чтобы рассматривать спугнувших её и определять в них чужаков, без спросу
и приглашения проникших внутрь тына.
   - Ну вот, - хмыкнул Шаршава. - Прав я  был,  когда  говорил:  надо  к
Зайцам идти. Видишь, только пришли, а ты уже улыбаешься.
   И потянул сестрёнку прочь, пока из-за  осквернённых  дверей  в  самом
деле не выглянули хозяева.
   Шаршава никогда раньше здесь не был и понятия не имел, где  следовало
искать подругу сердечную. Только то, что её не нашлось  на  реке,  среди
выкрикивавших  весёлые  непристойности  вслед  качавшемуся  плоту.   Это
Шаршава углядел сразу, ибо ведал, что  признает  милую  Заюшку  хоть  за
версту, - ночь не ночь! Оттого и в деревню сунуться  не  побоялся,  даже
зная, что здесь запросто может нарваться  на  драку.  Но  где  дальше-то
подругу разыскивать, в каком доме, в которой клети?.. Больно  уж  велико
селение Зайцев, это не маленькие веси Барсуков  или  Оленей  -  один-два
больших дома, кругом десяток поменьше...
   Долго отчаиваться Шаршаве не пришлось. Уже миновало то краткое время,
когда солнечная колесница светила только исподней стороне мира,  наделяя
весеннюю ночь относительной темнотой. Проснулись и подали голоса  птицы,
и выручать кузнеца снова подоспел весёлый щегол. Краснолобый птах взялся
перелетать с угла на угол, с крыши на крышу, мелькая  жёлтыми  полосками
на чёрных крыльях и кося блестящей бусинкой глаза на поспевавших за  ним
людей. И только потом чирикнул и пропал. Не серчайте, дескать, но дальше
вы уж как-нибудь сами, дальше я вам не помощник. Не по силёнкам работа!
   Шаршава, могучий кузнец,  чуть  за  сердце  не  схватился,  расслышав
негромко  звучавший  впереди  голосок...   ЕЁ   голосок!..   Задохнулся,
прислонился к бревенчатой амбарной  стене...  Заюшка  пела  колыбельную,
ласковую  и  грустную.  Вот,  стало  быть,  отчего  и  в  бесчиниях   не
участвовала. Выбрала укромный уголок - и укачивала чьё-то дитя. Ибо  так
было заповедано Зайцам от самого Прародителя: что бы с матерью  родившей
ни сталось - а детям неприсмотренными не бывать...
   Оленюшка обошла заробевшего побратима и  первая  осторожно  выглянула
из-за угла. Она по собственной воле назвала Шаршаву братом, а не женихом
и не усматривала в Заюшке соперницы. Было лишь понятное любопытство:  да
какова  ж  она,  та,  из-за  которой  Шаршава  на  неё,  суженую-ряженую
родителями, глянуть не мог иначе как на сестру?..
   Едва высунувшись, Оленюшка тотчас  поняла,  отчего  убрался  восвояси
звонкий щегол. Перед нею  открылся  уютный  маленький  дворик,  тихий  и
солнечный днём, да и ночью  казавшийся  продолжением  тёплого  домашнего
мира. Тут было  устроено  нечто  вроде  гнезда,  сплетённого  из  жгутов
толстой, пухлой соломы, - ни ветерок не задует, ни  зябкий  предутренний
холод не подберётся. Летний ночлег для  молодой  матери,  которой  может
понадобиться вынести наружу не ко времени расплакавшееся дитя.
   И Оленюшка увидела юную  женщину,  баюкавшую  двойню.  Одна  девочка,
накормленная, уже смотрела беспечальные  младенческие  сны.  Вторая  ещё
копошилась, ещё лакомилась молоком.
   Вот тебе,  стало  быть,  Шаршава,  и  подруга  сердечная...  Оленюшке
сказать бы про это кузнецу, тихо маявшемуся за углом. Не сказала.  Вовсе
позабыла и про названого  братца,  и  про  Заюшку  с  малыми  дочками...
Засмотрелась на того, кто оберегал их покой.
   В своём печище,  среди  родни,  молодой  матери,  ясно,  некого  было
опасаться. Самое худшее - потревожат случайно. Но нынче даже  и  занятая
бесчиниями, пути-дороги не разбирающая молодёжь навряд ли  ввалилась  бы
сюда с криком и шумом и разбудила детей.  Потому  что  между  соломенным
гнездом и единственным входом во дворик, опустив на лапы тяжёлую голову,
лежал большой пёс.
   Но не просто  -  большой!  Не  какой-нибудь  мохнатый  тюфяк:  хочешь
обходи, хочешь поверху перешагивай, он ухом не поведёт! Этот пёс был  из
тех, мимо которых незнакомые люди ходят на цыпочках, - кабы  не  подумал
худого да не прогневался, костей ведь не  соберёшь.  Настоящий  волкодав
хороших, старых веннских кровей. Каждый, кто гостил  у  лесного  народа,
видал подобных собак. Много всякого можно о них  порассказать,  а  можно
упомянуть только одно. С таким псом венны маленьких девочек отпускают на
дальние ягодники, за полдня пути. И не бывало  ни  единого  разу,  чтобы
зверь или злой человек обидел дитя!
   Оленюшке даже помстилось - тот самый был пёс, что носил  на  ошейнике
её хрустальную бусину... Потом, конечно, всмотрелась и поняла:  нет,  не
тот. Оленюшкин пёс из давней мечты  ему  был  бы  великим  и  почитаемым
вожаком. Старшим братом, если не дядькой. А в остальном -  ну  такой  ли
справный кобель! Он сразу учуял таившихся за углом, но,  прекрасно  умея
отличить злонамеренных чужих  от  простых  незнакомцев,  не  бросился  с
рыком, не поспешил прогонять. Просто  поднялся  и,  сдержанно  покачивая
пышным хвостом, отправился проверять, кто таковы,  зачем  припожаловали.
Оленюшка  обрадовалась  ему  и,  опустившись  на   корточки,   протянула
раскрытые руки. Подойдя, пёс принюхался... и ни  дать  ни  взять  уловил
некую тень запаха, коей мечена была эта девчонка. Своя!.. Наша!.. И  уже
больше ничто не сдерживало собачьей любви. Свирепый кобель  уткнулся  ей
носом в колени, привалился плечом и заурчал,  как  замурлыкал.  Оленюшка
стала разбирать колючую гриву, почёсывать широкий,  шире  человеческого,
лоб...
   - Ты кто, девица?.. - подала голос изумлённо смотревшая Заюшка.
   - Я-то кто - неважно, - был ответ. - Ты,  молодица,  посмотри  лучше,
кого я тебе привела!
   И только тут вышел, показался на глаза Шаршава Щегол.
   Заюшка ахнула, всхлипнула,  уронила  наземь  меховое  тёплое  одеяло.
Кузнец шёл к ней медленно, как во сне, только глаза вбирали и впитывали:
её лицо, памятное, любимое, милое... одна доченька  -  у  груди,  вторая
уснула...  а  наряд  -   почти   девичий,   в   украшениях   счастливого
материнства... но без каких-либо знаков о роде-племени мужа...
   Вот Шаршава приблизился - и опустился перед Заюшкой на оба колена.
   - Светоч мой... - сказал он тихо. - Светоч мой негасимый... - И, пока
юная женщина силилась найти какие-то слова для ответа, распустил завязки
мешка, размотал тряпицу, вытащил и утвердил в  плотной  плетёной  соломе
кованый светоч-светец: пушистая заюшка,  заслушавшаяся  песни  щегла.  -
Вот... Тебе сделал, тебе нёс, возьми.
   - Шаршава... - Кажется, она впервые за долгое время вслух  выговорила
его имя и примерилась к тому, как оно  выговаривалось.  Потом  притянула
плотней трёхмесячных девочек:
   - Любый мой... Вот... О прошлом годе пошла я... Тебя велели забыть...
А я тебя всё искала... да не нашла...
   Кузнец даже застонал про себя. Ну нет бы ему год назад,  в  такие  же
праздники, на несколько дней из дому сбежать да застигнуть милую  Заюшку
у яриль-ных костров!.. Сам мог бы теперь хвалиться отцовством -  и  поди
кто оспорь его жениховское право, какие  бы  нелады  ни  водились  между
Зайцами  и  Щеглами!..  Но  не  сбежал  и  не  застиг.  Тоже   родителям
покорствовал. И тоже пытался забыть. Вот только по-разному  у  женщин  и
мужчин это забывание получается...
   - Он... кто? - совсем тихо  спросил  кузнец.  Заюшка  только  головой
замотала:
   - Не знаю, не видела более... да и тогда в глаза не  смотрела,  имени
не выспрашивала!
   Тут Шаршава обнял и её и дочурок и обратился к сонным малышкам:
   - Вот как, значит... Ну что? Были просто Зайки...  Щегловнами  теперь
назовётесь?
   Говорил он очень тихо - от лишних ушей, а быстрая мысль уже  рисовала
ему обжитый шалаш в весеннем лесу и рядом почти готовую избу: он  ли  да
не прокормит, он ли да не выстроит дом себе, сестре  и  жене!..  Шаршава
уже собирался всё рассказать Заюшке и склонить  её  тайно  уйти  с  ними
прямо сейчас, пока не услышали люди и даже сторож-пёс знай  себе  млеет,
наслаждаясь ласками Оле-нюшки...
   И вот тут, совсем неожиданно, рядом с ними отворилась дверь  дома,  и
на пороге появился статный мужчина.
   - Батюшка, - ахнула молодая мать. И ещё крепче ухватилась за кузнеца.
   Оленюшка и пёс, успевший по-щенячьи  перед  нею  раскинуться,  только
молча смотрели.
   Сделалось понятно, каким образом мужчина услышал и понял еле  внятные
шёпоты, звучавшие за стеной.  Он  неестественно  высоко  держал  голову,
устремляя взгляд к небесам. Сын рода  Лосей,  чьи  косы  украшал  теперь
заячий мех, был слеп от рождения. Слеп, но не  безрук  и  не  глуп.  Его
жениховским  подарком  невесте  стала  дюжина   корзинок   несравненного
изящества  и  красоты,  и  сватовство  увечного   парня   не   оказалось
отвергнуто. Благодаря его мастерству Зайцы и теперь привозили на ярмарки
удивительные корзины и короба, которые,  даже  купив,  никому,  хоть  он
лопни, не удалось ещё повторить. А и как повторишь, к примеру, заплечный
кошель, сплетённый из полосок берёсты до того плотно,  что  в  нём  хоть
воду носи - ни капли не выльется?..
   Заюшкин отец стоял на пороге, не придерживаясь за знакомый косяк,  и,
казалось, в подробностях видел всё происходившее во дворе.
   - Что ж ты, дочка, - с укоризною проговорил он наконец,  -  гостей  в
дом не ведёшь? И Шаршаву своего, и девку-разумницу, перед  которой  твой
пёс уже в земле спиной дырку протёр?..

***

   Весенние ночи здесь, в северном Шо-Ситайне,  были  далеко  не  такими
светлыми, как на родине Волкодава. Спасибо и на  том,  что  обычные  для
здешних мест весенние непогоды дали себе временную передышку. Какова  бы
ни была привычка  к  походу  -  а  не  самое  весёлое  дело  шагать  под
бесконечным  холодным  дождём,  неотвратимо  проникающим  сквозь   любую
одежду!.. Гораздо лучше, когда над головой горит солнце,  летят  высокие
облака или, вот как теперь, сплетаются знакомыми узорами звёзды...
   Волкодаву никто не устанавливал сроков. Он их установил себе  сам.  И
оттого четыре дня задержки особенно раздражали его. Значит, положил и не
смог? Стар, что ли,  становлюсь?  Неспособен?..  Умом  он  понимал,  что
поступает глупо, но рядом не  было  Эвриха,  способного  прямо  в  глаза
назвать его самодуром, - и Волкодав гнал себя безо всякой пощады, словно
навёрстывание этих четырёх дней было его  главной  жизненной  целью.  То
есть примерно так же, как когда-то, когда  они  с  аррантом  пробирались
нехожеными тропками Засечного кряжа. Ел  на  ходу,  спал  урывками  -  и
шагал, шагал вперёд...
   Между прочим, ему крепко казалось,  будто  каждая  пройденная  верста
что-то выжигала в нём, что-то очень плохое. Наверное,  гадостную  хворь,
привязавшуюся  в  Тин-Вилене.  Во  всяком  случае,   приступы   мерзкого
нездоровья его посещали всё реже.
   ... Эту ночь, как и все  предыдущие,  Волкодав  провёл  в  пути.  Ему
нравилось идти  ночью,  потому  что  страха  перед  темнотой,  присущего
большинству обычных  людей,  для  него  не  существовало.  Давно  минули
времена, когда в мальчишестве они доказывали свою смелость,  без  костра
ночуя в лесу. Темнота непроницаема для обычных людских  глаз,  она  таит
непонятное и неведомое, а человеку свойственно населять непонятное всем,
чего он боится.  К  Волкодаву  это  не  относилось.  Он  обладал  ночным
зрением, даром праотца Пса. Да и страхи видел такие, с которыми вряд  ли
способны были тягаться порождения обыкновенной лесной темноты.
   А когда уходит боязнь, остаётся любование красотой.
   Так человек, несущий в душе страх перед змеями,  убежит  не  разбирая
дороги не то что от гадюки - от безобидного полоза или ужа. Тот же,  кто
не боится, памятуя, что  змея  не  нападёт  первой,  если  не  злить,  -
залюбуется плетёным пёстрым рисунком на чешуйчатых гадючьих боках...
   Ночь всегда казалась  Волкодаву  временем  мудрого  созерцания.  Днём
можно рассмотреть каждый листок, каждую песчинку, каждый стебелёк  травы
и копошащихся между ними букашек. Ночь затеняет мелочные  подробности  и
заливает тьмой пестроту зелени и  цветов,  позволяя  видеть  лишь  общие
очертания... в которых тем не менее отчётливее,  чем  днём,  проявляется
тайная суть. День - работник и  хлопотун,  день  полон  насущных  забот,
которые именно поэтому и называются повседневными. Ночь никуда не спешит
и не думает о мелочах. Ночь созерцает,  заглядывая  за  внешнюю  сторону
вещей. День - ярок, сообразителен и умён. Ночь - мудра. Днём  над  миром
светящимся куполом горит  синева,  и  оттого  кажется,  что  ничего  нет
главнее этой земли и тебя на ней, и солнце вершит свой  круг  в  небесах
единственно затем,  чтобы  озарять  поле  твоих  трудов.  Ночью  в  небе
зажигаются мириады звёзд... а  если  верить  страннику,  бывавшему  там,
наверху, - каждая звезда есть солнце своего мира. И делается  ясно,  что
ты бредёшь  по  поверхности  пылинки,  летящей  в  просторах  необъятной
Вселенной. Вселенной, для которой вся твоя жизнь с её счастьем, печалями
и   страстями   -   мимолётней,   чем   для   тебя   самого   -    жизнь
бабочки-однодневки. Миг столь краткий, что его заметить-то мудрено...
   Луна стояла высоко и светила ярко. Волкодав всё оглядывался  на  неё.
Дорога, уже начавшая огибать холмы, вела его на  северо-запад,  так  что
луна светила путнику в спину, а  по  земле  впереди  Волкодава  невесомо
скользила плотная тень. Мыш то возвращался на  плечо  венну,  то  улетал
разбойничать в лес и, по  своему  обыкновению,  больше  безобразил,  чем
охотился:  то  тут,  то  там  раздавались  вскрики  потревоженных  птиц.
Волкодав прислушивался к голосам ночи, силясь сообразить, чего же  среди
них не хватало. И наконец понял: соловья. В весеннем лесу  перекликались
ночные птицы, знакомые и незнакомые. Но того, единственного между всеми,
голоса  с  его  пощёлкиванием,  неповторимыми  коленцами  и   вроде   бы
негромкими, однако очень далеко слышными трелями - не было.
   Почему-то в Шо-Ситайне совсем не водились соловьи...
   А луну окружали облака, вернее сказать, рябая облачная пена, медленно
плывшая в  бездонной  чаше  небес.  Свет  луны  куда  мягче  солнечного,
способного  растворить  своей  мощью  тонкую  и  нежную  ткань  небесных
покровов. Лунные лучи играли в серебряном  кружеве,  распространяясь  во
все стороны от круглого лика светила,  и  казалось,  будто  удивительный
ветер мчался по кругу, вовлекая  небесную  пену  в  гигантский  облачный
хоровод...
   У нас помнят о Великой Ночи, длившейся тридцать лет и три  года.  Это
было  время  беды.  Звери  выходили  из  заваленных   снегом   лесов   к
человеческому жилью, просились в тепло... Но если  задуматься:  а  лучше
было бы, если бы на тридцать лет и три года установился Великий День?  И
яркий солнечный свет не ведал бы перерыва?.. И не  было  бы  ни  ночного
отдыха, ни зимнего сна? Лучше?.. Вот уж не знаю...
   В Тин-Вилене и других больших городах обитали люди, которые ночёвку в
лесу, вдали от привычного крова, почли бы если не суровым испытанием, то
по крайней мере чем-то из ряда вон выходящим, - и сделали бы всё от  них
зависевшее, чтобы только отгородиться от жуткого и непривычного леса,  и
от темноты, и от лунного света. Некогда Волкодав про себя осудил бы  их,
да ещё посмеялся втихомолку - вот, мол, она,  не  праведность  городской
жизни!.. С тех пор он, к счастью, успел поумнеть и  понять:  праведность
бывает  разная.  Взять,  к  примеру,  переписчиков  книг,  без   которых
библиотечному хранителю в Хономеровой крепости нечего было  бы  хранить.
Или  Улойхо,  маленького  горбатого  ювелира,  что  не   вылезал   из-за
верстачка, создавая вещи дивного вдохновения и красоты... Зачем подобным
людям ещё и уметь разводить костёр под дождём?  Пусть  лучше  занимаются
своим делом. А такие, как Волкодав, будут заниматься своим...
   Луна медленно опустилась за  горизонт.  Темнота  на  некоторое  время
сделалась гуще, но потом начала постепенно редеть.  С  востока  подходил
новый день. Сначала в сплошной стене леса проявились отдельные  кусты  и
деревья. Затем черно-серая пелена ночи  истончилась  и  стала  отчётливо
синеватой, и в ней мало-помалу возникли цвета. Зелень молодых листьев  и
хвои, медная  окалина  сосновых  стволов,  желтоватые  плешины  песка...
Волкодав вдохнул предутренний ветерок, уловил в нём  прозрачную  струну,
нёсшую дыхание водной шири, и понял, что сейчас выйдет к озеру.
   Его народ, испокон века живший в лесах, называл озеро озером  оттого,
что среди плотной чащи только на  берегу  водоёма  можно  было  охватить
взглядом, обозреть открытое пространство,  увидеть  над  собой  небо  не
сжатым малахитовыми глыбами  древесных  вершин,  а  распахнутым  во  всю
ширину. Дорога торопилась мимо озера; лишь короткий  отвилок  сворачивал
прямо к берегу, и там,  между  редкими  соснами,  чернели  пятна  старых
кострищ.  Видно,  здесь,  на  самой  границе   Озёрного   края,   любили
останавливаться и одинокие  путники  вроде  венна,  и  целые  купеческие
обозы. У Волкодава не  было  никакой  настоящей  необходимости  покидать
тракт и спускаться к воде, но всё-таки он свернул вниз и вышел на берег,
туда, где расступались береговые кусты и камыш, оставляя чистый песчаный
обрывчик в три  пяди  высотой.  Мыш,  привыкший  за  несколько  суток  к
постоянной спешке, проскочил было вдоль дороги вперёд, но скоро вернулся
искать хозяина и, найдя, с укоризненным чириканьем сел ему на плечо.
   Из четырёх дней задержки, так необъяснимо раздражавших его,  Волкодав
успел наверстать  два  с  половиной.  И  теперь  не  мог  отделаться  от
ощущения, будто ступает по собственным следам, оставленным полтора суток
назад, и что  здесь,  рядом  с  ним,  стоит  он-сам-должный,  тот,  кому
надлежало пройти здесь вечером позавчерашнего дня.
   Солнце ещё не выбралось из-за леса, но его лучи уже играли в облаках,
медленно наплывавших с  юго-востока,  и  этим  зрелищем  можно  было  бы
любоваться до бесконечности, не будь оно  столь  мимолётно.  Сколько  бы
песен ни слагали поэты о прощальном пиршестве  закатов,  -  на  самом-то
деле такого нарядного неба,  как  на  рассвете,  в  другое  время  суток
попросту не бывает. Может, всё дело в том, что рассвет призывает к новым
усилиям, а значит, сулит исполнение чаяний и надежд, тогда как  гаснущий
закатный багрянец знаменует неизбежное расставание с чем-то, что дорого,
и заставляет думать обо всём, чего не успели? Или всё просто оттого, что
поэты просыпаются обычно к  полудню,  вечером  же  пьют  вино  и  оттого
руководствуются  не   действительностью,   а   больше   плодами   своего
воображения, в то время как те, кому жизнь  пахаря  или  охотника  велит
встречать рождение почти каждого нового  дня,  песен,  как  правило,  не
слагают?
   Клочковатые облака сверкали снежной белизной макушек,  ярким  золотым
румянцем обращённых к  солнцу  сторон  и  лилово-серыми  тенями  испода.
Поверхность озера, отполированную ночным покоем, не тревожила  ни  рябь,
поднятая дневным ветерком, ни круги от плеска кормящейся рыбы,  ни  даже
невесомый след водомерки. Из воды прямо на  глазах  вырастали  тончайшие
нити тумана. Они густели и сплетались в пряди,  ветер,  неосязаемый  для
человеческой кожи, завивал их в кольца и  табунками  отправлял  в  путь,
пряди соединялись в  плотные  клубы,  то  и  дело  напоминавшие  смутные
человеческие силуэты. Они собирались вместе,  стекались  и  растекались,
кружились в таинственном, медленном хороводе...

***

   Давным-давно, много вёсен назад, в такое же утро маленький мальчик из
рода Серого Пса ходил смотреть настоящую живую русалку на далёкое лесное
озеро, так  и  называвшееся,  -  Русалочьим.  Говорили,  в  старину  там
утопилась девушка, не возмогшая принять назначенного родителями  жениха,
и с тех пор, горько наученные, Псы возбранили потомкам неволить  девичье
сердце, а молодые невесты стали ходить к озеру советоваться с умершей от
любви.  Маленький  мальчик,  понятно,  отправился  туда  не  один,  а  с
другом-кобелём, способным распознать и отогнать от  двуногого  побратима
всякую опасность, откуда