ем близко,  так  что  на
миг даже перемешались волосы, слипшиеся от пота... И прохрипел  почти  в
ухо Наставнику:
   - Клетки надо ломать...
   Волкодаву уже порядком-таки давно не приходилось творить  кан-киро  в
полную силу. Как ни хорош был  иссиня-чёрный  Урсаги,  мономатанец-мибу,
словно бы сотворённый Богами его народа  из  одних  гибких  сухожилий  и
мышц, не отягощённых костями, - Урсаги присуща была доблесть  не  воина,
водящего  близкое  знакомство  со  Смертью,  а  скорее  канатоходца  или
танцора. Таково уж было природное свойство чёрных племён. И бой, и самая
тяжёлая работа осмысливались ими как танец. Радостно видеть перед  собой
такого ученика. Он и нападает-то, словно приглашая на пляску. А уж когда
на него самого нападают  другие  ученики  -  утихомиривает  их  до  того
играючи и весело, с невозможно-белой улыбкой на черносливном  лице,  что
сторонний  человек,  посмотрев  на  него,  только  руками  разведёт:  не
воинское искусство, а сплошные поддавки!
   Волкодав  же,  глядя  на  Урсаги,  словно   бы   отрицавшего   своими
прыжками-полётами саму тягу земную, иногда думал: а может, именно  такое
кан-киро - улыбка и танец в ответ на взмах кулака - всего  более  угодно
милосердной Богине?.. Ну чем не сольвеннская борзая? Зубов полная  пасть
и  росту  чуть  не  двадцать  вершков,  переярка без раздумий берёт, а чтобы человека куснула  -  отроду
не бывало такого...
   Они-то с Волком вершили совсем иное кан-киро. Сдержанное,  грозное  и
суровое. Такой мастер щадит напавшего на него простеца не по весёлости и
добродушию нрава. Просто мало чести обрушиваться всей мощью на того, кто
глупей тебя и слабей... Да. Мы с тобой, Волчонок, -  словно  боевые  псы
шо-ситайнских степей, сошедшиеся на Кругу, где вчерашние  щенки  бросают
вызов матёрым. И я нипочём не трону тебя, потому что ты ещё, в сущности,
мальчик.  И  оттого,  что  ты  бьёшься  очень  по-взрослому,  ничего  не
меняется...
   Но тебе-то что от меня нужно, малыш?
   Волкодав чувствовал: молодой венн был близок к отчаянию. Его движения
становились всё скованнее, раз от разу утрачивая  плавность,  красоту  и
свободу. И внутренний свет потускнел, окрашиваясь серым.
   Но в сером присутствовал стальной  блеск,  и  ясно  было  -  Волк  не
сдастся и не отступит. И ещё  было  ясно,  что  убить  Волкодава  он  не
стремился. Не сделал бы этого, даже если бы смог.
   Зачем же ты бросил мне вызов, мой кровный враг, если не можешь  и  не
стремишься меня убивать?..
   - Клетки... нужно... ломать... - словно в ответ на его  невысказанную
мысль снова прохрипел Волк.
   Волкодав успел услышать его, а в  следующее  мгновение  почувствовал,
как затылок сдавили невидимые тиски. Ему показалось,  будто  он  сиганул
вниз с высоченного речного обрыва - точно так, как  когда-то,  доказывая
свою храбрость, они сигали мальчишками, удрав на Светынь из-под  слишком
заботливого присмотра домашних. Ушло  ощущение  тяжести  тела,  Волкодав
поплыл в пустоте, не испытывая никакого желания прерывать  захватывающее
и блаженное плавание-полёт, даже не спохватываясь, где верх  или  низ...
Сколько  времени  это  длилось?  Вроде  бы  он  возвращался  к  обычному
состоянию медленно и неспешно, словно пробуждаясь от  спокойного  сна...
но, когда окружающее вернулось и вновь встало на место,  оказалось,  что
странный  полёт  продолжался  всего  мгновение.  Волк,  впрочем,   успел
перехватить его руку и  уже  вознамерился  закружить  своего  Наставника
"расколотыми жерновами". Приём почти удался ему... и,  возможно,  удался
бы вполне, если бы не ощущение обречённости и  неудачи,  слишком  прочно
укоренившееся в душе. Недолго же продержалась вера в себя и  собственное
мастерство, вера, обретённая  только  накануне  вечером,  у  выплеснутой
чаши! Волк снова был ничтожным унотом, ни  на  что  не  способным  перед
лицом грозного учителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб  вдруг  подбросила
ему удивительную удачу, он оказался к  ней  попросту  неготов.  Пока  он
медлил и боялся  поверить  себе,  возможность  оказалась  упущена.  Рука
Наставника,  только  что  безвольно  обмякшая,  заново  обрела  железную
крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно не мытому  стеклу,
моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот  Волку  ничего  хорошего  не
сулил. Как и  следовало  ожидать,  Наставник  с  лёгкостью  сбросил  его
бездарный захват, заодно переняв  и  намеченное  Волком  движение,  -  и
молодой венн тут  же  сам  очутился  в  "расколотых  жерновах",  которые
обманчиво медленно и неодолимо,  с  воистину  каменной  неторопливостью,
повели его по кругу... по завершении которого Волку - он это  понимал  -
предстояло остаться без кисти  руки...  либо  совершать  бешеный  прыжок
назад через голову... если только ему будет позволено его совершить...
   Но, пока длилось кружение, их  с  Наставником  лица  снова  оказались
совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:
   - Мать дала мне имя: Клочок...
   Ни один венн без очень веской  причины  не  произнесёт  вслух  имени,
которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком без
чести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал  настоящее
удивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери  ради
обмана, - он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие  мерзкие
речи, да кабы не вместе с зубами.
   Но если парня вела честь, тогда получалось...
   ... Тогда делалось понятно, почему он вышел нынче на бой, неся в душе
не багровую паутину убийства, а  величайшую  ясность  обретшего  истину.
Вот, стало быть, что он хотел сказать Волкодаву, когда шептал  что-то  о
клетках, которые надо ломать. Он ведь не пощады просил.  И,  будучи  всё
равно в очередной раз пощажён, не оставался лежать и не отступал прочь с
поклоном,  признавая  своё  поражение,   а   снова   поднимался   против
Наставника...
   Нет. Не так. Не "против".
   Он хотел совершить для него то же, что сам Волкодав  сделал  когда-то
ради Матери Кендарат...
   Поняв это, Волкодав преисполнился гордости за ученика. И - что  греха
таить - за  себя  самого.  Значит,  я  оказался  не  таким  уж  скверным
Наставником, как думала госпожа.  Я  всё-таки  научил  тебя  правильному
кан-киро, малыш. Ты узнал законы Любви, которые праведнее, святее и выше
даже долга кровной мести за брата, ставшего надсмотрщиком и погибшего от
моей руки в Самоцветных горах. Ты узнал: Правда,  зиждущая  повседневную
жизнь в наших лесах, есть лишь малый ручеёк великой Правды  этого  мира,
летящего среди звёзд. И если ты научился этому у меня, значит, не совсем
даром я потратил три года здесь, в Хономеровой крепости...
   Но что же  мне  сейчас-то  делать  с  тобой,  маленький  Клочок?  Как
завершить этот бой, не покалечив тебе ни тело, ни душу? Ты  задумал  всё
правильно, мой меньшой  брат,  ты  всего  лишь  немного  просчитался  со
временем. Можно  ли  стать  настоящим  мастером  за  три  коротких  года
занятий?.. Я не стал мастером за те четыре, пока сопровождал госпожу.  Я
только теперь начинаю понемногу приближаться к настоящему  мастерству...
Ты много достиг, мальчик, но биться против меня тебе ещё  рано.  Если  я
поддамся тебе, это будет замечено, да ведь ты и сам не примешь  подобной
победы. Как же мне поступить, чтобы понадёжнее уберечь тебя от насмешек,
- ведь уже теперь многие догадались, что  тебе  не  одержать  надо  мной
верха?
   Как мне сохранить тебя, лучший из учеников, чтобы ещё через несколько
лет ты, быть может, в самом деле набрался сил сломать мою клетку?..
   Надо  полагать,  вскоре  Волкодав  придумал  бы  выход  -  ибо,  хотя
ежедневное чтение книг и добавило ему умения обращаться со словами,  всё
равно  там,  где  надлежало  до  рукопашных   искусств,   соображал   он
по-прежнему гораздо быстрее, чем в отношении изустного убеждения. Но...
   Так  часто  получается  в  жизни:  человек  строит  какие-то   планы,
раскидывает умом... а потом выясняется, что Хозяйка  Судеб  уже  выпряла
нити, да  не  просто  выпряла  -  связала  узлами,  устроила  затейливую
бахрому...  а  иные,  показавшиеся  лишними  в  общем  узоре,  взяла  да
отстригла. И сваливается на человека нечто совсем непредвиденное, и идут
прахом любовно рассчитанные помыслы, и приходится, точно  погорельцу  на
пепелище, по крохам собирать уцелевшее и  вместо  званого  пира  тщиться
что-то заново выстроить на пустыре...
   Волкодав  позволил  Клочку  уйти  из  "жерновов"  тем  самым  шальным
прыжком-кувырком да ещё и заботливо поддержал руку,  которую  волен  был
сломать. Впрочем, запястье парня так и  осталось  в  его  хватке,  и  он
собирался, не дав ему ничего толком сообразить  после  прыжка,  поводить
его ещё немного кругом, заставить разок-другой  прокрутиться  по  земле,
опираясь ладонью, а когда выдастся удобный момент - тихо уложить и затем
не просто выпустить, как поступал прежде, а жестом отправить к остальным
ученикам и спокойно сказать, притворяясь, будто вовсе не было ни вызова,
ни поединка: "Теперь продолжим урок..."
   ...Дурнотно-блаженное ощущение то ли плавания, то ли падения накатило
опять, как раз когда ему показалось, будто прошлый приступ  окончательно
миновал и, будучи случайным, более не  повторится.  Опять  его  сознание
перестало поспевать за тем, что видели глаза, и он опустил  веки,  чтобы
не мешало бестолковое мельтешение. На сей раз он с головой погрузился  в
тёплое море, спокойное, ласковое и прозрачное, как когда-то в Саккареме,
возле  устья  пограничной  реки  Край.  Дружелюбное  течение   понемногу
закружило его и повело, и он бездумно поплыл, отдаваясь его  воле  и  не
заботясь даже о том, чтобы вовремя наполнить лёгкие воздухом.
   Покой. Он обретал покой, о котором давным-давно отвык даже мечтать...
   Что-то легонько толкнуло его в грудь. Сам того не заметив, он оставил
над собой всю толщу прозрачной воды и опустился на самое дно  -  чистое,
ровное, сложенное желтовато-белым песком. По песку бродили размытые тени
и отблески солнца, преломлённые глубиной. Песок не лежал на  месте.  Он,
как всё в море, жил своей особенной жизнью и даже дышал, колебания  воды
покрывали его прихотливо изломанной, извитой рябью... Эта рябь почему-то
притягивала внимание Волкодава. Рисунок её всё время менялся, и, пока он
силился за ним уследить, из песка проклюнулась короткая жёсткая  травка,
неуловимо похожая на ту, которой зарос  двор  крепости-храма  и  которая
упрямо отказывалась погибать даже в углу внутреннего  двора,  отведённом
ему для уроков с учениками... Учениками?..
   Исчезли материнские объятия тёплой воды, тело заново обрело  тяжесть,
а время перестало растягиваться и сжиматься и потекло как обычно.
   Волкодав лежал на жёсткой  травке  лицом  вниз,  а  его  левую  руку,
откинутую и как бы вдвинутую в землю плечом, придерживали  за  локоть  и
кисть две потные ладони, ощутимо  дрожавшие  от  небывалого  напряжения.
Волкодав слегка пошевелился и понял, что освободиться не составит труда.
Если он пожелает. Он не желал... Ему хотелось назад,  в  ласковое  море,
пронизанное солнечными отсветами и покоем.
   Он собрался было даже закрыть глаза и попытаться вернуться туда, как,
бывает, порой удаётся вернуться в только что  виденный  сон,  прерванный
пробуждением... В  сон,  с  которым  жалко  расстаться.  Однако  в  этом
удовольствии ему было отказано. Ослабили хватку  ладони,  державшие  его
руку,   и   волей-неволей   пришлось   переворачиваться   лицом   вверх,
окончательно возвращаясь назад из  чудесной  страны,  где  ему  не  дали
задержаться.
   Краски здешнего мира показались ему ослепительно яркими.  Горела  над
ним беспредельная синева неба, и золотым  огненным  шаром  плыло  в  ней
солнце, окружённое белыми-белыми высокими облаками. Чуть ближе  высилась
сизовато-серая каменная стена, и  по  ней,  раскинув  глянцевые  зелёные
листья, карабкался цепкий плющ.
   А прямо над собой Волкодав увидел человеческие лица. Они  были  вроде
бы знакомы ему, особенно одно - с чистой, как у девушки, кожей  и  двумя
тёмными  родинками  пониже  левого  глаза.  Лицо  показалось   Волкодаву
осунувшимся, едва ли не измождённым.  А  волосы  парня  так  промокли  и
склеились от обильного пота, что можно было подумать  -  это  он,  а  не
Волкодав, только что выплыл из глубин прозрачного океана. И  ещё  глаза.
Да, глаза. Серые, смертельно усталые. Им бы полагалось сиять торжеством,
но взгляд был почему-то совершенно несчастным.
   Клочок. Клочок Волк...
   "Я столько всего хотел бы сказать тебе, Волкодав. Я не понимал,  пока
было  время.  А  теперь  я  понял,  старший  брат  мой,   но,   кажется,
поздновато..."
   Не печалься, малыш. Самое главное мы с тобой друг  другу  сказали,  и
невелика разница, словами или без слов...
   Другие ученики благоговейно держались поодаль. Все  сознавали,  какое
удивительное и необычное дело только что совершилось у  них  на  глазах.
Лучший ученик вызвал Наставника на поединок. И  когда  все  готовы  были
поверить, что он вот-вот будет окончательно повергнут, а то и вовсе убит
за свою наглость, - он вдруг изловчился  как-то  скрутить  Наставника  и
приложить его оземь, да так, что едва душу не вытряхнул!
   Вот вам и Волк!
   Зря ли предупреждает мудрость,  бытующая  почти  у  каждого  племени,
насчёт  тихого  омута,  который   на   самом   деле   гораздо   страшней
громогласного переката!..
   А они с ним полных три года вместе ели и спали и даже,  случалось,  в
одной и той же корчме кружечку опрокидывали!.. И понятия не  имели,  что
молчаливый паренёк-венн, ничем, по сути, от всех прочих не отличавшийся,
- он самый и есть их будущий Наставник, которому, оказывается, от  Богов
уготовано нынешнего превзойти и сменить!..
   Кое-кому теперь, задним числом,  уже  думалось,  что  на  самом  деле
обыкновенным Волк не был никогда, что с самого  начала  сквозило  в  нём
нечто "этакое", и, если порыться в памяти  хорошенько,  тому  непременно
отыщутся свидетельства; вот только ума не хватило сразу их распознать  и
смекнуть, с каким избранником Богини Кан выпало делить хлеб  и  спальный
чертог.
   Другие, менее восторженные  (или  не  менее,  а  просто  по-другому),
зачем-то разминали кисти рук и иные суставы, как всегда полагалось перед
началом урока. Спрашивается, с чего бы заниматься этим  посередине  его,
если не в конце, ибо вряд ли сегодняшний урок будет  продолжен?..  Парни
поступали так не  по  сознательному  велению  ума.  Это  находили  выход
невысказанные и, может быть, даже неосознанные мысли, ещё не присвоенные
рассудком, их породившим: "Если Волку удалось, то  почему  не  мне?  Кем
сказано, что следующим буду не я? Я стану усердно подражать  Наставнику,
кем бы тот ни был, и трудиться, трудиться. Я готов взяться за дело прямо
сейчас..."
   А третьи, самые бездарные, но, как водится,  собственной  бездарности
не понимающие, прятали этакие многозначительные ухмылки: "Ну конечно. Из
кого же ещё ему было воспитывать Лучшего ученика, как не  из  такого  же
венна. Нас-то вот не выбрал небось..."
   Потом подошёл Хономер. Жрец,  по  обыкновению,  внешне  являл  полное
самообладание, но что-то  в  выражении  его  лица  показалось  Волкодаву
странным... что именно? И так ли уж это было важно?
   Хономер молча смотрел на него сверху вниз. Он не злорадствовал, но  и
не пытался поставить под сомнение победу ученика, а  значит  -  согласно
уговору, - провозглашение нового Наставника и уход из крепости прежнего.
Трудно было удержаться от мысли, что ему просто доставляло  удовольствие
вот  так  созерцать  Волкодава,  распростёртого  на  земле  и,   похоже,
бессильного. И ещё - он как будто знал про венна нечто такое,  чего  тот
сам о себе не ведал.
   Что он знал?.. Имело ли это значение?..
   Навряд ли...
   Не пытаясь подняться, Волкодав сказал Хономеру то, что представлялось
первостепенным ему самому, и голос прозвучал на удивление ровно:
   - Если ты позволишь, я задержался бы здесь  ещё  на  несколько  дней.
Книгу одну хотелось бы дочитать.

   Становятся длинными тени,
   Спадает дневная жара.
   Дружище, довольно сомнений!
   Пора нам в дорогу, пора.
   Родным поклонившись воротам,
   Шагнуть, как бывало, вдвоём
   За ближний рубеж поворота,
   А после - за сам окоём.
   Познать, как бывало, ненастье
   От тёплого крова вдали
   И, может, сподобиться счастья,
   Где радуга пьёт из земли.
   Узнать, что воистину свято
   И с кем разойдутся пути...
   Ещё далеко до заката -
   Немало успеем пройти.

4. Завязать узел

   Солнце клонилось к вечеру.
   По  холмам,  поросшим  где  хорошим  сосновым  лесом,  где   влажными
сумрачными ельниками,  вилась  утоптанная  дорога,  а  по  дороге,  неся
заплечный мешок, шагал Волкодав.
   Когда-то давно, невообразимо давно, поистине  до  начала  времён,  из
моря на сушу пытался выползти исполинский дракон. Исполинский  -  не  то
слово;  никакой  исполин  не  может  быть  настолько  велик,  чтобы  ему
показалось тесно посреди океана и захотелось искать  простора  на  суше.
Твари, подобные тому дракону, сами  способны  держать  на  спинах  гряды
островов  и  целые  материки,  -  что,  кстати,  было  отлично  известно
некоторым древним народам, оставившим про то немало сказаний.
   Медленно  полз  дракон,  отягощённый   немыслимым   весом,   неспешно
ворочалась туша, зацеплявшая шипастым хребтом облака. Неделя, а может, и
месяц, уходила на то, чтобы переставить одну лапу и сделать  шаг.  В  те
отдалённые времена ещё не было на свете людей,  некому  было  считать  и
замечать время... А дракон, то ли  притомившись  ползти,  то  ли  выбрав
наконец удобную лёжку, опустился  брюхом  наземь  -  да  так  и  заснул,
остался греться на солнышке. Что такому проспать целые  века,  а  там  и
тысячелетия? Сладко дремало чудище, не замечая, как наросли  под  боками
песок и земля, как зимы покрывали его спину снегами, а торопливые  вёсны
заполоняли буйным цветением.
   Потом появились  люди  и  нарекли  имя  зубчатой  броне  на  лопатках
дракона, назвали её Заоблачным кряжем. Были там места  никем  доселе  не
пройденные, - хоромы  и  храмы  вечного  льда,  не  предназначенные  для
человека, да и - если пребывает он в здравом рассудке  -  ему  вовсе  не
надобные. Были места святые и заповедные, ревностно оберегаемые суровыми
горцами-итигулами от праздного постороннего любопытства...  Только  они,
эти горцы, знали тайные тропы, головокружительные и опасные, но всё-таки
надёжно ведущие через становой хребет Заоблачного  кряжа  самым  кратким
путём.
   Теми тропами итигулы водили далеко не всякого возжелавшего. Волкодава
они бы приняли с радостью и дали бы ему самого лучшего провожатого,  ибо
считали его  своим  другом.  Волкодав  в  самом  деле  водил  с  горцами
дружбу... но это не значило, что с некоторых пор он начал  любить  горы.
Нет уж. Если не вынуждала к тому смертельная необходимость,  от  гор  он
по-прежнему  старался  держаться  подальше.  А  посему  выбрал   дорогу,
пролёгшую ближе к берегу моря  и  далеко  обходившую  укутанные  снегами
хребты. В этих местах вздыбленные драконьи чешуи  теряли  облик  отвесно
вздымавшихся пиков  и  превращались  в  песчаные,  довольно  крутые,  но
всё-таки не  горы,  а  холмы,  чем-то  даже  напоминавшие  родные  места
Волкодава. Тот же песок под ногами, те же ёлки и сосны по  сторонам,  на
старых гарях - берёзы, по краю болотец - заросли ольхи.  Вот  только  на
полянах тянулись к солнцу  совсем  другие  цветы,  а  над  головой  пели
шо-ситайнские птицы, к которым он за три с лишним года так и не привык.
   Ученики - теперь уже бывшие ученики - долго провожали его...
   От Волкодава не укрылось недовольство  Хономера.  Жрец,  ни  дать  ни
взять, опасался, как бы вся школа  не  снялась  да  не  ушла  следом  за
отрешённым от звания Наставника венном.
   "Не бойся, Избранный Ученик, - с некоторым даже высокомерием  ответил
Хономеру Клочок. - Я не покину твой  храм,  пока  не  воспитаю