ни капли лишнего жира.
     -  Обидел кто? - спросил он вроде спокойно.  Но  никому из  кондарцев и
жителей ближней округи не захотелось бы, чтобы УЛОЙХО, отвечая, произнес его
имя.
     -  Да  что ты, что ты,  - улыбаясь,  замахал  руками горбун. - Никто не
обидел. Тут просто... Виону, ты понимаешь, страхи  замучили. Как родила, так
все разговоры - придут да убьют. Вот я и подумал... Выручишь, побратим?
     Когда-то   давно   семилетнему   сыну   всесильного  Сонмора  случилось
вступиться на улице за своего ровесника, увечного  сироту. И такой гордостью
наполнили его благодарные слезы беспомощного малыша (да еще и помноженные на
отцовскую  похвалу),  так  понравилось  чувствовать  себя  лютым  защитником
слабого, что наследник  Ночного  Кониса тут же и объявил  сверстникам:  кто,
мол,  не так  взглянет на его  брата,  тот пускай сразу  себе могилу копает.
"Смотри,  не  разбрасывайся побратимством",  - заметил ему отец. "А я  и  не
разбрасываюсь", - упрямо ответил сын. С тех пор прошло двадцать зим, один из
названных  братьев   готовился  воспринять  огромную  власть,  другой  нажил
достаток  трудом и искусством, сделался прославленным ювелиром. Дружили они,
однако, совершенно попрежнему.
     -  Виона, говоришь, - пробормотал Кей-Сонмор,  вытягиваясь на подушках,
точно сытый обленившийся тигр. Вскипевшая было кровь нехотя успокаивалась. -
Да она у  тебя  после родов, небось, еще  не  прочухалась! Бывает  с бабами,
говорят.
     Что до него самого, предшественники будущего Ночного Кониса поколениями
не  водили  законных  семей.  Не подобает  бродячему вору, смелому грабителю
богатеев, связывать себя  семьей и имуществом. Раньше это относилось ко всем
членам Сонморова братства, ныне старинную заповедь блюли только вожаки. Отец
Ауты был чуть ли не первый, кто обзавелся собственным домом, но мать его так
и не надела свадебного кольца.  И сам Кей-Сонмор не собирался дарить  кольцо
ни одной из  девчонок, домогавшихся его внимания. А вот УЛОЙХО  женился.  Да
как!.. Увидел на невольничьем торгу девушку  немыслимой красоты. Ахнул. И не
сходя с места вывалил за нее целое состояние золотыми монетами. И тут же, по
обычаю  проведя  рабыню кругом  святого  костра, при  свидетелях  назвал  ее
законной  женой, тем  самым подарив  и свободу. Тут уж ахнули все,  кто знал
мастера,  а  не  знали  его   только  некоторые  заезжие.  Со  временем  ахи
поулеглись, но  кто  мог предположить,  что дивная красавица  ответит калеке
УЛОЙХО  такой же пылкой любовью? Да еще  ровно  через девять месяцев подарит
ему крепенького, здорового сына?..
     ...Доверенные  между тем вовсю  потешались, называя имена  и  одного за
другим отвергая людей, почему-либо не годившихся охранять жену мастера. Этот
всем вроде хорош,  да выпить горазд, а как выпьет...  Тот тоже неплох, да на
рожу таков,  что  при  виде  него  у Вионы кабы молоко не  пропало...  А еще
третий, наоборот,  куда как  смазлив и падок  на женскую  красоту.  Дело ли,
чтобы этакий-то проказник день-деньской состоял при ювелировой бабе?..
     Луга слушал болтовню и сперва усмехался удачным шуткам, потом перестал.
Грех  не повеселиться, если есть мало-мальский к тому повод,  однако Младший
отлично знал:
     коли  уж его  приятель на ночь глядя выбрался  из  дому  и потащился  в
гости,  значит,  в самом деле встревожен.  И  ожидает  от  него  помощи,  не
насмешек. Доверенные уже вспоминали каких-то девок,  стрелявших  и дравшихся
не хуже парней  (смех смехом,  но вот кого, в самом  деле,  приставить  бы к
молодой хозяйке в подружки!), когда Кей-Сонмор перебил:
     - У батюшки испросить бы совета.
     Мысль о девках казалась ему в самом деле  неглупой.  Он только  не  мог
избавиться  от  ощущения, будто  упускает  нечто  важное. И  притом  сулящее
немалую выгоду.
     Один  из  доверенных  сразу  встал и  скрылся  за  обтрепанным  ковром,
заменявшим дверь. От многолетнего сидения  за кропотливой работой УЛОЙХО был
близорук,  но  знал,  что ковер был  обтрепанный,  ибо много  раз видел  его
вплотную. У себя в  доме он завесил бы двери внутренних покоев чем  получше,
ну да под чужим кровом  хозяина  не учи. Сонмор повелевал оружными людьми