еспокойно вынул острый ножик
у Шамаргана из кулака?.. А Шамарган при этом  полетел  кувырком,  словно
ему десять  подножек  разом  подставили,  сшиб  некстати  подвернувшуюся
скамью - и кубарем  укатился  за  дверь,  с  треском  распахнувшуюся  от
удара?..
   Но это позже, позже,  когда  всё  утихнет  и  жгучие  события  начнут
претворяться в обычную побасенку из  тех,  которых  десять  дюжин  можно
услышать в любом постоялом дворе. А покамест...
   - Держи вора!..  -  завопил  лже-Посланник,  сообразивший,  что  надо
удирать  вослед  за  дружком,  пока  не  сделалось  безнадёжно   поздно.
Метнулся, сыпанув мелкой пылью,  бурый  плащ:  лицедей  во  все  лопатки
кинулся наружу. Половина посетителей харчевни сорвалась помогать  ему  в
ловле, и с ними оба парня, приведённые Клещом.  Лучше  бы  ты,  мысленно
вздохнул  Волкодав,  одного  Мордаша  с  собой  захватил.  Больше  проку
дождались бы...
   Он так и не поднялся из-за стола, за которым сидел. И Мыш ни с кем не
лез воевать:  вспрыгнул  ему  на  плечо  и  принялся  вылизывать  крыло,
рассечённое розовым шрамом.
   Только блестел на столе перед венном широкий  нож,  вынутый  из  руки
несостоявшегося убийцы.
   Некоторое время старейшина взирал на этот нож, пребывая в потрясённом
оцепенении. Что вызвало это оцепенение - уж  не  рана  ли,  которую  он,
тёртый калач, успел ощутить, ещё не получив?..  Волкодав  не  понаслышке
знал, как ведёт себя человек, принявший внезапную рану в живот. Вот Клещ
дерзнул опустить глаза к собственному телу... Нарядное  вышитое  одеяние
из тонкого войлока, чем-то напоминавшее сольвеннскую свиту, не  было  ни
порвано, ни надрезано.  Ещё  несколько  мгновений  старейшина  провёл  в
неподвижной задумчивости... а потом сделал единственно правильный вывод.
   Который, по мнению Волкодава, очень легко было предугадать.
   - Ты!.. - Узловатый палец изобличающе  нацелился  в  грудь  венну,  а
широкое лицо Клеща начала заливать багровая краска. -  Заодно  с  ним!..
Сговорился!.. Эх, не хотел же я тебя в ворота пускать...
   Не "с ним", а "с ними", мысленно  поправил  старейшину  Волкодав,  но
вслух ничего не сказал.
   Люди, остававшиеся в харчевне, между тем сообразили, что на их  долю,
оказывается, тоже осталось  кое-что  занятное,  и  пододвинулись  ближе,
чтобы уж теперь-то не пропустить ничего.
   - Взять его! - указывая на Волкодава, рявкнул Клещ.
   Двое или трое мужчин,  далеко  не  слабаки  с  виду,  качнулись  было
вперёд... Волкодав не двинулся с места. Не стал вскакивать со скамьи, не
расправил плечи, даже не обвёл взглядом двинувшихся к  нему.  Однако  те
почему-то смутились, один за другим, и остановились, сделав кто шаг, кто
вовсе полшага. Когда человек  исполняется  светлого  вдохновения  битвы,
совсем не обязательно встречаться с ним глазами, чтобы это понять...
   Мыш  смотрел  на  них  с  презрительным   недоумением.   Тоже,   мол,
выискались!.. Потом зверёк  выплюнул  попавшую  в  рот  шерсть  и  вновь
принялся ухаживать за болевшим  когда-то  крылом.  А  Волкодав  негромко
поинтересовался:
   - С твоим псом я тоже сговаривался, почтенный?
   В погосте Волкодав прожил  три  дня.  И  не  в  нанятой  комнатке  на
постоялом двое, а  в  доме  старейшины.  Венн  радовался  гостеприимству
добрых людей,  но  про  себя  слегка  досадовал  на  задержку,  мысленно
прикидывая количество вёрст, которое мог бы за это время прошагать. Да и
тонкую грань, за которой славный гость, пускай даже уберёгший от  смерти
хозяина дома, начинает превращаться в обузу, ему совсем не  хотелось  бы
переступать. Под вечер третьего дня в Овечий  Брод  ещё  и  приехали  на
лошадях четверо тин-виленских жрецов, и Волкодав окончательно решил  про
себя: Всё! Завтра солнышко встанет - и ухожу...
   Однако уйти, честь  честью  поклонившись  хозяевам  и  печному  огню,
судьба ему не судила. Да и когда у него, если хорошенько припомнить, всё
получалось согласно задуманному, гладко и ровно?.. Начал  припоминать  -
не припомнил. И Хозяйка Судеб, как это у Неё водится, тотчас учинила над
ним  шутку,  ни  дать  ни  взять  пробуя  по-матерински  вразумить:  ты,
человече, предполагай  себе,  но  имей  в  виду,  что  располагать  буду
всё-таки Я...

***

   Жрецы  привели  с  собой  странника.  Хромого,  согбенного   старика,
опиравшегося на костыль. Встретив его на лесной дороге и выяснив, что он
держал путь в  тот  же  самый  погост,  кто-то  из  совестливых  молодых
Учеников даже предложил хромцу сесть в седло, однако тот отказался  -  и
так, мол, все кости болят, а к седлу непривычен, того гляди, от конского
скока вовсе рассыплюсь!.. Стремя, впрочем, он взял с  благодарностью.  И
так и доковылял до ворот  Овечьего  Брода,  цепко  держась  за  ремённое
путлище.
   Он назвался Колтаем. Без сомнения, это было прозвище, но  весьма  ему
подходившее, ибо означало одновременно и колченожку, и говоруна.  Ещё  в
дороге старик, которому вроде бы полагалось  бы  одышливо  хвататься  за
грудь, вместо этого без устали потчевал своих спутников всякими смешными
рассказами. Знать,  много  по  свету  побродил,  всякого  разного  успел
наслушаться-насмотреться. Кто сказал, будто разговорами сыт  не  будешь?
Добравшись в погост, Ученики Близнецов  пригласили  речистого  старца  к
вечере:
   - Хлеба с нами отведай, винцом захлебни.
   Тот себя упрашивать не заставил. Одежда у него  была  сущие  обноски,
котомка - латаная-перелатаная и почти пустая, а когда  в  последний  раз
досыта ел - и вовсе неведомо.
   Вечер  был  погожий.  Жрецы  не  пошли  внутрь  харчевни,   предпочтя
расположиться во дворике, подальше от духоты и запахов,  доносившихся  с
кухни, где как раз пролили мясной сок прямо на  угли.  В  тёплую  погоду
здесь и впрямь было славно. Хозяин, давно это поняв, устроил во  дворике
длинный стол, задней лавкой которому удобно служила завалинка. С  другой
стороны вместо скамьи стояло несколько пней, некогда  приготовленных  на
дрова, но оставленных до зимы послужить седалищами гостям. На  одном  из
пней и обосновался Колтай. По сравнению  с  лавкой-завалинкой  это  было
гораздо менее почётное место. Молодые жрецы, годившиеся новому  знакомцу
во внуки, звали его пересесть, но он отказался, сославшись на увечье:
   - Жил на воле, бегал в поле,  стал  не  пруток, почему так? Захромаешь, сам узнаешь...
   - Складно говоришь, дед! - засмеялся юноша в красно-зелёных  одеждах,
тот, что предлагал Колтаю коня. - Может, ты нас ещё и песней порадуешь?
   Тот развёл руками:
   - И порадовал бы, да ни лютни нет, ни  гудка,  а  без  них  какая  же
песня.
   Служанка вынесла на подносе еду, и к ней тотчас же обратились:
   - Скажи, красавица, не найдётся ли в этой харчевне какого снаряда для
песенника?..
   Девушка кивнула и пообещала скоро принести требуемое. Хозяин "Матушки
Ежихи" отнюдь не сбыл с рук арфу, утраченную злодеем Шамарганом во время
поспешного  бегства,  но  убрал  её  довольно-таки  далеко:  вещь,  чай,
недешёвая, чтобы держать на  виду!  Попортят  ещё,  а  чего  доброго,  и
украдут! Однако четверо жрецов были не какая-нибудь голь перекатная,  не
первый раз в Овечий Брод заезжают, и всегда конные, при кошельках. И еду
спросили хорошую, не хлеба с квасом небось на полтора медяка... Отчего ж
не дать таким арфу?
   В дверях служаночка разминулась с Волкодавом, выходившим наружу.
   Венну понравились дорожные лепёшки, которые  пекла  одна  из  здешних
стряпух: её мать была из кочевников, и умница дочь унаследовала сноровку
готовить маленькие душистые хлебцы, много дней не черствеющие в дорожной
суме. Он и прикупил их целую коробочку, искусно  сплетённую  из  берёсты
местным умельцем.
   Молодые жрецы не были из числа унотов, коим Волкодав ещё две  седмицы
назад  внушал  святую  премудрость  кан-киро.  Однако   ехали   они   из
Хономеровой крепости и, конечно, сразу венна узнали. Пока они друг другу
кланялись, снова появилась служанка и принесла арфу.  Ученики  Близнецов
передали её старику.
   Дорогу, пройденную однажды, Волкодав запоминал так, что потом никакая
палка не могла  вышибить  из  памяти.  Человеческие  лица  давались  ему
гораздо хуже, и, возможно, назвавшийся Колтаем сумел бы его  обмануть  -
по крайней мере если бы сидел  молча,  избегал  поворачиваться  лицом  и
вообще всячески старался отвести от себя внимание. Но,  увидев  знакомую
арфу, Волкодав невольно проследил за нею глазами... и наткнулся взглядом
на нищенское рваньё, тотчас показавшееся ему очень знакомым.
   Рогожки были те самые, в  которых  сидел  подле  тин-виленских  ворот
удручённый язвами попрошайка.
   Тогда Волкодав пристальнее всмотрелся в лицо, и, как ни склонялся над
арфой Шамарган, как ни ронял на глаза неопрятные  лохмы,  выбеленные  до
совершенного сходства с седыми, - никаких сомнений в том,  что  это  был
именно он, у венна не  осталось.  Следовало  отдать  должное  мастерству
лицедея, сумевшего так полно  принять  старческий  облик.  Умудрился  же
намазать какой-то дрянью лицо, руки, ступни, вообще всё,  что  открывала
одежда:  высохнув,  жидкость  стянула  кожу   морщинами,   даже   вблизи
сходившими за настоящие стариковские. И говорил, словно у  него  вправду
половины зубов во рту не было... а костылём пользовался так,  будто  лет
двадцать с ним ковылял...
   Всё было проделано с таким тщанием, что  Волкодав  без  труда  уяснил
себе, чего ради Шамарган отважился вернуться в Овечий Брод,  где  ему  в
случае разоблачения навряд ли удалось бы сохранить в целости  шкуру.  Ну
конечно - он хотел вернуть свою арфу. И, глядишь, прошло бы у  него  всё
как по маслу, да вот незадача - как раз и налетел на меня! Что теперь-то
делать будешь, ловкач?.. За тот ножичек, по мнению  Волкодава,  Шамарган
заслуживал  крепкой  порки.  Чтобы  впредь  неповадно  было  с  перепугу
хвататься за острые железяки. Этак ведь в самом деле  кого-нибудь  можно
зарезать, - до гробовой доски потом сам  себе  не  простишь...  Волкодав
стал раздумывать, как бы примерно наказать лицедея,  не  подвергнув  его
при этом ярости обитателей погоста, - ибо славного старейшину Клеща  он,
хоть и покушался, всё-таки не убил. Но тут Шамарган довершил настраивать
арфу, пробежался пальцами по струнам и запел:

   Что совершенней, чем алмаз?
   Сияют сказочные грани...
   Но он, услада наших глаз,
   Не содрогнётся, плоть поранив.
   Не он виной, что вновь и вновь
   Кругом него вскипают страсти...
   Он отразит пожар и кровь -
   А сам пребудет безучастен.
   Ему едино - зло, добро...
   Желанен всем и проклят всеми,
   Своей лишь занятый игрой,
   Плывёт сквозь суетное время...

   - Хорошо поёшь, странник, - похвалил старший жрец. - И песня  у  тебя
мудрая. Приятно такую послушать.
   И заботливо пододвинул мнимому  старцу  кувшинчик  лёгкого  яблочного
вина - промочить горло.
   Волкодав же, смотревший пристальнее других, а главное, знавший,  чего
примерно следует ждать, увидел, как внезапно  блеснул  из-под  свисающих
седин острый и злой взгляд. "Приятно, значит? А вот  я  сейчас  тебе..."
Шамарган ударил по струнам  и  запел  быстрей,  торопясь,  понимая,  что
сейчас его перебьют, и желая непременно высказать всё до конца:

   Но это камешек в земле.
   А если взор поднять повыше?..
   Молись хоть десять тысяч лет,
   Коль Совершенен - не услышит.
   Ведь гнев, любовь, упрёк судьбе -
   Суть рябь на лике Совершенства.
   А значит, нет Ему скорбей,
   Ни мук, ни страсти, ни блаженства.
   Ему что радость, что беда,
   Что ночь перед последней битвой...
   Коль Совершенен - никогда
   Не отзовётся на молитвы.
   Ему хвала или хула,
   Святой елей и комья грязи,
   Благой порыв и козни зла -
   Что блики пёстрые в алмазе...

   -  Святотатство!..  -  первым  закричал  старший  жрец.  -   Умолкни,
сквернавец! Не моги восставать на Предвечного!..
   А  то  сделается  Ему  от  этого  что-нибудь.  Предвечному  твоему...
усмехнулся  про  себя  Волкодав.  Если  он  что-нибудь  понимал,  Ученик
Близнецов усердно трудился  над  своим  голосом,  стараясь  упражнениями
развить его, сделать ярким и зычным. Вот только до Хономера,  способного
возвысить свою речь над гомоном десятков людей,  ему  было  ещё  далеко.
Пальцы Шамаргана прошлись по струнам, и оказалось, что все пять были его
верными союзницами. Арфа  отозвалась  мощным  рокочущим  гулом,  который
похоронил крик жреца, как морская волна  -  шипящую  головешку.  Изнутри
корчмы начали выглядывать люди.

   Не изменяется алмаз,
   Хоть свет, хоть тьма его окутай...
   Вот так и жреческий экстаз
   Не достигает Абсолюта.
   Он - сам в себе.
   Он полн собой.
   И наше напряженье духа
   Не возмутит Его покой:
   Коль Совершенен -
   Небо глухо...

   Жрецы, оглядываясь на старшего, полезли из-за стола. Однако  Шамарган
явил похвальную способность учиться на прежних ошибках.  Сегодня  он  не
надеялся на пособника и загодя предусмотрел пути бегства. Поди  выберись
из-за длинного стола. А с пенька - вскочил да был таков. Можно даже чуть
задержаться, чтобы допеть хулительные стихи. Кажется, Шамарган  серьёзно
боялся здесь одного Волкодава. Но венн не двигался с места. Стоял себе и
стоял на ступеньках, наблюдая за происходившим.
   Наконец лицедей счёл, что  довольно  уже  раздразнил  красно-зелёных.
Плох тот, кто, взявшись ворошить гнездо земляных ос, упустит  мгновение,
отмеренное для бегства. Шамарган - и куда  только  по-девалась  недавняя
хромота? - стрелой  кинулся  через  двор,  продолжая  на  ходу  теребить
струны.

   Ему едино - зло, добро...
   И, что б ни пело нам священство, -
   Своей лишь занято игрой,
   Плывёт сквозь время Совершенство.
   Хоть вечный век Ему молись,
   Ни с чем останешься в итоге...
   И поневоле брезжит мысль:
   "А для чего такие Боги?"

   Старший жрец бежал заметно проворней других, и,  что  гораздо  важней
прыти,  в  каждом  его  движении  чувствовалась  непреклонная  решимость
схватить беглеца. Волкодав нимало не удивился бы, скажи ему кто,  что  в
до прихода в Дом Близнецов  этот  малый  был  воином.  Наёмничал  скорее
всего... Последние  несколько  десятилетий  в  храмах  Близнецов  весьма
жаловали опытных воителей.  Как  будто  на  эту  веру  ещё  продолжались
гонения или сами божественные  Братья  нуждались  в  оружии  смертных!..
Волкодав знал, что спрашивать об этом Учеников и  тем  более  спорить  с
ними  было  бесполезно.  Зря  ли  утверждала  аррантская  мудрость,  что
переспорить жреца не удалось ещё никому.
   Последняя  красно-зелёная  спина  мелькнула  за  воротами  дворика  и
пропала  в  уличной  темноте.  Только  слышались  топот   и   перекличка
удалявшихся голосов.
   "И шум, и крик, и лай ищеек жутких..." Нынче венн  собирался  улечься
пораньше, чтобы как следует выспаться перед дальней дорогой. Так бы  он,
наверное, и поступил, предоставив богохульника его  собственной,  честно
заработанной участи, - тем более заработанной, что  лицедей  зацепил  не
столько Предвечного и Нерождённого, сколько жрецов, приветивших увечного
старика...  Однако  тут  выяснилось,  что  своим  срамословием  Шамарган
выкопал себе слишком уж  обширную  и  глубокую  яму.  Дерево  узнают  по
плодам!.. Стоило запеть - и уже не  один  Волкодав,  но  добрый  десяток
посетителей "Матушки Ежихи" тотчас признал  песнопевца.  И  вот  теперь,
когда поднялся  шум  и  началась  погоня,  люди  горохом  посыпались  из
харчевни наружу.
   - Он это! Он!.. Который Клеща!.. Ножиком!..
   - Куда побежал?
   - Лови!..
   - В куль, да в воду!..
   - Старейшину кто-нибудь позовите!
   - Собак, собак надо!.. Уйдёт!..
   - Где Мордаш? Мордаша пускай приведут!..
   Волкодаву сразу не понравился выкрик насчёт куля и воды.  Что  верно,
то верно, парень был кругом  виноват.  Ведь  без  шуток  замахивался  на
старейшину. Как есть убил бы, если  б  не  помешали  ему.  И  от  жрецов
заслужил колотушек, не по-хорошему отплатив  за  добро.  Но...  Ведь  не
дошло ж до убийства. А  на  месте  Учеников  Волкодав  за  Шамарганом  и
гоняться бы не стал. Глупо это, наказывать невежу и нечестивца, который,
если хорошенько подумать, сам себе наказание...
   Однако по  всему  погосту  уже  лаяли  псы,  и  привычное  ухо  венна
различало между всеми голосами низкий рык Мордаша. Кобель старейшины был
признанным вожаком; за три дня Волкодав успел  довольно  наслушаться  от
Клеща о свирепости, тонком чутье и силе надворного стража.  О  том,  как
Мордаш встал один на один с вырвавшимся из хлева быком  -  и,  с  налёта
ударив грудью, сшиб злое животное на колени. О том, как  далеко  в  лесу
сломал ногу парень, решивший набрать дикого мёда и свалившийся с дерева.
Так бы, наверное, до сих пор и горевали о  нём,  -  не  сумей  опять  же
Мордаш разобрать след, оставленный двое суток назад...  О  том  наконец,
как раза два в  год  Клещ  отправлялся  в  Тин-Вилену  проведать  старых
друзей, и, когда они вместе усаживались промочить горло в уютной корчме,
он,  не  понаслышке  зная  проворство  рук  тин-виленских   карманников,
неизменно пристёгивал свой кошелёк Мордашу на ошейник. И не было случая,
чтобы ворьё отваживалось стибрить хоть грошик...
   И  вот  теперь  этот  любимец  двух  маленьких  девочек  должен   был
возглавить ловчую стаю, снаряжённую по Шамарганову душу рассерженными  и
хмельными людьми. Которые, поймав, в самом  деле  нимало  не  задумаются
впихнуть лицедея вместе с его арфой в мешок да отправить в болото.  Либо
вовсе собаками затравить. К утру, когда глянет с небес справедливое  Око
Богов, опамятуются, а толку?..
   Ещё собак, того гляди, с горя вешать начнут, словно те  будут  в  чём
виноваты. У людей ведь это в  обычае,  -  не  самим,  право,  шалопутную
голову в петлю совать...
   Волкодав поймал себя на том, что думает о людях несколько со стороны.
Это был знак.
   Он сунул появившейся служаночке коробку с дорожными хлебцами, которую
всё ещё держал в руках:
   - Побереги, красавица. Я вернусь.
   И следом за всеми убежал на тёмную улицу - туда, где шумела,  набирая
разгон, охота за лицедеем.  Шаг,  ещё  шаг,  и  остался  позади  отблеск
светильников, вынесенных во дворик. Зато  светила  луна,  и  венн  успел
обеспокоиться, не заметит ли девушка довольно странную тень, следовавшую
за ним по земле. Ещё не хватало, - объясняться потом. Известно же,  люди
мало кого ненавидят так, как тех, перед кем сами в чём-то виновны. В том
числе давнюю,  незаслуженно  забытую  родню.  Тех,  кто,  в  отличие  от
большинства, ещё не разучился говорить с лесом на его родном языке...
   Ему повезло. Служанка, только вышедшая из ярко  освещённой  харчевни,
ничего необычного не разглядела. Ушей Волкодава достиг её  напутственный
крик:
   - Поймай его, господин, уж ты его всенепременно поймай!..
   Беглеца настигли в двух верстах от Овечьего Брода, там, где  заросшие
лесом холмы неожиданно расступались, окаймляя большое клюквенное болото.
   Осенью по торфяникам без труда можно будет спокойно  ходить,  собирая
вкусную  ягоду;  лишь  посередине  так  и  останутся  чернеть  бездонные
окна-бочаги, к которым лучше близко не подбираться. Но  теперь,  весной,
недавно сошедший снег  сбежал  в  низину  сотнями  больших  и  маленьких
ручейков, трясина опасно  взбухла  и  сделалась  непроходима.  С  вечера
похолодало, над  топью  плотными  белыми  куделями  распростёрся  туман.
Неосязаемый ветерок шевелил густые белые пряди, заставлял их  клубиться,
перетекать, тянуться щупальцами на сушу...
   С той стороны, что была всего ближе  к  погосту,  берег  выдавался  в
болото длинным мысом, не заросшим деревьями. Только на  самом  конце,  у
края воды, ветвился буйный ольшаник. К нему вела единственная  тропинка,
проложенная охотниками до морошки и клюквы; по ней-то  теперь  бежал  во
все лопатки  Шамарган,  решивший,  будто  обнаружил  верный  путь  через
болото.
   Ну как есть дурак, размышлял Волкодав, понемногу обходя пробиравшуюся
лесом погоню. Нет бы честь честью спел жрецам песню-другую, отб