рабль,  и  в  "Белом  Коне"
появились два совсем неожиданных гостя. Один был ветхий старик, второй -
молодой мужчина, заботившийся о нём, точно сын об отце.  Он  почтительно
называл старца Наставником. ("Тоже..." - сразу подумалось  корчмарю.)  А
впрочем, мало ли на белом свете наставников. Странность и  неожиданность
состояла в другом. И проявилась не сразу.
   То, что они прибыли на корабле,  Айр-Донн  понял  немедля.  Оба  были
определённо нездешними, и к тому же молодой тащил поклажу: две  дорожные
сумки и ещё что-то большое, плоское, тщательно обшитое кожей.  Когда  он
поставил это что-то рядом с собой на скамью ("Не на пол", - отметил  про
себя  Айр-Донн),  раздался  негромкий  стук,  который  могло  произвести
дерево. Путешественники были жрецами Богов-Близнецов -  это  легко  было
распознать по одежде, - и корчмарь рассудил про  себя,  что  в  свёртке,
должно быть, таился некий священный предмет.
   Айр-Донн только что открыл двери, в заведении было  полно  свободного
места, но эти люди сразу облюбовали  тот  самый  столик,  куда  корчмарь
всегда усаживал Волкодава. Вельх даже  испытал  подспудное  раздражение.
Кажется, какая разница, кому теперь  где  сидеть!  -  и  всё  же,  когда
кто-нибудь  устраивался  именно  здесь,  для  него  это  было  очередным
напоминанием: Волкодав не вернётся.
   Ладно.  Гости  пожелали  еды,  свидетельствовавшей  об   определённой
стеснённости  в  деньгах.  Молодой  попросил  жареной  рыбы,  которая  в
Тин-Вилене,  как  во  всех  приморских  городах,   почиталась   трапезой
бедняков. Старик же, вконец утомлённый  морским  путешествием,  и  вовсе
удовольствовался горячим молоком с мёдом. Поразмыслив, Айр-Донн  добавил
от себя скляночку сладкого вина, восстанавливающего  силы,  и  несколько
свежих лепёшек. Каковые и были со смиренной благодарностью приняты.
   Спустя время корчмарь подошёл  к  гостям,  чтобы,  по  обычаю  своего
ремесла, осведомиться, всего ли у них в достатке и  довольно  ли  вкусно
приготовленное стряпухами.
   - Скажи, добрый господин мой, -  обратился  к  нему  старик,  заметно
приободрившийся после глотка доброго яблочного напитка. - Только  ли  ты
вкусно кормишь всех тех, кому случается вступить  под  твой  кров?  Или,
может быть, у тебя найдётся для нас  недорогая  комнатка  на  ночь?  Нам
предстоит дальний путь, а я, боюсь, не в силах пуститься в дорогу  прямо
сегодня...
   - Комнатка-то найдётся, - ответил немало удивлённый Айр-Донн. - Но...
ты, пожалуйста, не думай, почтенный, будто я мало радуюсь постояльцам...
Просто наш город, помимо всех прочих своих достоинств, знаменит храмом и
крепостью Богов, Которым вы оба, как я понимаю, служите.  Зачем  бы  вам
расставаться с лишней толикой денег, ведь Избранный Ученик Хономер,  без
сомнения, будет рад оказать всяческое гостеприимство братьям по  вере?..
Если хотите, я немедленно  пошлю  мальчика  разыскать  кого-нибудь,  кто
поможет вам добраться туда!
   Старый жрец улыбнулся ему, и не слишком весёлая была то улыбка.
   - Да пребудет с тобой благословение Близнецов, добрый господин мой, -
проговорил он неторопливо. - Увы, увы, в нынешние  времена  братство  по
вере не для всех значит так же безмерно  много,  как  было  когда-то.  А
посему мы предпочли бы... не беспокоить досточтимого Избранного Ученика.
И ещё... мы не хотели бы задерживаться  в  вашем  несомненно  прекрасном
городе дольше, нежели диктуется насущной необходимостью. Так сколько  ты
возьмёшь с нас за самый дешёвый ночлег?
   - А если, - вступил в разговор молодой жрец, - у тебя  в  самом  деле
есть мальчик, готовый найти кого-нибудь в  переплетении  незнакомых  нам
улиц, быть может, он сумеет отыскать благосклонных жителей здешних  гор?
Мы рады были бы побеседовать с  таким  человеком,  дабы  из  первых  уст
услышать подтверждение либо опровержение слухов о храме  древних  Богов,
чудесно обретённом где-то вблизи Тин-Вилены...
   Тут старик быстро глянул на  ученика.  Так,  словно  тот  по  молодой
горячности  затронул  нечто,  едва  ли  приветствуемое  в  разговорах  с
чужими... а то и вовсе опасное. Юноша смутился и,  покраснев,  замолчал,
но корчмарь успокаивающе поднял ладонь:
   - Поистине вам не о чем волноваться под кровом моего дома, почтенные.
Здесь околачивался всего лишь один соглядатай Хономера,  но  и  он...  -
Айр-Донн бросил взгляд в сторону двери,  -  ...  только  что  вышел.  И,
следовательно, не сумеет подслушать ваших речей!
   На  самом  деле  из  этих  слов  никоим  образом  не  вытекало,   что
путешественники должны  были  немедля  проникнуться  доверием  к  самому
вельху: мало ли  о  чём  тот  мог  болтать,  своекорыстно  пользуясь  их
неосведомлённостью! Но два  жреца  ступили  на  землю  словно  бы  не  с
корабля, а со страниц жизнеописаний первых последователей Близнецов.  Те
святые подвижники, как  известно,  почитали  обман  одним  из  тягчайших
грехов и боялись обидеть кого-либо подозрением в этом грехе, предпочитая
страдать от присущей людям не правды.
   - Мы ещё хотели  бы  расспросить...  -  улыбнулся  молодой  жрец.  Он
говорил так,  словно  и  не  было  в  разговоре  досадного  перерыва.  -
Расспросить о некоем месте, также находящемся, сколь нам известно, здесь
неподалёку.  Если   сложить   воедино   достаточно   скудные   сведения,
поставляемые о нём путешественниками, получается, что  там,  несомненно,
наличествует великая, хотя и не вполне явная сила...
   Айр-Донн заинтересованно слушал.
   - Неявность же сей великой и благодетельной силы, - подхватил старик,
- состоит в том, что она оказывает себя не во всякому понятных  событиях
вроде ветра или палящего  жара,  но  действует  как  бы  изнутри  самого
человека, заставляя его по-иному осмысливать привычное.
   - После  определённых  изысканий,  -  почтительно  помолчав,  добавил
молодой,  -  моему  Наставнику  даже   подумалось,   уж   не   этой   ли
необходимостью   переосмысления   объясняется   прискорбная    краткость
достигших нас сведений? Проще говоря, не всякому захочется узреть ошибки
и скверный умысел, таящийся в тех самых поступках,  которыми  ещё  вчера
привычно гордился. Думается, оттого люди и  предпочитают  объезжать  это
место, ибо многие ли из нас могут быть вполне уверены в  чистоте  своего
духа...
   - Ага!.. - обрадовался Айр-Донн. -  Так  ты,  верно,  рассуждаешь  не
иначе как о Зазорной Стене! Я, конечно, человек не учёный, но могу  тебе
подтвердить: люди неохотно  упоминают  о  ней,  потому  что  редко  кому
нравится во всеуслышание объявлять, о чём нашептала ему совесть.  Сам  я
тоже там не бывал... - и добрый вельх усмехнулся покаянно, но и  лукаво,
- ... зато в те места не так давно отправился один мой старый  друг.  Он
говорил мне о своём намерении побывать у Стены. Это  притом,  что  такое
чистое сердце, как у него, не всякий день встретишь!
   Старик допил молоко и неспешно разгладил бороду.  Его  красно-зелёное
одеяние, которому - если судить по возрасту  и  речам  -  полагалось  бы
сиять густыми яркими красками, было неожиданно  тусклым.  В  Хономеровой
крепости  такие  носили  самые  распоследние  Ученики,  едва   принявшие
Посвящение. Айр-Донн невольно задумался об этом и рассудил про себя, что
здесь следовало усматривать не  жреческую  неспособность  и  подавно  не
вялость служения, а скорее опалу. То-то они и к Хономеру не  торопились,
и об утраченном единстве верных Богов-Близнецов говорили  с  болью,  как
говорят о разладе в родной семье. "Благодарю тебя,  о  Богиня  Коней,  -
мысленно порадовался вельх, - уже за  то,  что  у  Тебя  нет  ни  одного
нелюбимого жеребёнка, какой бы масти тот ни родился.  Да  осияют  вечные
звёзды землю под Твоими копытами..."
   - Ты, похоже, человек не только  порядочный  и  гостеприимный,  но  и
очень  осведомлённый,  -  снова  заговорил  старец.  -  Поэтому  позволь
спросить тебя ещё кое о чём... Мы приехали сюда из города Кондара, что в
стране  нарлаков,   севернее   Змеева   Следа.   Несколько   лет   назад
Прославленные в трёх мирах благосклонно  направили  в  наш  город  двоих
путешественников... Один был высокоучёный  ар-рант,  истинное  украшение
великого народа Аррантиады. Он  был  очень  молод  годами,  однако  Боги
благословили его самой возвышенной мудростью: он не  порывался  выносить
суждения и поучать, но, напротив,  смиренно  собирал  крупицы  познаний,
накопленных земными  народами,  и  увековечивал  постигнутое  на  листах
рукописи,  скромно  именовавшейся  "Дополнениями".  А  его  товарищ   по
странствию...
   Айр-Донн покосился на молодого жреца и заметил, что тот улыбнулся при
этих словах и глаза его заблестели.
   - ... его товарищ по странствию, - продолжал старец, - был из племени
веннов, затерянного в глуши северных дебрей и оттого не  всем  ведомого.
Этого  человека  учёный  аррант  сперва  представил   нам   как   своего
телохранителя и слугу, но вскоре мы убедились, что между ними ни  в  чём
не имелось неравенства... Прости, добрый корчмарь, если мы утомили  тебя
столь долгим и подробным рассказом, но твой дом выглядит обжитым  отнюдь
не вчера. Если ты ведёшь здесь своё дело более трёх лет,  то,  возможно,
тебе доводилось встречать наших друзей? Дело в том, что  в  Кондаре  они
сели на корабль, имея намерение достичь Тин-Вилены. И, право,  эти  двое
ни в коем случае не из тех, кто теряется  в  безликой  толпе.  Если  они
благополучно добрались сюда, ты мог их увидеть. А  увидев  -  непременно
запомнил бы...
   - Особенно венна, - не выдержал юный  священнослужитель.  -  Это  был
великий воин, к  тому  же  не  привыкший  отводить  глаза,  если  сердце
подсказывало вмешаться. У нас  в  Кондаре  о  нём  до  сих  пор  легенды
рассказывают!
   Наставник  посмотрел  на   него,   сдержанно   улыбаясь:   молодость,
молодость!.. Как падка она  на  яркие  доблести  воина,  как  трудно  ей
оценить кроткое бесстрашие мудреца!..
   Айр-Донн же ощутил внутри радостный трепет, почти такой же, как  тот,
что наполнил его душу  в  достопамятный  день,  когда  через  порог  его
тин-ви-ленского  дома  безо  всякого  предупреждения  шагнул   Волкодав.
Корчмарь поднялся до того церемонно, что на лицах жрецов отразилось даже
некоторое беспокойство. Он торжественно одёрнул вышитую рубашку:
   - Истинно велик промысел Трёхрогого, приведший  вас,  мои  почтенные,
под кров "Белого Коня"! Знайте же, что, как говорит  мой  народ,  друзья
моих друзей -  мои  друзья.  Знайте  ещё,  о  благородные  последователи
Близнецов: вы попали домой. Мой дом -  ваш  дом.  Сам  же  я  постараюсь
услужить вам всем, чем только смогу!
   Удивительное дело, но многоопытному корчмарю, только что  дивившемуся
про себя легковерию странствующих жрецов, даже не явилось на  ум  самому
подвергнуть  сомнению  правдивость  услышанного  от  них.   Хотя,   если
подумать, могли они оказаться друзьями лишь  на  словах,  а  на  деле  -
подсылами, преследующими тайную и недобрую цель!

***

   "Косатка"  Винитара  по-прежнему  шла  на  север.   Ветер   оставался
попутным, и Волкодав уже заметил, что ночи сделались гораздо короче, чем
им полагалось быть в это время года на материке, удалявшемся к югу.  Вот
только  тепла,  которое  человек  его  племени  поневоле   связывает   с
наступлением коротких ночей, не было и в помине. Наоборот, с каждым днём
делалось холодней. Мореходы кутались в меховые одежды,  и  только  самые
отчаянные и молодые ещё крепились, предпочитая греться работой.  Аптахар
ворчал на них, утверждая, что к его возрасту  все  они  неизбежно  будут
маяться болями в суставах. Сам он, однако, ни на что не жаловался, кроме
необходимости  всё  время  видеть  рядом  с  собой  венна.  Но  с   этим
обстоятельством старый рубака всё равно ничего поделать не мог и  потому
ворчал редко, чтобы не прослыть мелким брюзгой.
   А ещё с небес окончательно и, по-видимому, навсегда  пропало  солнце,
оттеснённое густыми пеленами облаков. Иногда ветер истончал нижние  слои
туч, плывшие над самой водой, и тогда делалось видно, что этот  слой  не
единственный, что там, наверху, ещё десять таких же.  Волкодав  послушал
разговоры сегванов и понял, что надеяться на перемену погоды не  стоило.
Солнце здесь показывалось нечасто. И чем севернее  -  тем  реже.  И  уже
теперь было решительно невозможно определить, где именно оно стояло  над
горизонтом. Как при этом сегваны отыскивали  единственно  верную  дорогу
среди совершенно одинаковых, по мнению сухопутного венна, серых  морских
волн, оставалось загадкой. Но ведь как-то отыскивали:  "косатка"  бежала
вперёд, словно бодрый конь к знакомой конюшне, и  кормщики  явно  знали,
что делали, направляя корабль. Волкодава не допускали ни к вёслам, ни  к
парусу, ни к иной работе, поскольку это сделало бы его не кровным врагом
Винитара, а кровным братом, на которого уже нельзя поднять руку. Так что
он большей частью сидел около мачты и  наблюдал  за  мореходами,  силясь
что-то понять. Но понимание не приходило.
   Благоприятные ветры баловали корабль. Привычных трудов и  тягот  было
немного: ни хлещущих на палубу волн,  ни  бешеной  качки,  ни  отчаянной
гребли, ни возни с рвущимся из рук парусом  под  градом  холодных  брызг
из-за борта. И так - день за днём. Верно,  сегванские  Боги  приберегали
силы мореходов, щадя их ради каких-то будущих испытаний. Каких? Воины не
гадали об этом. Они знали нрав своего моря: в любой миг может подбросить
такое, что  вся  прошлая  жизнь  покажется  безмятежным  сном.  Пока  же
корабельщики радовались спокойному плаванию  и  коротали  время  кто  за
игральной доской (снабжённой дырочками, чтобы не  скатывались  фигурки),
кто за беседами о чём-нибудь занятном.
   Однажды дошла очередь и до Аптахара.
   - Расскажи про наёмников, дядька Аптахар!
   - Да ну вас, - отмахнулся однорукий калека. - Я уже и рассказывать-то
не умею. Раньше умел, теперь разучился.
   - Брось, дядька Аптахар. Тебе руку отсекли, а не челюсть и не язык!
   - И не грудь пропороли, чтобы знания разлетелись!
   - Расскажи! Про наёмников!
   - Арфы нету, - буркнул Аптахар.
   - Да на что тебе арфа? -  захохотали  кругом.  Люди  кунса  любили  и
берегли увечного, но и подшутить над ним за грех не считали.
   -  Он  ногами  играть  собирается,  как  герой  Гитталик,  когда  его
связанного бросили в яму со змеями! - предположил кто-то.
   - У меня арфа есть, - встрял Шамарган.
   Волкодав покосился на него. Сегваны-корабельщики  отнюдь  не  спешили
по-братски принимать к себе лицедея.  По  мнению  венна  -  и  правильно
делали. Травить  человека,  доверившегося  твоему  гостеприимству,  было
величайшим злодейством. Так  не  подобало  обращаться  даже  со  злейшим
недругом. Правда, чем именно он, Волкодав, умудрился насолить Шамаргану,
составляло превеликую тайну. Может,  тем,  что  сребреник  ему  подал  у
тин-виленских ворот? Или тем, что в "Матушке Ежихе" убийством осквернить
себя не позволил? Или тем, наконец, что возле болота от  преследователей
уберёг?.. Оставалось предположить, что парень с самого начала действовал
по указке Избранного Ученика Хономера и на его деньги. Взял плату за то,
чтобы сопутствовать Волкодаву и окончательно опоить во дворе у  Панкела.
Ладно, сопутствовал, опоил. А в дороге ещё  и  потешился,  напроказничал
вдосталь. Это было понятно. Люди,  случается,  ради  денег  и  не  такое
отмачивают. Родительскую  любовь  предают,  многолетнее  побратимство...
Человеческому вероломству Волкодав давно уже не удивлялся. В  недоумение
повергало другое. Почему, сделав дело, лицедей  не  уехал  со  жрецом  -
навстречу  заработанным  деньгам  и  новым  поручениям  Хономера,  -  а,
напротив, сбежал от него?  Да  притом  сбежал  так,  как  бегают,  разве
спасаясь от смерти. Вбил лезвие ножа между бортовыми досками "косатки" и
уплыл вместе с кораблём, держась за рукоять  и  лишь  изредка  высовывая
голову из воды. Кормщик  Рысь,  сидевший  тогда  у  правила,  ничего  не
заметил. И по сей день не мог Шамаргану этого  простить.  А  тот  (явив,
между прочим, немалое мужество) выждал, покуда лодья миновала  проран  и
далеко ушла в  открытое  море,  и  только  там  объявился.  Сегваны  еле
разомкнули его пальцы на черепе ножа, когда втаскивали на палубу.  "И  с
чего это ты взял, несчастный, что я не прикажу выкинуть тебя  обратно  в
море? - спросил Винитар синего от холода Шамаргана. - Да прежде  ещё  не
велю законопатить твоей шкурой рану, которую ты  нанёс  моему  кораблю?"
Лицедей, закостеневший так, что челюсти свело судорогой, кое-как выдавил
в ответ: "Приказать-то ты можешь, только потом не пришлось бы жалеть.  Я
твоего венна отравил, я могу и противоядие приготовить. А больше  никому
с этим не справиться..."
   Почему он так поступил, Волкодаву было неведомо. Большого любопытства
он, впрочем, не испытывал. Он видел, что сегваны отнеслись к предложению
Шамаргана насчёт  арфы  без  большой  радости.  Корабельщики  продолжали
упрашивать Аптахара рассказать о наёмниках, - видно,  это  была  любимая
ими история, к тому же долго не звучавшая вслух, - а на  лицедея  просто
не обращали внимания. Лишь когда он подал голос в третий  или  четвёртый
раз, Рысь бросил не без брезгливости:
   - Какая "твоя" арфа? Та, что мы нашли засунутую в мешок  с  пожитками
венна, так какая же она твоя? Его и есть. А у тебя, не умеющий  молчать,
и нет ничего, кроме штанов да рубашки, и ещё ножа, который кунс велел  у
тебя отобрать!
   Рядом с кормщиком сидел другой воин, изрядный  насмешник.  Его  звали
Гвернмаром, потому что его мать была вельхинкой, а чаще просто  Гверном,
потому что сегваны опасались вызернуть языки, выговаривая подобное  имя.
Он сказал:
   - Если  арфа,  по  нашему  рассуждению,  принадлежит  венну,  а  этот
недоношенный непременно хочет нам досадить, играя на ней, пускай  сперва
попросит разрешения у владельца. Что в том будет несправедливого?
   Мореходы не спеша и со  вкусом  обсудили  предложение  Гверна.  Потом
спросили мнение Волкодава, и венн ответил:
   - Не всё, что обнаружится  у  человека  в  заплечном  мешке,  следует
считать его собственностью. Может, ему краденое подсунули, а он  того  и
не  знал.  -  Сегваны  навострили   уши,   надеясь   услышать   занятное
повествование, но Волкодав не стал перебегать Аптахару дорожку и  сказал
так:
   - Я не умею ни играть на арфе, ни петь. Пусть играет на  ней  тот,  у
кого лучше получится, да потом её себе и берёт.
   - Справедливые слова! - похвалил Рысь. И добавил:
   - Правильно делает наш кунс, что заботится о тебе.  Не  всякий  может
похвастать таким достойным врагом!
   - Скучновато станет, когда он тебя убьёт в поединке, - добавил Гверн.
   - Ладно, лезь  в  трюм,  принеси  её,  -  велел  Аптахар  лицедею.  И
напутствовал:
   - Да смотри там, по чужим мешкам не очень-то шарь! А то все мы знаем,
ручки у тебя шибко проворные!
   Шамарган  зло  блеснул  глазами,  но  ерепениться  не  стал  -  молча
отправился  за  арфой.  Волкодав  для  себя  сделал  вывод,  что  бывший
Хономеров  человек  очень  хотел  задержаться  на  корабле.  Даже  ценой
унижения. Ведь слова Аптахара можно было истолковать и как  обвинение  в
воровстве, требовавшее разбирательства, если не боя.  Те  же  Гверн  или
Рысь, к примеру, нипочём не стерпели бы подобного.  Да  им  бы  Аптахар,
блюдя товарищество, никогда ничего даже отдалённо похожего и  не  сказал
бы.
   Для Шамаргана никто не подумал открывать кормовой палубный  лаз,  под
которым,  собственно,  сохранялись  в  трюме  пожитки.  Пришлось   парню
спускаться вниз возле очажка и пробираться  дальше  на  четвереньках,  а
после и вовсе ползком.  Сегваны  посмеивались,  слушая  сквозь  палубные
доски его возню и приглушённую  ругань.  Знай  гадали,  за  что  он  там
зацепился - и каким местом. К  их  некоторому  разочарованию,  Шамарган,
юркий и гибкий, справился гораздо быстрее, чем они ожидали.  Вернувшись,
он сел поблизости от Аптахара, утвердил  свой  инструмент  на  колене  и
принялся  настраивать.  Арфа  издав