я.  Он
сказал:
     - Ладно... Завтра спи хоть до вечера...
     Эврих раздумал вырываться и  в оскорбление  затих. Потом  оценил ширину
русла, вспомнил о дождике, упорно моросившем весь  день, и слегка испугался.
А ну сейчас с  верховий ка-ак...  Он скосил глаза,  оценил  уровень  воды  в
очередном омуте и убедился, что им ничто не грозило.
     Действительно,  Волкодав  выбрался   на   другой  берег   безо   всяких
приключений.  И там,  поднявшись  немного наверх,  остановился на  небольшой
уютной  полянке, взятой  в  кольцо  пушистыми  плакучими  ивами.  Посередине
виднелась песчаная проплешина. Как раз для костра.
     Здесь Волкодав поставил Эвриха на ноги, тот  сделал шаг и с отвращением
убедился, что  ноги дрожали. Венн сгрузил наземь оба мешка, вытащил из чехла
топор и посоветовал:
     - Съешь пряник.
     - Что?..
     - Пряник,  -  повторил Волкодав. И скрылся между  деревьями: отправился
разыскивать  хворост. Мыш, ссаженный на мешок, повертел носом  туда  и сюда,
потом развернул черные  крылья  и  умчался  следом  за  венном.  Эврих решил
последовать совету варвара, вытащил  медовый пряник, испеченный Ниилит им  в
дорогу, и принялся жевать его всухомятку. Хотелось сесть (а лучше - лечь), и
по  возможности никогда  больше  не  вставать. Эврих пересилил себя  - не  в
первый раз за минувшие два дня и,  видят Боги Небесной Горы, не в последний.
Волкодав не возвращался, и аррант решил натянуть полог. Распорки венн держал
притороченными к своему  мешку, колышки и полотнище - внутри. Эврих полез за
ними, стал распутывать  завязки,  сдвинул мешок -  и еле  сдержал злые слезы
зависти и унижения.  Все это  время  проклятый  венн  тащил  груз в два раза
больше, чем он сам.
     Когда Волкодав вернулся с охапкой мокрого  хвороста,  Эврих ждал его  с
полным  котелком  воды, в которой уже плавала  заправка  для похлебки, кусок
вяленого мяса  и последние капустные листья, а под сенью деревьев красовался
натянутый полог и лежали разостланные постели. Ноги, кстати, у Эвриха уже не
дрожали.
     Волкодав  развел костер. Потом  посмотрел на  быстро  темневшее небо  и
стал,  как  вчера  и  позавчера,  замыкать  маленький  лагерь  охранительным
кругом..  Но если раньше он делал это просто ножом, то сегодня... Сегодня он
начертил сразу три круга,  один внутри  другого.  Первый и  самый большой он
провел лезвием топорика. Второй -  горящей головней из костра.  И,  наконец,
третий - острием Солнечного Пламени, вытащенного из ножен.
     Эврих следил за его действиями, уплетая похлебку. Похлебка была густой,
горячей и вкусной, от нее по всему телу разбегалось тепло и начинало приятно
клонить  в  сон. Молодой аррант  довольно смутно  представлял  себе веннскую
веру, и  отчасти  в  этом  виноват был сам  Волкодав.  Заставить  его что-то
рассказывать не всякий раз удавалось даже Тилорну...
     Воспоминание о Тилорне смутно обеспокоило Эвриха, и он, насторожившись,
попытался сосредоточиться  на  этой мысли. Разрази меня  Вседержитель.  ведь
Тилорн  что-то  такое упоминал.  Третья  ночь. Ну да, третья. После  которой
венны вроде бы заплетают волосы и перестают опасаться отмщения насильственно
исторгнутых душ...
     Волкодав кончил свое дело и сел возле огня. Мыш  соскочил с его плеча и
устроился на колене, разворачивая  промокшие крылья. Венн задумчиво погладил
зверька,  пощекотал пальцем  черное  брюшко. Мыш  оглянулся на  него,  почти
по-собачьи улыбаясь клыкастой маленькой пастью, выгнулся, прижимаясь спинкой
к ладони, зажмурил ярко светившиеся глаза. Волкодав улыбнулся, глядя на него
сверху вниз.
     И тут  Эврих  вспомнил. Вспомнил, что рассказывал  ему Тилорн. Про  эту
самую третью ночь. Третью, если считать от пожара Людоедова замка. Когда все
они чуть не погибли, настигнутые мстительными душами  убитых оружием венна и
сгоревших в огне, разведенном его рукой...
     - Волкодав!.. -  севшим  голосом  выговорил  ученый аррант.  Тот  молча
поднял  голову  и  вопросительно посмотрел  на него. Эврих сглотнул  и начал
сбивчиво говорить: - Ты... те шестеро... они что, сегодня должны..?
     Венн передернул плечами:
     - Может, и не должны. - Эврих  продолжал  смотреть на него, и он, криво
усмехнувшись, кивнул  ему  на  остывающий  котелок, который аррант заботливо
обнимал, держа на коленях: - Ты ешь... пока льдом не покрылось...
     Эврих  вздрогнул и сунул в рот  ложку. Казалось бы, уж какая  тут пища,
когда пошли  разговоры о мертвецах, но  ничего подобного.  Голодный  желудок
требовал насыщения.
     - Так ты,  значит... потому так и  спешил?.. -  спросил он,  поочередно
откусывая от хлеба и ободранной луковицы. Волкодав снова кивнул.
     -  Если я правильно понял, - сказал он  арранту, -  где-то  здесь  есть
тропка, по которой к реке ходят из деревни. Завтра к полудню...
     Он не  договорил.  Договаривать не  хотелось. Как бы парень не натворил
глупостей,  если  прямо  сказать  ему,  что,  вполне  возможно,  разыскивать
нарлакскую деревню придется уже в одиночку.
     Он крепко верил в могущество тройного круга, очерченного именем Солнца,
Молнии  и Огня. Топор  был  для  веннов священным  оружием  Бога Грозы.  Про
горящую ветку и вовсе не  стоило  ничего  объяснять. А  меч Волкодава звался
Солнечный  Пламень. Неужели  не  оборонят?..  А вот и не  оборонят.  Злодея,
сотворившего грех. Вольный или невольный...
     - Ты  себя на всякий случай отдельно еще огради, - сказал он Эвриху.  -
Мало ли...
     - Не буду!.. - окрысился аррант. - Я с тобой!..
     - Ну и зря, - спокойно сказал Волкодав. - Глупо.
     Эврих подумал, и ему стало стыдно.  Теперь он наконец-то понимал все до
конца.  Вот,  значит, зачем венн так гнал его и себя. Он, Эврих, если  вдруг
что, должен был оказаться уже в Нарлаке. Поближе к  людям. К городу Кондару,
откуда через море отправляются корабли...
     Ломая  себя, он вытащил из костра головню  и вычертил круг. Раскаленные
угли,  покрывавшие жаркий  конец головни,  недовольно шипели, соприкасаясь с
мокрой травой. Эврих замкнул круг  и только потом сообразил,  что  отгородил
себя  от разостланной  постели  и вдобавок едва ли теперь сумеет как следует
вытянуть ноги. Не сможет даже поправить костер, подкинуть в него хвороста...
Он усмехнулся  и бросил  головню  обратно  в  огонь.  Тилорн, покалеченный и
незрячий, и тот схватился тогда за ореховое копьецо. С чего это венн  решил,
будто он, Эврих, останется спокойно сидеть  в своем кругу, если... Ой, да не
храбрился бы  ты, прозвучал  глубоко в сознании словно бы чужой, насмешливый
голос. Еще не всеми страхами пуганный. Не хвались наперед...
     Эврих заставил себя досуха выскрести котелок и поставил его наземь.
     - Ну  и что теперь?.. - спросил он, изо всех сил  стараясь, чтобы голос
не выдал волнения.
     - Ничего, - сказал Волкодав. Эврих сжал кулаки:
     - Во имя репьев, прицепившихся к  подолу Прекраснейшей!.. Если  доживем
до утра, венн, я сам тебе голову оторву!..
     Волкодав  сидел лицом  к реке, полагая,  что души сраженных насильников
явятся со стороны Засечного  кряжа. Там  он оставил валяться их неприбранные
тела; птицы и звери, должно быть, уже вволю потрудились  над падалью. К тому
же нечисть и зло, как известно, всего чаще приходят именно с севера...
     Он подумал о том, что, может, в эту ночь произойдет то, что должно было
произойти, и шесть возмущенных душ выдернут  из тела его собственную,  чтобы
увлечь ее... куда?
     Наемники принадлежали к разным народам. У каждого имелись свои Небеса и
своя Преисподняя. Веннский  Исподний  Мир  был негостеприимен. Злодеев ждала
лютая тьма  и такой же лютый мороз. Волкодав вздохнул  и подумал о том, как,
наверное, опечалятся Серые Псы, ждущие его на зеленых полянах Острова Жизни.
То есть многие  из них, должно быть, уже возвратились в этот мир, потому что
он  за них отомстил.  Но мать и  отец... почему-то ему упорно  казалось: они
оставались еще  там, наблюдая  деяния сына, и смотрели  на него  сквозь семь
прозрачных небес, и чаяли встречи...
     И в  это  время раздался голос, прозвучавший  совсем не  с той стороны,
откуда он ждал:
     -  Я смотрю, ты уже и не рад мне, малыш?  Волкодав мгновенно обернулся,
но рука, непроизвольно  дернувшаяся  к мечу,  остановилась  на  полпути.  За
чертой внешнего  круга  стояла  невысокая седовласая  женщина, облаченная  в
серые  шерстяные   шаровары  и  синюю   стеганую  безрукавку.   Она   стояла
подбоченившись и  с насмешливой укоризной посматривала на Волкодава, склонив
голову к худенькому плечу.
     Эврих, начавший понемногу клевать носом возле костра, испуганно вскинул
голову:  его  спутник вскочил  и  стремительно шагнул  прочь,  туда,  где на
границе света и тьмы колебались и плавали плотные клочья тумана.
     - Государыня!.. - хрипло проговорил Волкодав. - Мать Кендарат!..
     Судя по всему, он собирался по собственной воле миновать все три  круга
и  беззащитным  выйти   наружу,   где...   где  его...  Голоса  Волкодавовой
собеседницы  Эврих не слышал, только  заметил, что  один из  обрывков тумана
оставался  на  месте и  вроде  бы приобретал некое  сходство с  человеческой
фигурой. У молодого арранта зашевелились волосы. Он понял: кто-то заманивает
венна в ловушку.
     - Стой!.. - завопил он,  вскакивая на ноги и без размышлений вылетая за
ограждающую черту, которой сам только что себя окружил. - Стой, варвар!..
     Он  догнал  Волкодава  и  схватил  его  за руку,  отлично понимая,  что
удержать  не сумеет. Он успел даже подумать, а что будет с ним  самим, когда
его спутник перешагнет все три черты и хрупкая граница  окажется нарушена...
Он,  Эврих, убитых Волкодавом  насильников даже и  пальцем не  трогал... Так
неужели его... его тоже...
     Как бы то ни было, бросать венна одного он не собирался.
     - Не выходи из круга, малыш, - сказала Кан-Кендарат. - Незачем!
     И  она  подняла руку, обращая  к  нему развернутую ладонь. Удивительной
силы было исполнено  это движение.  Эврих  по-прежнему не  слышал  голоса  и
толком  не  понимал,   с  кем  разговаривал  Волкодав.   Он  осязал   только
присутствие.  Сперва оно  ошеломило  и испугало его  своей  мощью.  Потом он
понял, что присутствие было благим. Но все равно пугающим...
     Волкодав  остановился.  Выдернул  у  Эвриха  руку.  И  опустился  перед
женщиной на колени.
     - Я не от тебя загораживался, Мать Кендарат, - проговорил он глухо. - Я
только... не думал, что ты... уже завершила свой земной путь...
     Он успел понять: его седовласая наставница была здесь не во плоти.
     -  А я  и не завершила, - усмехнулась она. -  Но  если  все мои ученики
начнут поступать, как ты, я вправду стану молиться об окончании странствий!
     Волкодав промолчал.
     -  Ты опять ждешь,  чтобы за  тобой  пришли  души тех, кого  ты убил, -
продолжала жрица Богини Кан.  -  Видишь,  ты даже меня принял за мстительный
дух! Не бойся, они не придут... - Волкодав поднял голову, и она  пояснила: -
Им было позволено обрести то посмертие, которого они заслужили. А ты...
     - Они совершили зло, - сказал Волкодав.
     -  Верно,  -  ответила  Мать  Кендарат.  -  Совершили.  А  ты,  значит,
полагаешь, будто сделал добро? Ты убил их. Ты прекратил шесть жизней. Зачем?
     Волкодав упрямо повторил:
     - Они совершили зло.
     - И  ты, - кивнула  жрица, - поступил с ними  так, как тебе было  проще
всего. Ты не стал возиться. Ты их просто убил.
     - Я сожалею об одном,  -  сказал Волкодав. - Я не расспросил четвертого
по  счету,  где  он  насмотрелся  канкиро.  И  какой такой  наставник воинов
объявился за морем, в Тин-Вилене...
     Эвриху показалось, будто прядь тумана, чем-то напоминавшая человеческую
фигуру, еле заметно вздрогнула.
     Волкодав увидел, как тень пробежала по  лицу Матери Кендарат. Наверное,
она уже прослышала о  несчастье и знает, что божественное Искусство попало в
скверные руки. Но жрица сказала совсем другое:
     - Ты  жалеешь не о том, что убил,  а о том, что не заставил несчастного
юношу говорить? Ты в самом деле мог бы истязать человека?..
     От пронизывающего взора карих глаз Кан-Кендарат деваться было некуда, и
Волкодав нехотя проговорил:
     - Мог бы. Смотря за что, госпожа.
     Ладонь жрицы снова вскинулась в  гневном отвращающем жесте...  Так, что
молодого арранта  обдало огненным жаром. Позже он расспросит Волкодава  и не
усомнится, что его  незримая собеседница  подобно Тилорну  умела  за  десять
шагов мановением руки сбросить с лавки полено.
     - Не говори мне этого, не то я  совсем от тебя  откажусь! - воскликнула
Мать Кендарат. - Ты собираешься  завтра остановиться в нарлакской деревне? А
ты не  боишься,  что встретишь у  околицы почтенную  женщину, и она  спросит
тебя.  не  видал ли ты там, на тропах Засечного кряжа, моих молодых сыновей?
Они, мол, служили в наемниках, а ныне по весне обещали вернуться?..
     - У каждого душегуба  есть  мать, - тяжело проговорил Волкодав. - Из-за
этого его не наказывать?..
     -  А  кого  ты  наказал?  - удивилась бесплотная  гостья. -  Ты  просто
подтвердил, что сражаешься лучше многих. И все!
     - Значит, - спросил Волкодав, - я должен был их отпустить?
     Жрица покачала головой - медленно, укоризненно и печально.
     -  Ты так  ничего и не понял, малыш, -  сказала она. - Я просто к тому,
что, если уж  ты полез в  это дело, надо было идти до конца.  Если ты  решил
вмешаться  в  их жизнь,  эти  люди  должны были понять, какое  злодеяние они
совершили. Ты  можешь придумать  худшее наказание?.. И я не  могу. Но на это
тебе пришлось бы потратить часть своей собственной жизни. Быть может, даже и
всю. А ты не захотел. Ты предпочел их убить. Тебе так было проще.
     Волкодав  стоял  на  коленях,  опустив голову. Она  права. Эти шестеро,
когда я их убивал одного за другим, вряд ли раскаивались в содеянном. Если я
и  заставил их  о чем  пожалеть,  так разве  о том,  что оказались  слабее и
уступили  вшестером  одному.  И  ни о  чем более... И все  же  что-то в  нем
сопротивлялось, отказываясь признать правоту  маленькой жрицы. Она  достигла
духовных  высот,  о   которых  я  недостоин  даже  мечтать.  У  нас,  поймав
насильника, выпускают мерзкому негодяю кишки, и  я считаю, что это правильно
и хорошо. А для нее паскудный мучитель женщин, которого я убил, - несчастный
юноша,  вызывающий  жалость.  По  мне,  такому  человеку  жить  незачем.  Не
заслужил. А  она  готова остатком жизни пожертвовать, чтобы обратить ублюдка
на благой путь...
     Мыш крутился в воздухе над головой друга и тревожно кричал.
     - Так  ты, значит, взялся решать, кто достоин жить, а кто не достоин? -
спросила Мать Кендарат.
     - Я не знаю, - глядя в землю, проговорил Волкодав. - Я знаю только, что
они совершили зло. Теперь больше не совершат.
     - Но  и добра тоже! - прозвучало  в ответ. - Среди  них  были способные
одуматься!
     - А ее  ты видела?  -  подняв глаза,  упрямо  спросил  Волкодав.  -  Ту
девочку?
     Но там, где только что стояла седая смуглая женщина, было пусто. Только
чуть заметно подрагивали под ударами мелких дождевых капель стебельки мокрой
травы...


     Не строй у дороги себе избы:
     Любовь из дома уйдет.
     И сам не минуешь горькой судьбы,
     Шагая за поворот

     Идешь ли ты сам, силком ли ведут -
     Дороге разницы нет!
     И тысячи ног сейчас же затрут
     В пыли оставшийся след.

     Дорога тебя научит беречь
     Пожатие дружеских рук:
     На каждую из подаренных встреч
     Придется сотня разлук.

     Научит ценить лесного костра
     Убогий ночной приют .
     Она не бывает к людям добра,
     Как в песнях про то поют.

     Белесая пыль покрыла висок,
     Метель за спиной кружит.
     А горизонт все так же далек,
     Далек и недостижим.

     И сердце порой сжимает тоска
     Под тихий голос певца...
     Вот так и поймешь, что жизнь коротка,
     Но нет дороге конца.

     Следы прошедших по ней вчера
     Она окутала тьмой...
     Она лишь тогда бывает добра,
     Когда ведет нас домой.



4. Дом у дороги


     Это  была старица  - прежнее  русло, покинутое главной стремниной реки.
Так человек покидает ставшую  ненужной  одежду. Звор,  младший  сын  великой
Светыни,  некогда спешил к  матери  и проложил  себе новый путь через леса и
болота.  Теперь он посещал брошенное русло только весной, во  время разлива,
да иногда еще осенью. Остальное время старица дремала, подергиваясь  ряской.
Ребятня, подраставшая  у Барсуков и у Пятнистых Оленей, слышала  по вечерам,
как где-то за камышами  плескала пудовым хвостом  матерущая рыбина.  Об этой
рыбине  ходили  легенды. Кое-кто считал ее любимым  конем Водяного  Хозяина.
Другие  возражали, мол, стал бы Хозяин держать Речного Коня в тихой старице,
вдали  от  главного  русла.   Третьи  полагали,  что  под  лесистой  грядой,
разгородившей реку, точно есть сквозная пещера...
     Мальчишки  мечтали  поохотиться на  чудесное страшилище  и каждое  лето
тайком  от взрослых  вязали плот.  Сердобольные девчонки всякий раз находили
спрятанный плот и  растаскивали его,  а  вечному Коню  бросали  комки  каши.
Своими  глазами подводного  жителя не видел  никто, но дети,  охочие слушать
взрослые  разговоры, знали, что  гулкие  шлепки по воде с  замиранием сердца
слушали еще их матери и отцы. А может, даже дедушки- бабушки...
     Оленюшка тринадцати лет от роду  сидела на стволе березы,  изогнувшемся
над водой. Дерево когда-то давно начало было валиться с подмытого берегового
обрывчика, но не погибло. Уцелевшая половина корней живуче разрослась, цепко
ухватившись за  землю, ствол глянул  вверх, вздымая  крепкие пушистые ветви.
Оленюшка сидела на белом стволе, поджав одну босую ногу под себя,  а  другую
свесив к воде. Рыбища жила в глубокой части старицы; гуси, похоже, это знали
и не высовывались с  мелководья. Благо и там было где поплавать, покормиться
и  поиграть. Оленюшка вполглаза присматривала  за сытыми  пестрыми  птицами,
придерживая локтем прялку, заткнутую нижним концом за поясок, сплетенный  из
разноцветных  шнурков.  Ее  род,  Олени,  вырезали навершие  прялки  в  виде
дощечки, к которой кудель прикалывала особая спица. В роду отца, у барсуков,
выстругивали  прялки  из раздвоенных веток:  не  надо ничего  и прикалывать,
насадил и готово. Олени покрывали струганые навершия  ярким узором, оживляли
на   них  даже  Богов,  творивших   Вселенную.  Барсуки   посмеивались   над
друзьями-соседями  и говорили,  что  их  способ  древнее, а  значит,  Богами
прародителям  преподан  и свят  сам по себе, не  обязательно  лики на дереве
рисовать.
     Те и другие прялки, однако, можно было носить у плеча, засунув за пояс,
и прясть даже на ходу. Тем более - присматривая за гусями.
     Пряла Оленюшка хорошо. Нитка всегда  получалась у нее тонкой, ровной  и
крепкой. Вот только сегодня девочке больше всего хотелось скомкать кудель  и
выбросить в омут. А хорошо бы  и вместе с прялкой, привязав камень побольше.
Сегодня Оленюшка пряла шерсть. И знала, что готовые  нитки придется окрасить
в  красный  и синий  цвет,  а часть тщательно выбелить. И тогда она сядет за
кросна, чтобы выткать себе взрослую девичью одежду. Поневу.
     Тринадцать  лет  - год  в жизни особенный.  Взрослеет  тело,  готовится
воспринимать   женское  предназначение.  Трет  глазенки  проснувшаяся  душа.
Девочке нарекают  взрослое имя, род  сходится на святой  пир,  и большуха со
старшими женщинами надевают на "славницу"  первую в ее жизни  поневу.  Скоро
прослышат  о новой  девушке дальние  и  ближние соседи, и мать начнет строго
поглядывать на молодых парней, жаждущих  заполучить ясную жениховскую бусину
в косу...
     Оленюшка свою бусину  однажды уже отдала. Еще  три года назад.  И с тех
пор  чего только не  выслушала от родных. Та бусина не в  счет,  говорили ей
дома.  Ту  ты по  недомыслию отдала.  Малое дите! Что  оно  тогда  понимало?
Срамота  да  и только, давно  пора позабыть.  Тепе