неграмотных  было  пруд  пруди  даже  среди  аррантов,
которых все признавали учёнейшим в мире народом, вот только говорить  об
этом сейчас определённо не стоило.
   - Мою родину, - сказал  саккаремец,  -  великой  сделали  полководцы,
разгромившие  халисунских  захватчиков!  А   вовсе   не   какие-то   там
переписчики книг!
   Бергай при этих словах дёрнулся, свирепо оскаливая зубы. Однако в бой
не полез и даже кричать остерёгся - да и правильно сделал.
   - Твою страну, - сказал Сурмалу Наставник, - освободили от  ига  пять
столетий назад...
   - Мы помним! - ощетинился саккаремец.
   - Народ, - ответил Волкодав словами аррантского  мудреца,  которые  в
своё время возмутили его самого, но  позже,  поразмыслив,  он  про  себя
признал их правильными, - связно помнит последние век-полтора, а  дальше
начинается безликое  "давным-давно",  о  котором  что  ни  соври  -  всё
окажется к месту. И не спорь со мной,  это  действительно  так.  Подумай
хорошенько, и сам убедишься. Слыхал я песни ваших певцов:  поверить  им,
так шад Даманхур правил чуть ли не прежде Великой Ночи...  Ну  и  многое
знали бы о халисунском нашествии люди вроде тебя, если бы  тогда  же  не
нашлись составители книг, рассказавшие  о  сражениях  и  полководцах?  А
потом не пришли за ними другие,  кто  эти  книги  сберегал  и  тщательно
переписывал?.. И ещё  третьи  -  кто  до  сих  пор  их  читает  и  людям
рассказывает? Скажи-ка мне, много ли сохранилось  памяти  о  ком-нибудь,
кто не упомянут в трудах летописцев?
   Сурмал не сумел тотчас  придумать  достойный  ответ  и  вынужден  был
промолчать. А Волкодав повернулся к Бергаю:
   - Теперь ты. Умеешь читать?
   - Умею, Наставник, - как бы даже смущённо ответил халисунец. "О-о-о!"
- насмешливо-восторженно послышалось с той стороны, где расселись прочие
уноты, и Бергай, потупившись, пояснил:
   -  В  стражниках  служил,  порезали  малость...  С  приятелем  вместе
отлёживались. Он и  научил,  пока  делать  нечего  было.  Сказал,  вдруг
пригодится...
   - Так, - в третий раз сказал Волкодав, и оба  провинившихся  невольно
подобрались, понимая, что не вполне понятный разговор о книгах и грамоте
закончен и сейчас им будет определено наказание. А Наставник продолжал:
   - Благородное кан-киро не может быть  вручено  бессмысленным  олухам,
ведущим себя точно дети, поссорившиеся из-за  кучки  песка.  Поэтому  вы
сейчас покинете этот двор. А если захотите вернуться, то сперва сделаете
вот что. - Он  смотрел  сверху  вниз  на  двоих  учеников,  застывших  в
напряжённом ожидании приговора, и ему было их жаль. Когда-то  он  и  сам
был точно таким же. Только злобную нелюбовь к враждебному племени  жизнь
из него выкорчёвывала иначе,  куда  более  жестоко...  Да  и  наказание,
которое он намеревался им положить, кому другому показалось бы не карой,
а скорее наградой. - Храмовую библиотеку,  -  сказал  он,  -  как-нибудь
разыщете сами. И если сумеете убедить хранителя, что не от дела лытаете,
а дело пытаете, он покажет вам одну книгу... Её написал учёный из твоего
Саккарема, Сурмал. Его называют Зелхатом... Раньше ещё величали Зелхатом
Мельсинским, потому что он трудился при дворе  шада.  Он  написал  много
книг. Та, которая вам нужна, называется "Созерцание истории Саккаремской
державы, равно как и сопредельных  народов,  великих  и  малых".  Вы  её
прочитаете...
   -  Книгу  какого-то  саккаремца!  -  почти  простонал   Бергай,   уже
сообразивший, что разбирать написанное,  и  притом  на  чужом  языке,  в
основном придётся ему. - Наставник, да этот хранитель меня сразу  убьёт,
и правильно сделает, потому что я первую же страницу ну как есть заблюю!
Что я, халисунец, смогу там найти, кроме охаивания?
   - А вот что, - сказал венн.

   Пересохшие русла засыпал песок.
   Опалённые травы утратили сок.
   Слышишь, брат, как они на ветру шелестят?
   Слышишь, брат, как от голода плачет дитя?
   В родниках вместо влаги - колючая пыль.
   Где плескались озёра - полынь да ковыль.
   Наливается кровью на небе Луна.
   На лугах ни цветка, а ведь это весна!
   Доживёт ли до осени маленький сын?..
   Брат мой! Или мы не из породы мужчин?
   Или наши мечи разучились рубить?
   Или кони внезапно утратили прыть?
   Или, может, во сне примерещились мне
   Хлебородные земли на той стороне?..

   - Это же из нашей песни, - отчего-то сдавленным  голосом  пробормотал
халисунец. - Её поют у нас на  пирах,  когда  наступает  пора  вспомнить
былую славу и подвиги. Это "Песнь о походе за Реку"...
   - Вот видишь, - сказал Волкодав. - Не удивлюсь, если ты даже  найдёшь
у Зелхата одну-две строки из неё,  которых  никогда  раньше  не  слышал.
Думай сам, стоит ли ради этого месяц сидеть в библиотечном чертоге...  А
известно тебе, что именно за  эту  книгу  учёного  отправили  в  ссылку?
Недоброжелатели, склонившие к себе ухо шада  Менучера,  вменили  в  вину
Зелхату, что он впервые не пожелал выставлять твоих предков жестокими  и
жадными дикарями, как принято было раньше.  Он  предпочёл  рассказать  о
народе, чьи земли поразила столь жестокая засуха, что племена  вынуждены
были стронуться с места, тесня более благополучных соседей...
   При этих словах Бергай даже приосанился.  Услышать  о  себе  со  слов
наследного недруга нечто лестное  или,  по  крайней  мере  правдивое,  -
дорогого стоит!.. Волкодав не стал сверх меры подогревать его гордость.
   - Зелхат, - сказал он, - пишет также о  том,  что  тогдашние  шулхады
ваших племён, как, впрочем, многие жившие и до них, и  позже,  совершили
великую ошибку. Вкусив первые победы, вожди стали всё более  уповать  на
могущество своих мечей. Задумав что-либо получить,  они  уже  не  хотели
договариваться, выменивать и  уступать,  предпочитая  брать  силой.  Так
умножилась несправедливость, и через  двести  лет  это  привело  Великий
Халисун к крушению и упадку...
   Бергай отвёл глаза и угрюмо сжал губы. Волкодав знал, о чём он думал.
О том, что два века Великого Халисуна были  поистине  золотым  временем,
порой  изобилия  и  безопасности,  когда  к  могучей  державе  не   смел
подступиться ни один  враг.  О  том,  как  ликовала  земля,  возделанная
местными пахарями под защитой непобедимых  конников  с  запада.  О  том,
какие смышлёные и  красивые  дети  рождались  у  шулхадов  и  воинов  от
саккаремских наложниц... И когда оседлые землепашцы подняли  неожиданное
восстание и в битве всё у той же  пограничной  реки  с  бешеной  яростью
напали на тех, кого по справедливости должны были бы благодарить, -  это
следовало  уподобить  губительной  снежной  буре  во   время   весеннего
цветения...
   Так по  крайней  мере  гласили  сказания,  которые  Бергай  слышал  с
младенчества. И вот теперь ему пытались внушить, будто великих  шулхадов
прошлого погубило вовсе не предательство саккаремцев, а  собственная  не
правда. И кто же внушал? Наставник, которому за недолгое время учения он
привык доверять, которого почитал человеком справедливым и мудрым! Как с
подобным смириться?
   Однако складка, залёгшая между бровями Бергая,  свидетельствовала  не
столько о гневе, сколько о напряжённой  задумчивости.  Волкодав,  только
что обзывавший Бергая дураком, отлично знал, что на самом деле это  было
далеко не так; впрочем, с непроходимым глупцом он не стал бы и возиться.
А значит, оставалась надежда, что молодой халисунец  переживёт  обидные,
пришедшиеся по больному слова, не разобидевшись насмерть, а  потом  чего
доброго даже спросит себя, не было ли в них  какого  здравого  зёрнышка.
Поразмыслит далее - и, глядишь, в самом деле разыщет библиотечный чертог
и замучит скупердяя-хранителя, требуя книгу Зелхата...
   - Да чтобы я руки замарал о книгу изменника! - возмутился  между  тем
Сурмал. - Если, как ты говоришь, прежний шад загнал его  в  ссылку,  то,
надеюсь, достаточно далеко! Жалко, конями не  велел  разорвать!  Я  ведь
тоже через это дело принуждён был из дому убраться! Через халисунцев, то
бишь! Пятьсот лет назад мой предок погиб у Реки, когда было сброшено иго
и мы выпроваживали завоевателей! В моём  роду  этим  гордились!  А  тут,
вишь, я приезжаю в Мельсину и перво-наперво встречаю молодого  вельможу,
он болтает с приятелем и вовсю кичится, что, значит, сам он из себя весь
красивый и имя у него выговорить-то приятно, а всё оттого, что его семья
- от халисунского семени, с тех ещё  пор,  и  что  вообще  "мы",  значит
халисунцы, всему научили "их", сиречь здешнее неблагодарное быдло,  и...
Ну,  тут  я  вежливо  так  подхожу  -  да  рожу-то  ему  на  сторону   и
сворачиваю...
   Как многие жители Саккарема,  Сурмал  обладал  способностью  говорить
невероятно быстро - попробуй вставить словечко. Волкодав и  не  пытался.
Когда-то здесь же, в храмовой библиотеке,  ему  попалась  книга  некоего
сочинителя. Она привлекла его внимание тем, что посвящена была не  самым
знаменитым сражениям Последней войны, происходившим на равнинах  Нарлака
и в Нардарских горах, а, наоборот, довольно мало  прославленному  походу
Гурцатова войска  в  земли  вельхов  и  веннов.  Одна  беда  -  человек,
написавший  книгу,  был  духовным   братом   звездослова   Кимнота.   Он
определённо не видел живьём ни единого  венна.  И  на  реке  Светынь  не
бывал. А посему тамошняя война представлялась ему точно  такой,  как  на
саккаремской границе, где,  наверное,  вшивая  сотня  мергейтов  вправду
могла угнать  в  полон  целое  селение  численностью  в  полтысячи  душ.
Волкодаву тоже тогда захотелось поймать горе-сочинителя и своротить  ему
на сторону рожу. А потом поправить обратно. Так что  Сурмала  он  вполне
понимал. Но говорить ему об этом не собирался.
   - Я когда-то добывал самоцветные камни, - сказал он саккаремцу. -  Ты
знаешь, под землёй они совсем не  таковы,  как  впоследствии,  на  лотке
огранившего их ювелира... Это излечивает от  склонности  верить  первому
впечатлению.  В  забое  ты  видишь  просто  ком  грязи,  к  которому   и
прикасаться-то неохота. Но вот ты берёшь его в руки,  оббиваешь  с  него
корки, отмываешь водой...

   Да узнают враги у слияния вод:
   Не встаёт на колени свободный народ!
   За спиною у нас - только солнце во мгле.
   Наши прадеды пали на этой земле.
   Двести лет мы платили позорную дань.
   Двести лет ожидали призыва: "Восстань!"
   Двести лет, стиснув зубы, терпели бичи.
   Двести лет потихоньку ковали мечи.
   И рассвет наступил, разгорелась заря!
   Если кровь, то сполна! Если смерть, то не зря!
   Выше голову, брат! Видишь тени в пыли?
   Это пращуров души встают из земли!
   Их бесчестие нам искупить суждено.
   Наше солнце восходит у нас за спиной...

   - Это... это НАША "Песнь о походе за  Реку"!  -  запинаясь  выговорил
саккаремец. - Именно так её пели в нашей деревне, а в Мельсине я  слышал
иное... "Тот далёкий позор нам отмыть суждено, За  пресветлого  шада  мы
встанем стеной"...
   Волкодав кивнул:
   -  Говорят,  Зелхата  обвиняли  ещё  и  в  том,  что   он   предпочёл
разновидности Песни, бытующие у простого народа, и пренебрёг  теми,  что
исполнялись при дворе солнцеликого Менучера... Но скорее всего  это  был
просто предлог. И скажу вам, что не я о том рассудил -  так  пишут  люди
воистину мудрые и просвещённые, готовые отстаивать истину, хотя бы им за
это казнью грозили.
   Он помолчал, с удовлетворением заметив, что двое парней,  только  что
готовые безо всякой пощады волтузить один другого, сидели очень  тихо  и
смотрели на него во все глаза. Внимательно слушали и другие ученики.  Не
все понимали, чего ради Наставник затеял этот разговор, столь далёкий от
кан-киро, однако  слушали,  не  отвлекаясь,  давно  уразумев:  всё,  что
говорит их  учитель,  следует  осмысливать  самым  пристальным  образом.
Когда-нибудь пригодится. Ибо  кан-киро  настоящего  мастера  состоит  не
только и не столько в отточенном владении  телом,  чтобы  с  завязанными
глазами гулять по двору, раскидывая, как соломенных, вооружённых  мечами
бойцов. Настоящий мастер использует своё  искусство  в  любом  жизненном
случае.  Даже  в  простом  разговоре.  Наткнувшись  на  злое  и   глупое
упрямство, он  не  будет  ввязываться  в  яростный  спор,  доводящий  до
оскорблений, а после до кулаков. Он поведёт себя как в поединке.  Примет
мысль  собеседника,  сколь  бы,  может,  противна  она  ему  ни  была...
подхватит её и  поведёт  дальше,  направляя  уже  в  то  русло,  которое
пожелает проложить сам. И непременно добьётся, чтобы русло  это  привело
не в трясину, булькающую вонючими пузырями со дна, а к спокойному озеру,
способному отражать Небо.
   Однажды они это уразумеют...
   - Племена халисунцев и саккаремцев с самого начала  времён  разделяет
Река, - продолжал Волкодав. - Имена, которые дали ей ваши народы, звучат
по-разному, у одного Малик, у другого  Марлог,  но  означают  они  одно:
Край. Край мира. На другом берегу, за Краем, всё иное и непривычное. И у
воздуха вкус не такой, и звери не правильной масти, и люди -  не  совсем
люди... Не так выглядят, не так веруют, не так говорят. А значит, нечего
и заботиться о том, чтобы поступать с ними по-людски, верно?
   Он не умел читать чужих мыслей, но то, о  чём  в  этот  миг  подумали
Бергай и Сурмал, было для него яснее Божьего дня. "Да можно  ли  с  ними
по-людски?! С этими паршивыми торгашами, которые - тьфу! - отхожее место
устраивают под тем же кровом, под которым  молятся  и  едят?!"  -  молча
возмущался Бергай. "Да можно ли по-людски... с этими?! - мысленно вторил
ему Сурмал. - С немытыми кочевниками, привыкшими,  гадость  какая,  даже
нужду справлять не покидая седла?!"
   Однако потом обоим пришло  на  ум  сопоставить  причину  собственного
гнева с тем, о чём только что говорил Наставник. И ещё  через  мгновение
они переглянулись. Нет, не как единомышленники, до этого пока  было  ещё
далеко. Просто покосились один на другого и сразу отвели глаза.  Спасибо
и на том.
   - Мне довелось когда-то переходить эту реку, - сказал Волкодав. -  Мы
переправлялись вброд, с островка на островок, потому что там до сих  пор
нет ни единого моста, и вода то и дело грозила  сбить  нас  с  ног...  Я
вспоминал ту свою переправу,  когда  читал  "Созерцание".  Всякая  река,
пишет  Зелхат,  течёт  то  обильнее,  то  беднее.  Так  и  с  племенами,
населившими землю. Державы мира не всегда оставались таковы,  какими  мы
их видим сегодня, и не всегда пребудут в нынешнем равновесии. Что  же  в
этом постыдного? Надо ли подчищать древние  летописи,  согласно  которым
твоя страна в старину была не слишком великой?  Да,  несколько  столетий
назад Халисун был сильней и воинственней и подчинил Саккарем. Ну и  что?
Зато сейчас люди засмеют купца, будь он хоть сегван,  хоть  мономатанец,
если он не умеет торговаться по-саккаремски. Корабли из Мельсины ходят в
Аррантиаду и  сюда,  в  Шо-Ситайн...  а  Халисун  живёт  тихо.  Ныне  он
прославлен не кровавыми подвигами завоевателей, а мирным трудом  ткачей,
познавших все тайны хлопка и шёлка. А что будет ещё через пятьсот лет?
   Он обвёл взглядом учеников, и чернокожий Урсаги очень тихо сказал:
   - Поживём - увидим...
   Парни стали смеяться, а Волкодав покачал головой и добавил:
   - Может, к тому времени на обоих берегах поумнеют. И выстроят наконец
мост...
   Он всё же выставил с  урока  обоих  наказанных.  Ему  очень  хотелось
пожалеть их и позволить остаться, велев читать книгу Зелхата на  досуге,
по вечерам. Но, поразмыслив, он  не  стал  отступать  от  произнесённого
решения, ибо знал по себе, как расхолаживают поблажки. "Что такое месяц?
-  говорила,  бывало,  госпожа  Кендарат.  -  Запомни,  малыш:   впереди
вечность..."
   Бергай с Сурмалом поклонились  Наставнику,  изо  всех  сил  блюдя  ту
особую гордость, какая порой  бывает  присуща  злодеям,  изобличённым  и
уходящим на казнь. Глупые. Нет бы  сообразить,  что  и  это  тоже  урок.
Допустим,  приказал  бы  я  вам  каждый  день  наносить  тысячу   ударов
деревянным мечом... Саккаремец с халисунцем  покинули  внутренний  двор,
миновав каменную арку, увитую плющом и осенённую с той  стороны  дивными
образами Близнецов.  Волкодав  проводил  учеников  глазами.  Они  шагали
рядом, но пока ещё не вместе. Тот и другой подчёркнуто держался  сам  по
себе. Им только предстояло строить свой мост. Узенький мостик, -  пройти
с  каждой  стороны  всего-то  одному  человеку...  Волкодав   почти   не
сомневался, что они справятся. Может, это и было то главное,  чего  ради
прозорливая судьба их обоих закинула через  океан,  на  другой  материк.
Знакомый враг всяко родней откровенного чужака, а в  дальней  стране  за
морем - подавно!
   А ведь реке  можно  уподобить  не  только  племя  или  страну,  но  и
отдельного человека, уже возвращаясь  мыслями  к  кан-киро,  подумал  он
напоследок. Наступает день, и жизнь вдруг меняет русло, да так, что  ещё
вчера нипочём не поверил  бы.  Или,  наоборот,  начинает  год  от  году,
исподволь, менять  берега...  пока  однажды  ты  не  спохватишься  и  не
обнаружишь, что ничего не можешь узнать. Вспоминаешь себя прежнего  -  и
остаётся только руками развести: да полно, я ли то был ?.. И ведь верно,
- я ли пришёл сюда три года назад? Не я нынешний, это уж точно. Думал ли
я тогда, что однажды начну прибегать к словесному вразумлению?  Я  тогда
только мечом умел да руками. А засаживать полуграмотного  с  неграмотным
за учёную книгу... стихи им читать?  Ох,  нет.  Я  тогдашний,  наверное,
по-другому им взялся бы правду духа показывать... без слов. И кто знает,
какой путь верней?
   Волкодав хотел уже продолжать урок, так нежданно прервавшийся в самом
начале, но тут вперёд вышел Волк. И Наставник мгновенно понял, ЧТО  было
на уме у его лучшего ученика. Даже прежде, чем парень успел открыть рот.
Потому что сквозь спокойную уверенность на лице Волка казала себя совсем
другая, обречённая уверенность: "Если я не решусь на ЭТО  прямо  сейчас,
то не решусь уже никогда!"
   И всё-таки его внутренняя сила истекала ровно и  мощно,  как  никогда
прежде. Выходя вперёд,  он  не  покраснел,  не  побледнел,  не  покрылся
жаркими пятнами, что обычно случается с молодыми, вздумавшими отважиться
на немалое дело... Волкодав поневоле вспомнил себя в возрасте Волка. Ему
тоже не было свойственно подобное, но, как сам он  думал,  не  благодаря
духовному возвышению, а просто оттого, что особо нечего было терять.  Он
ведь не  к  почестям  стремился,  даже  не  похвалу  строгой  Наставницы
зарабатывал, - она-то, Наставница, как раз и  пыталась  его  отвести  от
задуманного,  да  не  смогла...  Он  просто  совершал  то,   ради   чего
одиннадцать лет длил свою никому не  нужную  жизнь...  О  чём  тут  было
волноваться?
   И вот теперь - Волк...
   - Избранный Ученик Хономер,  -  очень  ровным,  прямо-таки  будничным
голосом проговорил молодой венн, но отчего-то его было одинаково  хорошо
слышно в каждом уголке двора. Он назвал Хономера Избранным Учеником.  Не
"братом", как обычно. Он употребил его титул, титул предводителя  жрецов
этого храма, и Волкодав  окончательно  понял,  что  не  ошибся.  А  Волк
продолжал:
   - Пора тебе, Хономер, выгнать Наставника, который учит совсем не  так
хорошо, как следовало бы. И нанять меня вместо него!
   Три года назад, когда Волкодав произнёс почти те же слова,  добиваясь
поединка с Матерью Кендарат, ему пришлось  доказывать  своё  мастерство.
Для начала он  расшвырял  стражников,  изготовившихся  выкинуть  его  за
ворота, а потом победил лучшего ученика госпожи. Лучшим  учеником  в  те
годы был Хономер. Молодой жрец даже полагал, что сам может  уже  кого-то
учить, и воображал, будто Братья, прославленные в трёх мирах, ниспослали
ему особенный дар, пожелав сделать его Своим возлюбленным воином.  Время
всё расставило по местам... Хономер не был бы Избранным  Учеником,  если
бы не умел смотреть на вещи трезво, не замыкаясь  в  скорлупе  греховной
гордыни. И он осознал - как ни ранило это  его  самолюбие,  -  что  стал
крепким бойцом, но не более, и