я  дороги.  По
песчаной дороге неровной, шаткой  рысцой  бежала  собака  -  беспородный
кобелёк, живший некогда во дворе у Панкела. Пёсик был совсем не из  тех,
на ком  радостно  или  хотя  бы  умилённо  останавливается  человеческий
взгляд.  Наоборот  -  при  виде  подобного  создания  большинство  людей
испытывает отчётливое смущение. Кое у кого  оно  выливается  в  жалость.
Таким людям кажется, будто собачонка, подобно им самим, осмысливает свою
внешность и очень переживает из-за неё. Эта  жалость  может  приобретать
самые разные формы. В том числе и такую: "Пришибить тебя, что ли,  чтобы
не мучился?" Гораздо больше,  однако,  людей,  чьё  смущение  откровенно
прорывается злобой, как будто несчастный уродец перед ними  виноват  уже
тем, что на свете живёт. "Вот гадость какая! Да я тебя..."
   Что поделаешь, не все родятся роскошными красавцами, не все с первого
взгляда  покоряют  величавой  мощью  движений.  К  иным  ещё   требуется
присмотреться.  Корявая  мордочка  кобелька  никому  не  показалась   бы
безобразной, если бы  её  озаряло  весёлое  и  доверчивое  лукавство.  И
жёлто-пегая шёрстка сделалась бы почти нарядной, если бы у кого-то дошли
руки расчесать её, избавляя от грязи и колтунов.  Но  человеческие  руки
гораздо охотней и чаще подхватывали не гребень, а палку. Поэтому  шерсть
пёсика торчала довольно мерзкими  грязно-серыми  клочьями,  а  в  глазах
вместо игривого веселья застыло тоскливое ожидание очередной напасти.
   Правду сказать, этих самых напастей последнее  время  было  многовато
даже для него, вовсе не избалованного. Земной мир с самого рождения  был
не очень-то ласков к  нему,  но  этот  мир  оставался  по  крайней  мере
привычен, кобелёк знал,  чего  от  него  ждать.  Хозяин  Панкел  был  не
особенно  добр,  однако  известен  до  последнего  чиха,  да  пёсик   не
задумывался и не знал, какие вообще  хозяева  бывают  на  свете.  И  вот
теперь всё знакомое, незыблемое и надёжное в одночасье рухнуло,  оставив
его наедине с неизведанным и чужим, а потому страшным.  Пёсик,  выросший
на деревенских задворках, оказался в лесу, куда  раньше  он  никогда  не
отваживался соваться. Привыкший спать в конуре Старшего, возле косматого
бока своего единственного  друга,  теперь  он  ночь  напролёт  торопился
сквозь  темноту.  Его  кривые  короткие  лапки  никогда-то  не  обладали
достаточной резвостью, а теперь  одна  из  них,  метко  подбитая  камнем
человека в двуцветной одежде, ещё и болела, распухнув, и  он  совсем  не
мог на неё наступать...
   Песчаная колея отлого  спускалась  к  одной  из  бесчисленных  речек,
бежавших здесь из одного болота в другое и  далее  к  сверкающим  гладям
Озёрного края. Вечерняя прохлада породила  у  речки  особенно  густой  и
плотный туман: дорога ныряла прямо в белое молоко,  плывшее  над  водой.
Позже, когда летняя жара хорошо прогреет торфяники, дорога здесь  станет
совсем удобной, сухой и проезжей. Но это потом, а покамест кусок  дороги
сам напоминал небольшое болото - поперёк пути расплылась необъятная лужа
густой чёрной грязи. Кое-где отстоялись  прудочки  чистой  воды,  и  там
можно было от души  полакать,  не  говоря  уж  про  то,  чтобы  охладить
подушечки лап, совсем стёртые и разбитые непривычно длительным бегом.
   Пёсик так обрадовался возможности  напиться  и  отдохнуть,  что  даже
прибавил шагу, стремясь скорее к воде. Уставший бояться всего подряд, он
несколько потерял бдительность, да и ветер,  как  нарочно,  тянул  не  к
нему, а от него... Кобелишка в ужасе присел и шарахнулся, когда  впереди
чавкнуло, затрещало - и, разгоняя щетинистой спиной густые пряди тумана,
с лёжки у обочины малоезжей в эту  пору  дороги  вырос  огромный  старый
кабан.
   Дворняжка как-то сразу понял, что настал его  последний  час.  Бежать
было  бесполезно.  Он  и  на  четырёх-то  ногах  вряд  ли  удрал  бы  от
разгневанного чудища, а на трёх и  подавно.  Стоило  нечаянно  опереться
оземь покалеченной лапкой, и пёсик  взвизгнул  от  боли.  Кабан  же  был
громаден, и темнота вкупе с туманом его ещё увеличивали. Он зло хрюкнул,
быстро наливаясь убийственной яростью. Когда-то у него было стадо, но он
уже давно покинул его, вернее, был изгнан. Его выдворили за  то,  что  к
исходу третьего десятка лет он начал  выживать  из  ума,  становясь  всё
более гневливым  и  скорым  на  расправу.  Рано  или  поздно  это  могло
оказаться  опасно  для  стада,  предпочитавшего  держаться   скрытно   и
осторожно. Понятно, кротости  нрава  у  старого  одинца  с  тех  пор  не
прибавилось. И ещё у него были клыки больше человеческого пальца длиной,
круто  загнутые,  росшие  всю  жизнь,  и  он  очень  хорошо   умел   ими
пользоваться в бою...
   Ужас,  пережитый  в  эти  мгновения  маленьким  кобельком,  едва   не
откупорил вонючие железы  у  него  возле  хвоста.  Однако  потом  что-то
изменилось. Кабан замер на месте.  Его  щетина  по-прежнему  топорщилась
воинственным гребнем, но движение огромного тела, казавшееся  совершенно
неостановимым, вдруг исчерпалось. Вепрь словно  заметил  впереди  нечто,
способное отрезвить и остудить даже его  траченный  возрастом  рассудок.
Припавший к земле пёсик несколько ожил,  к  нему  вернулась  способность
воспринимать окружающий мир, и он попытался  понять,  что  же  заставило
замереть матёрого одинца.
   Его ищущие ноздри втянули запах...  Очень  знакомый  и  родной,  этот
запах тем не менее просто не  мог,  не  имел  права  здесь  разноситься.
Потому что это был живой запах. А тот, кому он принадлежал, уже не  имел
отношения к миру живых.
   Кобелёк отважился  повернуться...  За  его  спиной  на  дороге  стоял
Старший. Вот только был он совсем не таким, каким маленький пёсик помнил
его. Теперь ему были присущи горделивая осанка,  несуетный  блеск  глаз,
здоровый густой мех... и, конечно, никакой цепи на  шее.  Таким  Старший
мог и должен был бы стать в расцвете  жизни  у  сильного  и  заботливого
хозяина. В таком телесном облике верно  отразилась  бы  доставшаяся  ему
душа. Уже уйдя туда, где не бывает несправедливостей и обид, он всё-таки
вернулся присмотреть за криволапым дружком, оставшимся в одиночестве.  И
кабан, изготовившийся было напасть, остановился. Наверное,  всё-таки  не
от страха, потому что он вряд ли способен был испытывать страх. Нет, тут
было нечто иное. Нечто, всего более сходное с ощущением запрета,  хорошо
знакомого могучему и хорошо вооружённому существу.
   Кабан потоптался и недовольно затрусил  прочь,  с  треском  раздвигая
прошлогодние камыши. Маленький пёсик снова  оглянулся.  Ветерок  шевелил
ветки над головой, и  тени  в  тумане  утрачивали  схожесть  с  силуэтом
собаки.
   "Мы ещё свидимся, брат..."

   Из-за пазухи вынув щенка-сироту,
   Обратился Хозяин со словом к коту:
   "Вот что, серый! На время забудь про мышей:
   Позаботиться надобно о малыше.
   Будешь дядькой кутёнку, пока подрастёт?" -
   "Мур-мур-мяу!" - согласно ответствовал кот.
   И тотчас озадачился множеством дел -
   Обогрел, и утешил, и песенку спел.
   А потом о науках пошёл разговор:
   Как из блюдечка пить, как проситься во двор,
   Как гонять петуха и сварливых гусей...
   Время быстро бежало для новых друзей.
   За весною весна, за метелью метель...
   Вместо плаксы щенка стал красавец кобель.
   И, всему отведя в этой жизни черёд,
   Под садовым кустом упокоился кот.
   Долго гладил Хозяин притихшего пса...
   А потом произнёс, поглядев в небеса:
   "Все мы смертны, лохматый... Но знай, что душа
   Очень скоро в другого войдёт малыша!"
   Пёс послушал, как будто понять его мог,
   И... под вечер котёнка домой приволок.
   Тоже - серого! С белым пятном на груди!..
   Дескать, строго, Хозяин, меня не суди!
   Видишь, маленький плачет ? Налей молока!
   Я же котику дядькой побуду пока...

8. За Челну, на кулижки

   У Сегванских островов есть свойство  почти  никогда  не  показываться
впереди так, как вроде бы по природе вещей положено островам: постепенно
и медленно, начиная с вершин. Такое здесь изредка происходит  разве  что
под конец лета, когда  земля  и  вода  наконец-то  напитываются  скудным
теплом солнца, никогда не  поднимающегося  высоко  в  этом  краю.  Тогда
ненадолго расходятся вечные облака  и  пропадает  клубящийся  над  морем
туман, воздух становится чист  и  прозрачен,  и  горы,  венчающие  почти
каждый остров, начинают являть себя взгляду из  поистине  невообразимого
далека. Тогда мореплаватели смотрят на сверкающие белые зубцы,  медленно
растущие из-за горизонта, и зоркость воздуха обманывает глаза, не  давая
понять, близко они или далеко. И, какими бы знакомыми ни были  угловатые
острия, горящие под  лучами  низкого  солнца,  всё  равно  так  и  тянет
обмануться, поверить, будто это не родной остров  приветствует  тебя  за
полдня пути, а вот-вот обступят корабль лабиринты неведомого архипелага,
изваянные из ледяного искрящегося  хрусталя...  Но  такая  погода  здесь
держится лишь несколько коротких дней осенью или, вернее, между летом  и
зимой, как принято исчислять у сегванов.  Всё  остальное  время  Острова
кутает мгла - либо мокрая, либо  морозная.  И  даже  если  небо  кажется
совсем ясным, скалистые берега не поднимаются впереди,  а  выступают  из
дымки сразу целиком, так что неопытные путешественники склонны  поначалу
принимать близящуюся сушу за плотные тучи у горизонта. Но и  это  бывает
достаточно редко. Чаще всего небо Островов затянуто плотными  войлочными
облаками. И они плывут совсем  низко,  позволяя  видеть  лишь  сумрачные
подножия гор и начисто срезая сверкающее великолепие вершин...
   Когда на  пути  "косатки"  стал  всё  чаще  и  гуще  попадаться  лёд,
качавшийся в студёной воде порою глыбами  величиной  с  небольшой  холм,
сегваны заметно оживились, предвкушая встречу  с  родиной  (где,  правду
сказать, некоторые из них никогда прежде и не бывали). Волкодав  спросил
Рыся, увидят ли они остров Старой Яблони.
   - Нет, - отвечал кормщик, - не увидим. Он один из  самых  южных,  так
что мы давно миновали его.
   - Жаль, -  сказал  Волкодав,  удивляясь  про  себя,  с  чего  бы  ему
произносить это вслух. А были ведь времена, когда и не произнёс бы; да и
вообще спрашивать бы, пожалуй, не стал. - Посмотреть бы, цветут  ли  там
ещё знаменитые яблоневые сады... И намного ли вырос великан в  седловине
горы!
   Рысь не без  некоторого  удивления  на  него  покосился.  А  Волкодав
вспомнил  карту,  которую  ещё  в  Тин-Вилене  едва  ли  не  каждодневно
рассматривал, и заговорил снова:
   - Если я верно понял, кунс велит  править  прямо  к  вашему  острову,
кратчайшим путём...
   - Скажем так, - ответил Рысь, - насколько возможно будет подобраться.
   Волкодав едва не спросил отчего, но вовремя спохватился, сообразив: в
том, что касалось Островов, виденная им карта устарела самое меньшее лет
на двадцать.  Нет,  суша  здесь,  в  отличие  от  архипелага  Меорэ,  не
всплывала и не тонула по три раза на дню, но с таким же  успехом,  могла
бы и тонуть.
   Что толку указывать на морской карте остров, к которому всё равно  не
может причалить корабль, потому что за неделю пути до него мореплавателя
встретит стена нетающих льдов? Например, остров Розовой Чайки красовался
на старой карте как ни в чём не бывало, в то время как его  давным-давно
поглотили расползшиеся ледники. Последний  дом  был  сметён  движущимися
льдами лет сорок назад. И с тех пор там навряд ли стало снова тепло.
   - Значит, - сказал Волкодав, - остров Печальной Берёзы тоже останется
в стороне? И остров Хмурого Человека?
   Рысь не выдержал:
   - Редко встретишь чужестранца, который не только помнил  бы  названия
разных островов, но ещё и расспрашивал о них так,  словно  эти  названия
что-то ему говорят! Откуда такое любопытство, венн?
   Волкодав пожал плечами:
   - Ты удивишься, кормщик, но у меня были друзья сегваны... Кое-кого  я
даже называл братьями. Они рассказывали мне о своей земле.  Рассказывали
с любовью, так, что мне захотелось своими глазами на неё  посмотреть.  -
Подумал и добавил:
   -  Тем  более  что  записи  в  книгах  о  мироустройстве,  касающиеся
Островов,   очень   противоречивы.   Такое   впечатление,   что   учёные
путешественники  сами  не  забирались  сюда,  довольствуясь  в  основном
рассказами твоих соплеменников. А те знай хвалили  каждый  свой  остров,
объявляя его чудом из чудес и всячески принижая все остальные...
   Рысь хмыкнул:
   - Я не знаю, что врали другие, но, если там был кто-нибудь  с  нашего
острова Закатных Вершин, он-то должен был рассказать  чистую  правду.  О
том, что настоящее чудо можно увидеть только  у  нас,  а  все  остальные
рядом с ним - плюнуть и растереть!
   Не  видал  ты  наших  веннских  лесов...  с  привычной  строптивостью
подумалось Волкодаву.  Он  одёрнул  себя,  мысленно  нахмурившись:  воин
Винитара был немногим моложе его самого, а значит, мальчишкой вполне мог
побывать на Светыни. Вполне могло также выясниться, что в замке  Людоеда
у него погиб отец или брат. Не буди лихо, пока оно тихо! И  Волкодав  не
стал спрашивать, видел ли Рысь веннские леса. Это  всё  равно  не  имело
никакого значения. Он заставил свои мысли изменить  направление  бега  и
тут же в который раз вспомнил про  Эвриха.  Вот  кто  небось  уже  точно
схватился бы за чернильницу и перо!..
   - Каково же ваше чудо? - спросил венн. Рысь улыбнулся, хищно  блеснув
зелёными глазами:
   - Увидишь!..
   Ко всем прочим  своим  умениям  морские  сегваны  владели  искусством
необыкновенно  точно  рассчитывать  время  своего  путешествия.   Святой
старинный обычай велел подходить к острову Закатных Вершин на закате - и
"косатка" кунса Винитара оказалась в виду родной земли именно на закате.
   Правда, это был не тот обыкновенный и привычный закат, после которого
следует ждать ночной темноты. Ночи на Островах весной не бывает  совсем.
Солнце очень степенно погружается за горизонт  и  далее  совершает  свой
путь прямо под ним: заберись на  горку  повыше  -  как  раз  и  углядишь
сверкающий  край.  Даже  толщи  облаков  ничего  не  могут  поделать   с
полуночной зарёй,  и  она  окрашивает  их  всеми  цветами  от  холодного
лилово-малинового до алого и огненного  золотого.  Пройдёт  ещё  немного
времени, настанет лето, и солнце совсем перестанет уходить с неба. Так и
будет кружить, поднимаясь то  выше,  то  ниже,  но  никогда  не  прячась
совсем. Когда-то давно,  ещё  на  руднике,  один  грамотный  мономатанец
объяснял Волкодаву, отчего  так  получается.  Он  убеждал  недоверчивого
юнца, вращая один  кругом  другого  два  камня,  маленький  и  побольше.
Волкодав, в общем, понял его рассуждения, но они ему не понравились, ибо
не содержали ни благоговения, ни красоты. На что нужен такой мир, пускай
даже понятно и правильно объяснённый?..
   Наблюдая каждый день за сегванами, Волкодав  отмечал  про  себя,  как
постепенно стихали между  ними  разговоры  о  прибытии  на  остров.  Так
бывает, когда чаемое и очень волнующее событие,  постепенно  приближаясь
из дали будущего, как-то вдруг - а это всегда происходит именно  "вдруг"
-   оказывается   совсем   рядом.    И    замолкаешь,    и    перестаёшь
разглагольствовать  и  болтать  языком,  и  просто  ждёшь.  С   душевным
трепетом, делающим слова неуместными и ненужными.
   В тот день с  утра  Волкодав  обратил  внимание,  что  комесы  совсем
перестали   сквернословить   и   развлекать   друг    дружку    весёлыми
непристойностями, до которых всегда так охоч воинский  люд.  А  ещё  они
обошлись без еды, и никто не требовал с Аптахара медовухи, греющей  тело
и душу. Так люди ведут себя,  готовясь  приступить  к  делу,  требующему
высокого сосредоточения духа. К божественному  служению.  К  поединку  и
битве. К долгожданной встрече с любимой...
   Что явится им из воспламенённого уходящим солнцем тумана? Может, лишь
необозримая ледяная стена, над которой  даже  очертания  знаменитых  гор
невозможно будет увидеть?..
   Для самого кунса,  для  Аптахара  и  ещё  нескольких  комесов  остров
Закатных Вершин был родиной. Они здесь выросли или  даже,  как  Аптахар,
оставили молодость. Им каждый валун неслышно прошепчет: "А  помнишь?..",
им ветер напоёт давно забытые колыбельные, и  даже  у  воздуха  окажется
совершенно особенный вкус, не такой,  как  на  Берегу,  -  дышать  и  не
надышаться...
   Волкодав очень хорошо понимал это чувство.
   Однако большинство молодых воинов, рассуждая об  острове,  добавит  к
слову "родина" словцо "пра". Здесь увидели свет их отцы с праотцами,  им
же самим никогда не доводилось бывать.  У  этих  мореходов  тоже  горели
глаза, но несколько по-другому. Если до  острова  действительно  удастся
добраться, их, быть  может,  в  итоге  сильно  разочарует  нагромождение
обледенелого  камня,  снабжённое  в  устах  старшего   поколения   таким
легендарным величием. Они, конечно, в этом никогда не признаются.  Но  и
плакать не будут,  как  плакал  когда-то  Волкодав,  глядя  с  высокого,
крутого холма на свою родную  деревню...  на  крышу  дома,  под  которой
теперь жили чужие...
   Венн много лет думал об острове Закатных Вершин только как  о  родине
Людоеда. Что ж, это по-прежнему было так. Но -  с  некоторых  пор  -  не
только.  Волкодав  посматривал  на  матерщинника  и   рубаку   Аптахара,
неотрывно глядевшего вперёд, в плывущий над морем туман. Ближе к  вечеру
старый воин принялся то  и  дело  смахивать  с  глаз  неизвестно  откуда
взявшиеся соринки. Или это брызги долетали из-за борта,  чтобы  украдкой
скатываться по щекам?.. У венна не было особых причин  любить  Аптахара.
Скорее наоборот. И Аптахар совсем не шутил, когда называл его несчастьем
всей своей жизни. Однако человек, с которым вместе ел  хлеб  и  проливал
кровь, такой человек поневоле становится... нет, не  своим,  судьба  так
распорядилась, чтобы  между  ним  и  Аптахаром  подобное  сделалось  уже
невозможно, - но определенно не чужим, и при всем том, что  ты  помнишь:
этот  воин,  бывший  комес  Людоеда,  убивал  когда-то  твою  родню,   -
внутренняя правда мешает смотреть на него исключительно как на врага.
   Понапрасну ли вера соплеменников Волкодава запрещала убивать того,  с
кем перемолвился словом... А в Мономатане жило чёрное племя сехаба, и  у
тамошних  воинов  было  принято  в  битве  давать   пощаду   противнику,
схватившемуся  за  древко  копья.   Волкодав   смотрел   на   беспокойно
топтавшегося Аптахара и едва ли не впервые размышлял, в чём же тут дело?
В завете Богов - или во врождённом законе, свойственном всякой  здоровой
душе, каких бы Богов ни чтил её обладатель?.. Легко сбить стрелой дикого
гуся, пролетающего над озером. И гораздо трудней свернуть шею такому  же
гусаку, только домашнему, которому ты дал имя, который приучен доверчиво
к тебе подбегать...
   Волкодав помнил:  кунс  Винитарий  по  прозвищу  Людоед  появился  на
Светыни в конце лета. У него было тридцать спутников, тридцать  суровых,
обветренных  мореходов.   Винитарий   познакомился   с   Серыми   Псами,
порадовался ничейным землям за  рекой...  и  почти  сразу  отбыл,  спеша
обратно на Острова. Чтобы  следующей  весной,  едва  только  по  Светыни
прошёл лёд, вернуться уже со всем своим племенем. Вот тогда и  произошло
нападение. Буквально через несколько дней...
   Последний Серый Пёс привычно считал - кунс не пожелал осенью нападать
на его род оттого, что там тоже было ровно тридцать мужчин, ни в чём  не
уступавших его комесам. И двадцать восемь женщин, точно так  же  готовых
защищать свой дом от любого врага. Поэтому  Винитарий  не  отважился  ни
напасть, ни зазимовать: ведь  тот,  кто  задумывает  предательство,  сам
вечно подозревает других. И весной он совершил своё  подлое  дело,  едва
обсушив после плавания корабли. Ударил наверняка, зная:  никто  не  чает
нападения  от  новосёлов,  приехавших  жить  и  только-только   начавших
устраиваться...
   А вот теперь Волкодав начинал думать, что,  верно,  была  у  кунса  и
другая  прич