ни,  скользившие  впереди  него  по
тропинке, и казался себе самому до ужаса шумным и  неуклюжим.  Прав  был
венн, пытавшийся отговорить его от участия в этом сумасшедшем  набеге...
То есть теперь, когда всё началось, Эврих совершенно перестал бояться...
или, как выразился Волкодав, "думать сразу о многом". Страх у  него  был
только один. Не оказаться бы тюфяком, способным помешать двоим воинам  и
убийце.
   Они достигли дома. Здесь двери  даже  ночью  оставались  не  заперты.
Зачем, от кого? "А хоть от нас, милые. Впрочем... если Шамарган..."
   Внутри было тихо. И они ничем не нарушили - эту тишину.
   Дальше вёл Волкодав, и Эврих положил себе непременно расспросить  его
- как, каким образом?.. Неужто Ниилит так подробно  рассказывала  ему  о
своём доме  и  он  умудрился  ничего  не  забыть?  Вызнал  ли  для  него
что-нибудь Шамарган, успевший за один вечер поболтать, кажется, со всеми
служанками в городе?.. Или венн снова пускал в ход своё  собачье  чутьё?
Или, может, пользовался неким непонятным, но  очень  действенным  даром,
позволявшим ему подслушивать его, Эвриха, мысли?..
   Несколько раз Волкодав останавливался  в  раздумье,  но  наконец  они
преодолели третью лестницу и оказались перед  деревянной  дверью.  Эврих
протянул руку и нашарил сложную резьбу, показавшуюся ему старинной  даже
на ощупь. Судя по всему, здесь-то и была спальня молодой госпожи.  Перед
дверью полагалось бы дремать молоденькой служанке:  мало  ли  что  вдруг
понадобится среди ночи. Служанки не было. Милостивая госпожа в очередной
раз отпустила её спать до утра.
   Шамарган приложил ухо к двери и скривился в очень нехорошей  ухмылке.
Эврих очень хотел последовать его примеру,  но  воздержался,  зная:  всё
равно ничего не услышит, там, небось, изнутри дверь ковром занавешена...
Волкодав взял за руку Винитара, и они налегли плечами до того  слаженно,
словно всю жизнь только этим и занимались. Каждый из них справился бы  и
один,  но  вдвоём  получилось  удивительно  здорово.   Тихо,   мягко   и
неудержимо. Дверь  негромко  хрустнула,  и  казавшийся  надёжным  засов,
вырванный с мясом, полетел на пол. Дальше всё происходило очень  быстро.
Сильные руки рванули ковёр, висевший таки за дверью, и  глазам  четверых
взломщиков предстала спальня молодой госпожи...  во  всём  блеске  давно
привычного прелюбодеяния.
   Двое на широченной постели, купленной ещё старшим братом Стумеха ради
свадебной ночи,  настолько  не  ждали  вторжения,  что  даже  не  успели
шарахнуться один от другого. Мужчина был полнотелым, с желтоватой  кожей
потомка халисунских завоевателей. Что же касается женщины...
   Волкодав на  мгновение  замер.  Перед  ним,  нагая,  раскинувшаяся  в
бесстыдстве страсти... лежала сама Ниилит. Её нежное,  смугло-золотистое
тело, мимолётным зрелищем которого Боги  некогда  пожелали  вознаградить
его. Её роскошные волосы, голубые глаза...
   Ну да - Ниилит. Какой она могла бы стать лет  через  десять  сытой  и
прихотливой  жизни  в  наложницах  у  какого-нибудь  богача...  если  бы
согласилась на такую жизнь и  в  первый  же  день  не  сунула  голову  в
петлю...
   Двоюродная сестра  Ниилит...  У  кого  вообще  мог  повернуться  язык
назвать их сестрами? Теперь-то Волкодав отчётливо видел, что между двумя
женщинами не было ни малейшего сходства.
   И ещё кое-что. Гораздо более важное. На шее у "сердечного  друга"  по
имени Бхубакаш  играло  и  переливалось  синими  огнями,  отражая  пламя
единственной свечи, дивное сапфировое  ожерелье.  Женщина  держалась  за
него рукой: видно, во время утех это доставляло ей особое  удовольствие.
А теперь потрясение и испуг срастили  её  пальцы  в  судорожной  хватке.
Ожерелье оказалось единственной опорой, за которую она могла  уцепиться,
и  сестра  Ниилит  уцепилась...  да  так,  что  без  клещей  пальцы   не
разожмёшь...
   Волкодав стоял посреди комнаты и тихо качал головой. Он-то собирался,
застукав прелюбодеев, под угрозой разоблачения  вызнать,  куда  спрятали
ожерелье. И добиться, чтобы назавтра отнесли его вейгилу: нашлось,  мол,
а значит, конюх не виноват, ошибочка вышла. Он и надеяться не смел,  что
всё окажется так просто.
   Он кивнул Винитару:
   - Хозяина приведи.
   - Не надо!.. Не надо батюшку!.. - завыла молодая женщина и попыталась
ползти к ним по ложу, не иначе, затем, чтобы  упасть  на  колени.  Рука,
по-прежнему цеплявшаяся за ожерелье, удерживала  её,  но  она  этого  не
сознавала. - Если деньги... сколько надо, скажите...
   - Лежи, где лежишь!.. - негромко прошипел Шамарган. Он даже никак  не
обозвал её.  Но  что-то  свистнуло,  и  из  подушки  в  вершке  от  лица
распутницы полетел пух. Это Шамарган поднял с  пола  и  метнул  одну  из
шпилек, не так давно вынутых любящими руками  из  густого  шёлка  волос.
Женщина ахнула и обратилась в статую, правда, статуя  тут  же  принялась
мелко дрожать. Замер и мужчина.  Он  вполне  оценил  бросок  и  оказался
способен понять,  что  произойдёт,  если  белобрысый  вместо  безобидной
шпильки возьмётся за нож.
   Винитару между тем не удалось управиться совсем  бесшумно.  В  недрах
дома что-то тяжело рухнуло, но спустя очень мало времени кунс возник  на
пороге, подталкивая перед собой  напутанного,  ничего  не  соображающего
хозяина дома.
   На первый взгляд Шехмал Стумех показался Эвриху стариком. Он был  тощ
и сутул, с жидкими седыми волосами  и  такой  же  бородёнкой.  Днём,  на
людях, он умел придать себе важный и значительный вид, но теперь,  босой
и полуголый, опирающийся на палку, он вызывал жалость пополам  с  лёгкой
гадливостью,  как  обычно  бывает  при  виде  болезненной   дряхлости...
Дряхлости? Эврих мысленно сравнил внешность Стумеха и цветущей красавицы
на постели. С трудом верилось, чтобы  всего  двадцать  с  небольшим  лет
назад этакая развалина сумела зачать  подобную  красавицу  дочь...  Хотя
чего только не бывает... Зря ли пишут учёные мужи, что отец  может  быть
стариком или мальчишкой, это не имеет значения, лишь бы мать пребывала в
хорошей детородной поре... Эврих присмотрелся к мельнику  пристальнее  и
понял, что первое впечатление всё-таки было ошибочно. Конечно, ведь  ему
полагалось быть моложе отца Ниилит, умершего лет десять назад совсем  не
старым мужчиной. Шехмала Стумеха высушили и согнули не годы,  а  тяжёлое
горе или болезнь. Может, смерть жены пять лет назад. Может, ещё что...
   И уж от сегодняшнего ему точно не предстояло помолодеть.
   Стумех,  сам  полураздетый,  довольно-таки  бессмысленно  разглядывал
постель и два голых жалких тела на ней. Эти люди, так  грубо  нарушившие
ночной покой его дома, - один из  них,  светловолосый,  походя  угомонил
телохранителя у порога его спальни, чуть не вышибив парню  мозги,  -  не
были ворами. Они просто не могли ими быть, ибо разве он не в полной мере
и не вовремя платил старшине чирахских воров должную  мзду?..  Но  тогда
кто они? Стумех постепенно осознавал, что именно видели его  глаза  там,
на расшитом покрывале смятой постели. Неужели это зять нанял головорезов
для охраны своей  супружеской  чести?..  Эврих  смотрел  на  трясущегося
старика и время от времени строго напоминал себе: вот человек, продавший
Ниилит в рабство. Однако  вспоминалось  почему-то  совсем  другое.  Если
верить слухам, почерпнутым неутомимым Шамарганом в чирахских  трактирах,
Стумех со времени кончины жены напрочь отошёл от  хозяйства  и  перестал
интересоваться даже торговлей, передав все дела наёмным помощникам. И не
то что по своим мельницам не ездил - вообще редко появлялся из дому. Чем
же были заняты его дни? А вот чем.  Люди  говорили  -  он  писал  письма
покойной. Их потом сжигали в курильницах вместе с благовониями у неё  на
могиле. Этот человек продал в рабство свою кровинку, дитя умершего брата
по имени Ниилит. Но против всякого здравого смысла Эвриху было его жаль.
Богиня  Милосердная  и  Карающая  уже  полной  мерой  воздала   ему   за
святотатство, забрав ту единственную, которую  Стумех,  похоже,  вправду
любил. А теперь ещё и распутство дочери свалилось ему на  плечи,  словно
куль муки, непосильный для сгорбленных плеч...
   Посох у мельника был старинный, на полтора локтя  превосходивший  его
рост,  с  верхним  концом,  искусно  загнутым  в   полукольцо.   Далёкие
предки-пастухи такими ловили за заднюю ножку  непослушных  овец.  Теперь
это была принадлежность хозяина дома, старшего в роду. Наверное, тоже от
брата унаследовал... Стумех сам излечил арранта от  неуместной  жалости,
спросив неожиданно цепко и очень по-деловому:
   - Сколько я должен заплатить вам, почтенные, за  то,  чтобы  весть  о
случившемся в этом доме миновала ухо моего зятя?
   Слово "зять" по-саккаремски было скомкано из  целой  фразы,  которая,
если её распрямить, звучала примерно так: "Хвала Богине, у меня есть ещё
один сын!" Рядом с осквернённым  супружеским  ложем,  в  устах  старика,
привыкшего всему находить  денежную  меру,  повседневное  "сын-хвали-бо"
прозвучало жестокой насмешкой. Которую,  кажется,  заметили  все,  кроме
него самого.
   - Мы не намерены губить ни тебя, ни твою  дочь,  -  сказал  Волкодав.
Лицо у него было деревянное. - И серебро твоё нам ни  к  чему.  Мы  даже
этого ничтожного, - он кивнул на замершего, обильно потеющего Бхубакаша,
- не стремимся отдать на прилюдное оскопление как прелюбодея... хотя  он
того и заслуживает...  Мы  только  желали,  чтобы  ты  увидел  ожерелье,
считавшееся похищенным. И признал перед  вейгилом,  что  оно  никуда  не
пропадало из твоего дома.
   Это последнее не могло вызвать сомнений даже на очень  подозрительный
взгляд. "Сердечный друг" стоял в постели  на  четвереньках,  застигнутый
броском  Шамаргана  посередине  попытки  вскочить.  Шамоон   по-прежнему
держалась  за  драгоценный  ошейник  на  его  шее,  точно  повисший  над
пропастью - за последнюю  древесную  ветку.  Очень  трудно  было  начать
утверждать, что-де ожерелье принесли извне и несчастных любовников силой
вынудили его надеть...
   - Да, да, - закивал Стумех.  Самообладание  начинало  возвращаться  к
нему. - Утром мы отправимся к вейгилу, и  я  буду  рад  поведать  ему  о
счастливой находке... за ковром в одной из комнат, куда уронила ожерелье
растрёпа служанка. Моя дочь будет рада вновь появиться в нём в городе. А
пока будьте моими гостями, почтенные. И, прошу вас, скорее скажите  мне,
как я могу отблагодарить вас за столь значительную услугу?
   Шамарган  смотрел  на  мельника  с  откровенным   восторгом,   видимо
преклоняясь перед стремительной работой  его  мысли.  Винитар  оставался
непроницаем.  Волкодав  же   усмехнулся.   Очень   нехорошей   усмешкой,
показавшей выбитый зуб.
   - Нет, - сказал он. - Не будем мы твоими гостями, Шехмал Стумех. И не
свалишь ты ничего на служанку. Ты пойдёшь к вейгилу и сделаешь это прямо
сейчас. Ты пойдёшь со  мной  и  с  этим  молодым  вельможей,  облечённым
доверием самого шада, а наши друзья пока останутся здесь... просто чтобы
ты не впал в забывчивость по дороге. А когда мы выйдем  от  вейгила,  ты
отдашь нам ожерелье, потому что принадлежит оно не  твоей  дочери  и  не
тебе.
   "Складно-то как говорить стал..." - подумалось Эвриху, но  подумалось
мимолётно: всё его внимание было отдано хозяину дома. Аррант  прямо-таки
слышал быстрый перестук счётных табличек в уме старика.  Да!  Перед  ним
воистину был тот самый человек, что продал торговцам невольниками родную
племянницу, продал не по злобе сердечной, не в порыве слепящего гнева...
просто потому, что те дали  за  красивую  девчонку  цену  чуть  большую,
нежели старый Зелхат, пытавшийся хоть так забрать Ниилит у родни...
   Деловой смысл старика в самом деле был достоин восхищения -  особенно
если учесть все обстоятельства. Прирождённый  купец  тем  и  хорош,  что
умеет  понять,  когда  торг  и   дальнейшие   препирательства   делаются
неуместны. Стумех шагнул к дочери:
   - Дай сюда ожерелье.
   - Не дам!.. - завопила вдруг Шамоон. И ещё  крепче  стиснула  пальцы,
без того уже, кажется, сжатые насмерть.
   Эврих успел подумать, что так недолго и поранить пухлую,  никогда  не
знавшую работы ладонь.  А  мельник  сделал  ещё  шаг...  и  с  вовсе  не
старческой силой вытянул дочь поперёк ляжек своим посохом:
   -  Заткнись,  дура!  Хочешь,  чтобы  весь  дом   сбежался   на   тебя
поглазеть?..
   И визг Шамоон в  самом  деле  прекратился  так,  словно  ей  внезапно
заткнули рот. По мнению Эв-риха, никогда ещё сей грубый призыв к  тишине
не исполнялся столь  быстро.  И  в  такой  точности.  По  нежным  бёдрам
красавицы, чуть ниже курчавых завитков, которые  она  даже  не  пыталась
прикрыть, пролёг след отцовской палки. Он обещал назавтра превратиться в
полновесную  череду  синяков.  Но  не  хлёсткий  удар  заставил   Шамоон
замолчать. Ей, похоже, перепало что-то от деловой  хватки  батюшки.  Она
тоже знала, когда можно биться за выгоду, а когда следует  спасать  хотя
бы то, что ещё можно спасти.
   Стумех же вновь сгорбился, опираясь на посох, и в его голосе  впервые
прозвучало настоящее чувство:
   - Да что ты в нём, в дерьмеце этом, нашла?..
   И его можно было понять.  Во  время  торжественного  обряда  в  храме
Богини Соединяющей половина города любовалась Юх-Пай  Цумбалом,  молодым
мельсинским виноторговцем. Славное лицо, крепкий разворот плеч, красивая
смуглота кожи - признак хороших старых меорийских кровей... Не парень  -
загляденье. Всем парам пара для Шамоон! А этот? Отвислое брюхо,  круглая
рожа, сальные волосёнки... И желтоватая  шкура,  наследие  какого-нибудь
кривоногого  халисунца,  что   пятьсот   лет   назад   походя   разложил
подвернувшуюся саккаремскую бабу!..
   Известное дело, уважать исчезнувший народ  много  проще,  чем  живого
соседа. Поэтому меорэ,  грабившие  эти  места  двести  лет  назад,  дали
благородную  кровь.  А  халисунцы,  вражда  с  которыми  отгремела  тому
полтысячи лет, - наплодили ублюдков. Змея же дочь, вместо того  чтобы  и
далее разумно молчать, дерзостно прошипела:
   - У мужчин не там  красота!..  Все  взгляды  обратились  на  "мужскую
красоту" Бхубакаша, дряблую и ничтожную от пережитого  страха.  Шамарган
захохотал первым, громко  и  непристойно.  Волкодав  подошёл  к  ложу  и
разомкнул пальцы женщины, стиснутые на ожерелье. Вы  вернётесь  к  своей
законной хозяйке, благородные камни... это я вам обещаю. Перед ним  была
усеянная каплями пота склонённая шея Бхубакаша и  крохотный  серебристый
замочек, который следовало  расстегнуть.  Больше  всего  венну  хотелось
сломать эту паскудную шею. Сломать одним движением руки.  Волею  Хозяйки
Судеб, он знал, как именно была  отобрана  у  Ниилит  материна  памятка.
Осквернять её ещё и убийством?.. Волкодав расстегнул замочек и ощутил  в
ладони  особую,  безошибочно  узнаваемую  тяжесть,   присущую   истинным
самоцветам. "Сердечный друг", с самого начала так и не посмевший  издать
ни единого звука, едва слышно выдохнул. Он понял, что рядом с ним только
что стояла смерть. Приблизилась на расстояние волоска -  и  отступила...
побрезговав.
   А Стумех, сгорбившись и обняв свой посох, - плакал.

***

   Многодневный дождь, удивлявший и беспокоивший обитателей  Тин-Вилены,
наконец перестал. Странная туча, рукавом протянувшаяся со  стороны  гор,
разорвалась на части, и поднявшийся  ветер  понёс  клочья  дальше  -  на
север. Многие горожане сочли, что таким образом им было явлено ещё  одно
свидетельство божественной воли,  направлявшей  руку  и  резец  молодого
Тервелга. Уж не оказалась ли туча с дождём послана омыть  город  и  храм
перед  тем,  как  святые  лики  будут  переданы  жрецам  и  открыты  для
поклонения?..
   Так судачили между собой горожане, и служители Близнецов  не  спешили
объяснять им их заблуждение. Не потому,  что  вняли  мудрости,  бытующей
почти у любого народа и гласящей: "на всякий роток не накинешь  платок".
Просто в крепости нынче хватало других забот, и жрецам было не до  того,
чтобы ещё вразумлять горожан.
   ...Когда радостное шествие тин-виленцев остановилось перед воротами и
с чудотворных образов было откинуто покрывало, лишь слепой умудрился  бы
не заметить потрясения, постигшего Избранного Ученика Хономера. Да и то,
слепому бы рассказали. Хономер оставался в безмолвии и  на  коленях  так
долго, что жрецы под водительством Орглиса успели пропеть не один  гимн,
как полагалось,  а  целых  четыре.  И  тогда...  тогда  произошло  самое
странное. Так и не произнеся ни слова, Хономер поднялся на ноги - и ушёл
обратно в ворота! Орглис никого не решился послать за  ним  и  не  пошёл
сам, поскольку тем самым был бы окончательно скомкан обряд, да и горожан
в лишнее смущение вводить определённо не стоило. Лишь потом,  когда  всё
завершилось, когда образа были с должными  молитвами  подняты  на  место
прежних, а на лугу, предварявшем  сады,  начались  пляски  и  выпивка  у
костров, - Орглис заглянул в покои Избранного Ученика, желая узнать, что
случилось. Но Хономера там не было... Его вообще не  оказалось  нигде  в
крепости.  Лишь  подробный  расспрос  стражи  позволил  установить,  что
Избранный Ученик почти сразу покинул её так называемыми Малыми  воротами
- подземным ходом, которым с самого времени строительства почти ни  разу
не пользовались, поскольку войны и осады, ради которых он ладился, так и
не произошло. Содержался ход, тем не менее, в полном порядке. Он выводил
на поверхность далеко в лесу, возле ручья, и дверцу можно  было  открыть
лишь изнутри. Пользовался ли кто-нибудь ею за последние сутки  -  понять
так и не удалось.  Способностей  к  магии,  позволявшей  легко  отыскать
человека по любой его вещи, у Орглиса  было  не  больше,  чем  у  самого
Хономера. Забеспокоившись уже по-настоящему, Второй Ученик  распорядился
добыть чутких охотничьих  собак  и  пустить  их  по  следу...  Это  было
исполнено, но собаки проявили редкое равнодушие. Ни одна из них на  след
так и не встала. Как будто им  подносили  к  носу  не  старое  облачение
Хономера, а нечто совершенно неинтересное, вроде капусты.
   Дольше и упорнее всех искал Избранного  Ученика  человек,  отнюдь  не
имевший  отношения  к  внутренней  жизни  храма  и  даже  не  единоверец
Хономера: сегван Ригномер по прозвищу Бойцовый Петух.
   Но и его поиски завершились ничем. Жрец то ли в  воду  канул,  то  ли
сквозь землю провалился, то ли - а почему бы не предположить и такого? -
на небо взлетел...
   Знать бы Бойцовому Петуху, что, как раз когда он гадал об этом,  сидя
на кухне корчмы "Бездонная бочка" в обществе милой стряпухи,  Хономер  в
восторге молился, стоя на коленях перед Зазорной Стеной. Камни причиняли
смертную муку его никак не заживавшим ногам, но  боль  с  некоторых  пор
была  для  него  лишь  крыльями,  возносящими  душу.  Хономер   нараспев
произносил слова молитв, которым его никогда не учили на острове  Толми,
и всего менее задумывался об  отсутствии  храма  и  собратьев  по  вере,
способных оценить его  жреческое  вдохновение.  Рваные  тучи  плыли  над
головой, тёплый дождь ласково умывал бывшего Избранного Ученика,  словно
прощая его и помогая смыть слёзы. Серые скалы и чуточку тронутый  осенью
лес, многоцветный верещатник и густые непроницаемо-зелёные ели, огромное
великолепное небо... зачем храм с его росписью, курениями  и  позолотой,
когда кругом и внутри есть уже ЭТО?.. Этот мир,  сотворённый  любовью  и
благодатью  Богов?..  Пытаться  ли  святить  то,  что  и  так  свято  от
века?....А на камне, перед которым,  словно  перед  алтарём,  рухнул  на
колени Хономер, стоял маленький стеклянный светильничек. Тот самый,  что
он некогда купил в Галираде, а потом потерял  и  не  мог  найти  в  ночь
потопа у Зимних Ворот.  Стоял,  блестя  от  дождя,  и  над  его  носиком
трепетал огонёк, почти невидимый в лучах проглянувшего солнца...

   Если жизнь покатилась к дурной полосе,
   На закате особенно чёрного дня
   Я скажу: "Ну и что? А подите вы все!
   Лишь бы дома, как прежде, любили меня!"
   Если дома хоть кто-то мне