ит на горке, слушая, как шуршит в траве тёплый ветер,  а
с неба льётся песенка жаворонка. Он стоит лицом к солнцу и смотрит туда,
где дорога выходит из лесной чащи. Вот оттуда, из кружевной тени  берёз,
появляется человек... очень знакомый, хотя  они  виделись  всего  раз  и
притом годы назад... Человек поднимает голову и замечает его. И начинает
неторопливо  идти  ему  навстречу,  одолевая  последние  петли   дороги,
вьющейся косогором. А Винитар стоит неподвижно и  ждёт  его,  и  звучит,
звучит над их головами хрустальная трель жаворонка...
   Вспыхнув на  миг  в  его  памяти,  эта  картина  обрела  запредельную
чёткость  буквиц  письма,  отданного  пламени,  -  и,  как  то   письмо,
рассыпалась пеплом. Хономер не сдержал обещания.  Да  ещё  и  явился  на
встречу во главе  кучки  израненных  спутников.  Станет  небось  просить
отвезти назад, в Тин-Вилену... Тут у кунса мелькнула  странная  и  почти
смешная мысль: "А может, просто они ЕГО встретили чуть раньше, чем я?.."
   Если так, то удивляться, право, было нечему.
   Разве только выражению торжества на лице Хо-номера, нянчившего руку в
набухшей кровью тряпице...
   - Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах! - первым поздоровался жрец.  -
Видно, не зря мы спешили, потому что, похоже,  ты  не  намерен  был  нас
здесь дожидаться!
   "А я, собственно, тебя и не ждал..." - подумалось Винитару. Вслух  он
не стал ничего говорить, ограничившись коротким кивком. Его  достоинство
кунса позволяло хоть совсем не отвечать на приветствие, если он того  не
желал.
   Тут лодка подошла к самому борту, воины запалили несколько факелов, и
он наконец-то присмотрелся к двоим, лежавшим на дне.
   У одного, явно  мёртвого,  вместо  головы  и  груди  был  жуткий  ком
сплошной загустелой крови, чёрной в свете огня. Там, где угадывались шея
и лицо, зияли глубокие рваные раны. Такие наносит не нож, не  меч,  даже
не шипастая булава.  Здесь  явно  потрудился  крупный  зверь.  Волк  или
собака. Мельком Винитар заметил разрезанную одежду и толстые повязки  на
бедре и предплечье сидевшего у  руля...  Но  лишь  мельком,  потому  что
второй человек на дне лодки был Волкодав.
   Неподвижный, белый, как простокваша, и... крепко связанный по рукам и
ногам.
   И, что совсем уже странно, на нём совершенно не было крови...
   За плечом послышалось негодующее хмыканье Аптахара.
   Винитар медленно выпрямился, и  только  ладони,  стиснувшие  бортовую
доску, выдавали его ярость. Он негромко спросил:
   - Какое зло  я  причинил  тебе,  Хономер?  За  что  ты  так  со  мной
поступаешь?
   - Он хочет, чтобы над нами смеялись все Острова, - поддержал Аптахар.
- Кунсу  Винитару  его  кровного  врага  притаскивают  связанным,  точно
барана, потому что кунс не способен сам с ним посчитаться!
   С корабля уже зацепили лодку баграми, и несколько воинов выпрыгнули в
воду, доходившую здесь стоящему человеку до пояса. Пленника ухватили  за
одежду и с рук на руки передали через борт.  Хономеровы  кромешники  зло
смотрели на мореплавателей, но не пытались им помешать и даже в спор  не
вступали. Сила была отнюдь не на их стороне. Да и, если уж на то  пошло,
именно за этим они сюда и приплыли.  И  не  ждали  они  от  Винитара  ни
благодарности, ни награды. Их наградит Хономер... Вот только окупятся ли
полученные раны, да и брата, погибшего безо всякой воинской славы, ни за
какое золото не вернёшь...
   - Сказать по правде, ты мне безразличен, - пропустив мимо ушей  слова
Аптахара, ответил кунсу  Избранный  Ученик.  -  А  вот  врага  твоего  я
действительно не люблю, потому что он уже несколько  раз  наносил  самый
прискорбный урон делу, которому я  посвятил  свою  жизнь.  Оттого  я  не
пожалел ни времени, ни людей ради удовольствия увидеть его  связанным  у
своих ног...
   - Вот как, - ровным голосом проговорил Вини-тар. - Что ты  не  любишь
его, это я понял ещё в Галираде, когда мы беседовали на  берегу.  Но  не
представлял, до  какой  степени.  Почему  же  ты  заодно  горло  ему  не
перерезал, жрец?
   - Потому, что пообещал отдать его тебе.
   Винитар некоторое время молчал.
   - Налегке, я смотрю, путешествовал этот венн... - снова ехидно встрял
Аптахар. - Безо всякой котомки, даже без оружия, а о кошеле с деньгами я
уже и вовсе молчу...
   Воины, окружившие лодку, захохотали  при  этих  словах  и  немедленно
занялись поисками. От настоящего морского сегвана, привыкшего биться  на
воде и затем потрошить вражеские корабли, невозможно  что-либо  спрятать
на судне, не говоря уже о  судёнышке.  Комесы  живо  вытащили  из  якобы
потайного рундучка на  корме  заплечный  мешок  Волкодава  и  его  мечи:
Солнечный Пламень в ножнах и два деревянных. Кромешники, не успевшие  ни
порыться в мешке, ни кинуть кости, разыгрывая великолепный  меч,  только
заскрипели зубами, досадуя, что потащили добычу с  собой,  в  спешке  не
догадавшись спрятать её  на  берегу.  О  том,  что  Хономер  нипочём  не
позволил бы им оставить у  себя  приметные  вещи,  ни  один  из  них  не
подумал.
   Всё  найденное  живо  передали  на  "косатку".  Шамаргана,   некстати
поднявшегося на ноги, при этом  уронили  за  борт.  Может,  случайно,  а
может, и намеренно. Он вынырнул и, хмуро отплёвываясь, зашлёпал по  воде
к берегу. Мореходы провожали его шуточками и смешками.
   Кунс Винитар спросил жреца:
   - Как же мне отблагодарить тебя за то, что  ты  всё-таки  привёз  его
сюда живым?
   Хономер славился не только тем, что его, как  всякого  жреца,  трудно
было переспорить. Его почти никому  не  удавалось  застать  в  словесном
поединке врасплох. Всегда казалось, что он насквозь видит  противника  и
заранее готовит ответ. Он и теперь ничуть не задумался:
   - Скажи мне, как звали нашего единоверца, старика, убитого при набеге
на Серых Псов. В Галираде ты не пожелал назвать его имя...
   Воины Винитара ловко  забирались  на  борт  "косатки",  отряхивались,
стаскивали и  отжимали  одежду.  Никто  не  услышал  короткого  удара  в
кормовой штевень. А если и услышал, то внимания не обратил.  Такой  звук
могла бы произвести коряга, царапнувшая по корабельному дереву.
   - Я не то чтобы не пожелал назвать имя, -  проговорил  Винитар.  -  Я
просто не знал, как его звали, этого старика. И  сейчас  не  знаю.  Если
помнишь, я не говорил "не скажу". Я тебе  сразу  посоветовал:  спрашивай
венна.  -  И  кивнул  могучим  парням,  стоявшим  наготове  с   шестами,
воткнутыми во дно:
   - Вперёд.
   Лодка  закачалась,  отодвигаемая  могучим  боком  "косатки".  Морской
корабль медленно двинулся с места и заскользил навстречу лунному свету -
вперёд, сквозь запутанный лабиринт островов. Ночная темнота всего  менее
смущала Винитара. Дорогу обратно к морю он уверенно нашёл бы и без карты
- что днём, что теперь.
   Хономер смотрел вслед уходившей "косатке" и впервые за  очень  долгое
время не мог придумать достойного слова. Вот  и  оказалось  всё  зря.  И
снадобье,  которым  он  понемногу   подпаивал   Волкодава,   и   спешное
путешествие в Озёрный край, и гибель  двоих  человек...  В  который  раз
проклятый язычник умудрился натянуть ему нос...
   Оставалось утешаться лишь тем, что теперь-то уж он навсегда убрался с
дороги. Правду молвить, не самое могущественное утешение.
   Кромешникам не довелось испытать такого горького  разочарования,  как
их предводителю. Они быстрее вернулись к насущному.  Раненый  взялся  за
руль, здоровый приготовился грести - им ещё предстояло петлять и петлять
по протокам,  добираясь  туда,  где  ждали  лошади,  палатка  и  костёр,
разведённый спутниками, оставленными дожидаться.
   И вот тут хватились Шамаргана. Ещё  бы  им  не  хватиться  его,  ведь
скамейка второго гребца так и стояла свободная. А Шамарган, выпавший  за
борт и ушедший в сторону берега, по сию пору не возвратился.
   Его несколько раз окликнули по  имени.  Он  не  отозвался.  С  берега
вообще не долетало никаких звуков, кроме лёгкого шума ветерка да окликов
ночных птиц.
   - Удрал, - сказал Хономер. Он-то знал, что Шамарган далеко  не  такой
дурак, чтобы попытаться выйти к лагерю берегом.
   - Ну и невелика потеря, - буркнул кромешник, сидевший на вёслах.
   "Это с какой стороны посмотреть..." - подумал  Хономер,  уже  начиная
прикидывать, что  именно  о  его  тайных  делах  было  известно  беглому
лицедею, а что - нет.
   "Косатки" уже не было видно.  Она  выбралась  на  открытые  плёсы  и,
развернувшись, уверенно двигалась к морю.  Туда,  где,  вращаясь  кругом
Северного Гвоздя, медленно запрокидывались в небесах  негасимые  светочи
путеводных созвездий.

   Расскажу я вам, люди,
   Не совсем чтоб о чуде -
   Будет прост мой недолгий рассказ.
   В рыжей шкуре я бегал
   И любил человека:
   Это счастьем зовётся у нас.
   Сын старинной породы,
   Я нанизывал годы,
   Ликовал, отмечая весну.
   Время мчалось недаром -
   Стал я сивым и старым
   И однажды навеки уснул.
   Вытер слезы хозяин:
   "Больше ты не залаешь,
   Не примчишься, как прежде, на зов.
   Спи спокойно, мой милый..."
   Но какая могила
   Удержала собачью любовь?
   Убегать беззаботно,
   Оставлять без присмотра
   Тех, кого на земле защищал?!
   Да когда так бывало,
   Чтоб меня не дозвались,
   Чтоб на выручку я опоздал?..
   ... А потом было вот что.
   Как-то зимнею ночью
   Возвращался хозяин домой.
   Я - по обыкновенью -
   Бестелесною тенью
   Провожал, укрываемый тьмой.
   Было тихо вначале,
   Только сосны шептали
   Да позёмка мела под луной...
   Недоступную взгляду
   Я почуял засаду
   У развилки дороги лесной!
   "Что, хозяин, мне делать?
   Мне, лишённому тела,
   Как тебе на подмогу успеть?.."
   Я рванулся из тени,
   Из нездешних владений,
   И возник перед ним на тропе!
   Перед смертью-старухой
   Я не ползал на брюхе,
   Не скулил, не просился назад.
   Под напором свирепым
   Просто лопнули цепи -
   "Поспеши, мой хозяин и брат!"
   Изумлён нашей встречей,
   Он пошёл, не переча,
   Доверяя любимому псу,
   По тропе безымянной
   Прочь от тех окаянных,
   Затаившихся в тёмном лесу.
   И до самого дома
   По дороге знакомой
   Мы дошли, точно в прежние дни.
   Как бывало - бок о бок...
   Лишь следы по сугробам
   На двоих оставались одни.

7. Не покидай меня

   Оленюшка  чувствовала  себя  никому  больше  не  нужной.  Странное  и
печальное было это ощущение. Совсем недавно жила ведь себе дома  и  была
всеми  любима...  надежда  большого  дружного  рода,  его   гордость   и
продолжение. "Променяла!" - на прощание сказала  ей  мать.  Сказала  без
гнева, без озлобления, просто с горечью, но была эта горечь хуже крика и
ругани. Так она могла бы приговорить, выкидывая вещь, задорого купленную
на торгу, с любовью принесённую в дом... и тут-то оказавшуюся  порченой,
ущербной, ни к чему не пригодной. Вот и дочь враз ощутила себя негодной,
неблагодарной, бездельной... посрамлением и предательницей родного дома,
где  за  неё  каждый  рад  был  жизнь  положить...  Чем,   спрашивается,
отплатила?
   Теперь они с Шаршавой жили у Зайцев, и здесь с ними все были ласковы,
но... могло ли тепло здешней печи сравниться с домашним?  Здесь  даже  в
хлеб  добавляли  иные  травы,  чем  дома,  и  душевная  боль  окрашивала
непривычный вкус горечью. Одним из  самых  страшных  веннских  проклятий
было пожелание всю жизнь есть хлеб, не матерью испечённый...
   Оттого Оленюшка почти каждую ночь просыпалась от ужаса.  Во  сне  она
получала известия о кончине родителей.  И  о  том,  что  перед  смертью,
прощаясь с белым светом, сторонами Земли и иным прижизненным окружением,
они называли по именам всех своих детей... кроме неё. Или вовсе обращали
к блудной дочери слово обвинения и упрёка. А  горестную  весть  Оленюшке
приносил не родич, даже не свойственник, - захожий незнакомый человек. И
рассказывал,  не  ведая,  с  кем  говорит,  да  ещё  и  присовокуплял  к
родительскому обвинению своё. И Оленюшка, выслушивая, не смела  объявить
о себе, будто от этого что-нибудь могло измениться...
   ... И просыпалась, как бывает всегда, когда привидевшееся  становится
невыносимым. Вот только облегчённо перевести дух  -  "Ох  же  ты,  хвала
Старому оленю, это было не наяву!.."  -  не  получалось.  Потому  что  в
подобных снах отражается правда,  великая  и  страшная  правда,  которую
человек, бодрствуя, далеко не всегда решается допустить в своё  сознание
и напрямую осмыслить.
   И - вроде бы удивительно, а вдуматься, так  и  не  очень!  -  в  этих
Оленюшкиных снах никогда не появлялся  Шаршава.  И  правда,  а  что  ему
появляться? Свои дни он проводил в кузнице,  что-то  показывая  кузнецам
Зайцев и сам у них чему-то учась. А вечерами... вечерами для него  никто
не существовал, кроме милой Заюшки и  двух  маленьких  девочек,  которых
люди понемногу уже привыкали называть  Щегловнами.  На  что  ему  ещё  и
названая сестра? Верно, в жуткую ночь ухода из дому он  очень  поддержал
её и утешил. Но что значит одна ночь, пускай даже такая,  когда  впереди
целая жизнь, да и позади кое-что осталось?
   "Ладно, - с горечью думала Оленюшка. -  У  Зайцев  ведь  нам  не  век
вековать. Станем уходить - тут-то понадоблюсь..."
   Их с Шаршавой, ясное дело, никто не гнал  за  порог,  да  и,  надобно
полагать, не погонит. Но столь же ясно было и то,  что  навсегда  они  в
гостеприимном роду не останутся. Не будут Зайцы бесконечно  привечать  у
себя двоих  отступивших  от  родительской  воли,  два  позорища  некогда
славных семей. Иначе получится, будто  для  них  тоже  мало  что  значат
установления пращуров. И кто ж тогда придёт бус просить  у  их  дочерей?
Кто примет в женихи парней из подобного рода?.. Какая  вообще  им  может
быть вера?..
   Должно быть, оттого Оленюшке всё никак  не  удавалось  войти  в  круг
хозяйственной жизни. Нет, её  не  отталкивали,  не  обижали  недоверием.
Просто она всё время чувствовала, что она здесь  не  своя.  Гостья  -  и
только. А значит, не ей месить тесто, не ей готовить еду и мыть горшки с
мисами, не ей шить, ткать, вязать, доить коров, кормить поросят...
   Оленюшке,  отроду  не  приученной  сидеть  сложа  ручки,  вынужденное
безделье было едва ли не тяжелее  всего.  Как  она  завидовала  Шаршаве,
которого местный кузнец с радостью допустил к себе  в  кузню!  И  почему
мужчины так легко забывали друг ради друга какие угодно обычаи - чего  в
женском кругу отродясь не водилось и вряд ли когда-нибудь поведётся?..
   В  конце  концов,  отчаявшись,  Оленюшка  набрала  никому  не  нужных
верёвочных обрезков, оставшихся от починки рыболовных снастей,  ушла  на
берег говорливого Крупца и уселась под берёзами плести  сеточки.  Может,
сгодятся кому хоть лещей в коптильне развешивать!
   Здесь, возле речки, в надвигавшихся  сумерках  жужжали  немилосердные
комары,  и  девушка  затеплила  дымный  маленький  костерок  -  отгонять
кровососов. Пёс, увязавшийся за нею из деревни, погулял туда  и  сюда  в
рощице, на всякий случай оставляя друзьям и соперникам свои метки, потом
подошёл к Оленюшке и улёгся поблизости. Его толстую, плотную шубу комары
прокусить не могли и садились только на морду. Время от  времени  кобель
неторопливо смахивал их лапой.
   Сплести сеточку - нехитрое дело... Самых  простых  способов  Оленюшка
навскидку знала не менее дюжины. Это если вязать только очень немудрёные
узлы. А ведь есть и позаковыристее, такие, что  разнесчастная  вроде  бы
сеточка  для  копчения  превращается  в  узорное  кружево,  в   котором,
оказывается, вроде бы уже и не грех поднести  вкусную  рыбину  или  гуся
болынухе соседнего рода. Насколько Оленюшка успела заметить в кладовках,
у Зайцев, славившихся плетением корзин, красиво связанных сеточек  вроде
бы не водилось. Что ж! Чего доброго, может, понравится кому  изделие  её
рук, захотят ещё наделать  таких.  А  может,  наоборот,  дождутся  ухода
задержавшихся  гостей  и  всё  выкинут  потихоньку,  чтобы  случайно  не
задержалось под добрым кровом их с Шаршавой злосчастье...
   Оленюшка  затянула  последний  узелок,  довершавший   череду   ровных
верёвочных шестиугольников. "Ну как есть выкинут. Никому-то не нужна..."
- и сердито  зажмурилась,  ткнувшись  носом  в  рукав  и  чувствуя,  как
впитываются  в  полотно  слезы.  В  полотно,  совсем   недавно   матерью
сотканное. С любовью сотканное, доченьке-невесте на добро и удачу...
   А когда Оленюшка подняла голову, в двух шагах от неё, уютно  подобрав
ноги, сидела на тёплом пригорке незнакомая женщина. Красивая  женщина  в
уборе замужества... красивая и совсем молодая, моложе  матери  Оленюшки.
Такая, что её старшим детям могло теперь быть лет десять-двенадцать. Она
молча смотрела на Оленюшку и слегка улыбалась  ей,  словно  родственнице
или милой подруге, очень любимой, но давно не виденной.  И...  сама  она
казалась Оленюшке смутно знакомой... Так знакомой, словно встречала  она
когда-то не её, но её брата родного, очень похожего. Брата... Или  сына,
к примеру... Вот тут Оленюшка приросла  к  месту  и  почувствовала,  как
волосы на затылке начал приподнимать ледяной сквознячок.
   Почему ей подумалось о сыне?
   Что-то не правильно! Что-то не так! Что именно, она ещё  как  следует
не понимала,  но  во  рту  пересохло,  и  язык  вовсе  не  поворачивался
произнести вежливое приветствие. Женщина была из веннов, но не Зайчихой.
На её понёве чередовались зелёные  и  чёрные  клетки,  а  знаки  рода...
Оленюшка присмотрелась к праздничной прошве понёвы, разукрашенной алым и
белым  узором,  торопясь  увидеть  нужные  приметы  и  должным   образом
приветствовать женщину, пока та не укорила её за невежливость...
   И до неё сразу дошло, что же было не правильно.
   И, как водится, странность, которую она только что не  в  силах  была
истолковать, обрела сразу несколько объяснений. Во-первых, совершенно не
встревожился пёс, - а Оленюшка уже убеждалась, каким  он  был  сторожем.
Во-вторых, женщина сидела в свежей молодой травке, но зелёные  стебельки
кругом неё не были примяты, не хранили неизбежных следов, и  что-то  уже
подсказывало, - когда она встанет и удалится, понять, где сидела,  будет
нельзя. А в-третьих... Оленюшкин костерок,  куда  она  нарочно  положила
травы и гнилушек, в бледных весенних  сумерках  почти  не  давал  света,
больше дымил, но язычки пламени всё-таки прорывались...  и  вот  женщина
чуть повернула голову, и огонь на миг отразился в её глазах, заставив их
вспыхнуть двумя озерками бирюзы.
   Не как у человека...
   ... А как у...
   И всё встало на место. И  пропал  страх.  И  сделалось  ясно,  отчего
женщина казалась смутно знакомой. Оленюшка торопливо поднялась на ноги и
низко, рукою коснувшись земли, поклонилась неожиданной гостье:
   - Здрава буди... государыня свекровушка. - В  самый  первый  раз  она
выговорила  заветное  слово,  и  выговорилось  оно  удивительно   легко,
радостно и  свободно,  так,  что  Оленюшка  даже  улыбнулась.  -  Прости
бестолковую, что не сразу узнала тебя.
   Женщина тоже улыбнулась и ответила ласково:
   - И ты, дитятко, невестушка, здравствуй. Что, несладко тебе?
   Оленюшка опустила было глаза, разом  стыдясь  и  отчаянно  желая  всё
поведать про свои горести, но тут же вновь  вскинула  взгляд,  опасаясь,
как бы чудесная пришелица  не  растаяла  в  жемчужной  пелене,  кутавшей
речной берег. Да и что ей рассказывать? Сама всё знает, поди.  И  вместо
жалоб Оленюшка с лихой отчаянностью махнула рукой:
   - Да я-то что... Сделай милость, государыня, про него расскажи!
   Но её собеседница лишь едва заметно кивнула - потом, мол, погоди -  и
спросила ещё:
   - Знаю, несладко... Домой не хочешь ли? Назад? Чтобы всё сталось, как
прежде?
   Её глаза, только что  сверкнувшие  звериными  огоньками,  вновь  были
совсем человеческими. Мудрыми, печальными и... всемогущими.
   У Оленюшки даже голова закружилась. Как прежде!..  Объятия  матери...
родное тепло... дом!  Что-то  уверенно  подсказывало  ей  -  "государыне
свекро-вушке" дана была  власть  заставить