то  бесконечно  поверили  и
полюбили его, Хономера? Избранный Ученик не привык обманываться и  лгать
себе самому. Он отчётливо понимал: вряд ли. Как и  сам  он  когда-то  не
пошёл за...
   Кошелёк звякнул, шлёпнувшись на влажную землю возле ног Хономера.  Не
подлежало  сомнению,  что  он  до  последнего   грошика   содержал   всё
выплаченное Волку за время его недолгого наставничества. Волк был так же
беспросветно честен, как и его предшественник.
   - Я не буду отвечать на те чудовищные обвинения, которыми ты с  такой
лёгкостью засыпал меня, - сказал  ему  Хономер.  -  Нам,  последователям
Прославленных в трёх мирах, не привыкать к наветам и клевете. Я не  буду
выяснять, каким образом  ты  получил  известия,  о  которых  только  что
рассуждал. Пусть всё это пребудет на твоей совести. И  на  совести  тех,
кого ты успел убедить...
   Избранный Ученик  хорошо  знал  силу  собственного  красноречия.  Ему
случалось уходить от смертельной опасности, не прибегая к иному  оружию,
кроме владения словом.  Речи,  подобные  той,  что  он  теперь  начинал,
бывало, превращали озлобленных врагов, явившихся за его головой... не то
чтобы в друзей, но  по  крайней  мере  в  надёжных  помощников.  Хономер
подумал о том, что у него и теперь может что-нибудь получиться...
   И остановился, внезапно осознав: ничего у него не получится.
   Не сегодня. Не с этими людьми.
   И не потому, что перед ним сидели какие-то особые люди или  Волк  был
так уж неуязвим для искусных доводов умословия  .
Всё было гораздо хуже и приземлённей.
   Хономер вдруг понял, что  происходившее  на  этом  дворе,  мокром  от
бесконечного алайдорского дождя,  просто  не  имело  никакого  значения.
Уйдёт или останется Волк, уйдут или останутся уноты кан-киро - ему  было
всё равно. Вместо боевого задора, вместо огненного вихрения мыслей в его
душе царило безразличие. И опустошённость. Под стать мокрому серому небу
и сгнившим образам Близнецов.
   И, не удостоив даже взглядом валявшийся  на  земле  кошелёк,  Хономер
отвернулся прочь, бросив уже через плечо:
   - Ступайте куда хотите. Я вас не держу. Небо плакало над ним  тихо  и
безутешно, как-то очень по-женски.

***

   Полдень выдался таким, каким во второй половине  тин-виленского  лета
вообще-то полагалось быть позднему вечеру.  Туча,  дотянувшаяся  с  гор,
едва позволяла отличить день от ночи, однако процессия, показавшаяся  на
дороге в яблоневых садах, даже во влажном сумраке  умудрялась  выглядеть
праздничной и нарядной. Стражникам на башне сперва показалось даже,  что
к ним в гости пожаловал целиком весь город, включая не только детей,  но
даже собак, с лаем мчавшихся по сторонам шествия.  Тут  и  там  мелькали
красно-зелёные накидки приверженцев божественных Братьев, причём  кое  у
кого надетые правильно, у иных же - шиворот-навыворот, то  есть  красной
стороной слева, что было, конечно же, ни в коем случае недопустимо, но в
праздничной суматохе на это не обращали внимания, а и тот, кто  обращал,
- не в драку лез, а знай указывал пальцем да хохотал.
   Близнецы учили не делать  особых  различий  между  племенами,  и  над
шествием витали  звуки  песен,  кажется,  всех  обитавших  в  Тин-Вилене
народов. От местных шо-ситайнских до сегванских  и  вельхских.  Странное
дело, всё это отнюдь не порождало несообразного  и  нестройного  гвалта,
но, напротив, сливалось в некий торжественный и мощный устав.
   Тервелг с отцом шли впереди всех и на руках несли образа,  завёрнутые
в чистую, новенькую, нарочно вытканную холстину. Не от дождя!  -  дождь,
равно как солнце и снег, маронговому лаку был нипочём, - но  по  той  же
причине, по которой правителю всюду стелют под ноги  ковёр  и  даже  под
сводами тронного чертога водружают над головой балдахин.  Всё  это  ради
того, чтобы не рассеялась, не смешалась со стихиями  драгоценная  благая
сила вождя, а с нею счастье народа. Вот и образа до поры до времени,  до
прибытия в храм, укрывались от земли  и  от  неба  и  в  особенности  от
людских глаз.
   Следом  за  двоими  резчиками  важно  выступали  уличанские  старосты
Тин-Вилены. От Горбатой улицы, от Железного ручья, от Маячной  дороги  и
даже от Селёдочного тупика. Все разодетые, точно на свадьбу, при посохах
для важности.
   Хономер  с  непокрытой  головой  вышел   навстречу.   Когда   шествие
приблизилось и  остановилось,  а  народ  перестал  плясать  и  сгрудился
вокруг, Избранный  Ученик  опустился  на  колени.  Он  поцеловал  сперва
дорогу, по которой припожаловала новая святыня,  потом  коснулся  губами
краешка полотна. Жрецы во главе с Орглисом, выстроившиеся  полукругом  у
него за спиной, негромко запели. Сияющий  и  зрячий  Тервелг  переместил
руки, высвобождая полотно, и домотканая пелена сползла, являя взорам то,
что до сих пор скрывала.
   С небес, вроде бы совершенно не грозовых, ударила неслышимая  молния,
и Хономер утратил способность осознавать окружающий  мир.  Боги-Близнецы
смотрели на него с деревянного, искусно вырезанного щита, и не подлежало
сомнению, что это были именно Они, Близнецы. Как и то, что резцом  юного
мастера водило чудесное вдохновение свыше. Но вот лики были такие, каких
Хономер за всё время своего служения  ни  разу  ещё  не  видал.  Старший
оказался суровым и бородатым, с пристальным взглядом неулыбчивых глаз, и
волосы у него были почему-то заплетены в две косы  на  висках,  а  лицо,
неизменно и обязательно изображаемое юношески чистым, было попятнано  на
левой щеке то ли прожилкой древесины, то ли слегка намеченным шрамом,  и
длинный клинок, всегда носимый у пояса, висел за плечом и  тоже  казался
очень знакомым, и... что там  за  резковатая  линия  пролегла  в  прядях
волос, уж не тень ли маленького крыла?..
   А Младший, кудрявый, в лёгкой аррантской рубашке и просторном  плаще,
свободной рукой бережно прижимал к груди несколько свитков и книг. То ли
спасал их откуда-то и от кого-то, то ли радостно нёс показать людям,  то
ли  готовился  вписать  на   чистые   листы   только   что   почерпнутую
премудрость... Резные лики, опять-таки против  всякого  обыкновения,  не
были обременены ни малейшим намёком на сходство.  Но  некоторым  образом
это всё равно были братья. И более того - близнецы.  С  первого  взгляда
свидетельствовала  об  этом  зримая  Правда   превыше   всякой   внешней
похожести... И они протягивали Хономеру хрустальную чашу, исполненную  в
виде двух сложенных вместе  ладоней.  Влага  для  омовения  и  очищения?
Горсть воды - припасть жаждущими губами?.. Слёзы о несовершенстве  этого
мира, к которым он мог добавить свои?..
   А ладони, составлявшие  чашу,  благодаря  мастерству  резчика  ещё  и
принадлежали женщине, стоявшей за Братьями. Женщина обнимала и заключала
Их в себя так, как материнское сердце  сквозь  годы  обнимает  и  хранит
выросших сыновей. Никто ещё не дерзал изобразить рядом с  Близнецами  Их
Мать... Она тоже смотрела на Избранного  Ученика,  и  в  её  глазах  ему
немедленно померещилась укоризна.
   "Ты провинился, Хономер..."
   И, уж конечно, совсем не  случайно  за  спинами  всех  троих  высился
одетый снегами гигант - Харан Киир, прозванный Престолом  Небес,  а  всё
вместе было обрамлено зыбкими  очертаниями  совсем  уже  запредельной  и
непостижимой  фигуры,  коею  мог  быть  единственно  сам  Предвечный   и
Нерождённый. Ему тоже до сих пор никто не пытался придать видимый облик.
Но было очевидно - начни исправлять, приводить в соответствие с прежними
установлениями, убери хоть что-нибудь - и от явственного дыхания чуда не
останется и следа. И сделается окончательно ясно, что не образа были  не
правильными и не их нужно  было  менять...  И  ещё.  Доколе  со  Старшим
Младший брат разлучён, в пустых небесах порожним  пребудет  трон.  Слова
древнего пророчества Хономер помнил с самого детства. Так  вот:  Тервелг
не  позаботился  украсить  свою  работу  буквенной  вязью.  Что  это   -
непростительная забывчивость?.. Ещё одно отступление от  установлений?..
Но, если верить созданным  им  образам,  небеса  и  небесный  престол  с
некоторых пор  отнюдь  не  пустовали,  а  значит,  настало  время  новых
пророчеств...
   "Святы  Мать  Земля  и  Отец  Небо,  -  явились  неведомо  откуда   и
запросились на уста слова небывалой молитвы.  -  Святы  дети  их,  Люди.
Свято всё дышащее и живое..."
   Дивные образа  смотрели  на  Хономера.  Хономер,  замерев,  стоял  на
коленях и тоже смотрел, смотрел, смотрел...

   Жила-поживала когда-то большая семья.
   Настала пора переезда в иные края.
   Когда же мешки с барахлом выносили во двор,
   У взрослых с детьми разгорелся нешуточный спор
   И "против" и "за" раздавались у них голоса -
   Везти или нет им с собою дворового пса.
   А тот, чьих зубов опасался полуночный вор,
   Лежал и внимательно слушал людской разговор.
   "Я стал им не нужен... Зачем притворяться живым?"
   И больше не поднял с натруженных лап головы.
   Спустя поколение снова настал переезд
   На поиски более щедрых и солнечных мест.
   И бывшие дети решали над грудой мешков -
   Везти или нет им с собою своих стариков.

5. Доказательство невиновности

   Путь "за Челну,  на  кулижки",  что  насоветовал  Оленюшке  премудрый
слепой Лось, оказался именно  таков,  каким  и  следовало  быть  пути  в
подобное место. А именно - далеко не прямоезжим.
   И Крупец, на чьём берегу обитали гостеприимные Зайцы,  и  Ель,  вдоль
которой, собственно, располагались  обетованные  кулижки,  были  правыми
притоками  великой  Светыни,  -  текли  с  севера,  из   самого   сердца
бесконечных веннских лесов. Однако попасть с одной реки на  другую  было
не так-то легко.
   О том, чтобы идти туда сухим путём, "горой", как выражались венны,  и
речи не  шло.  Водоёмины   Крупца и Ели ко всему прочему разделял изрядный сопочный
кряж, называвшийся Камнб. Этим словом  венны  искони  обозначали  всякие
порубежные урочища и в особенности межи,  отмеченные  камнями.  Так  что
кряжу  размером  со.  всё  государство  Нардар,  изобилующему  скальными
обрывами и гольцами, оно подходило как нельзя лучше. Камно считался едва
проходимым, и не просто из-за близости заповедного края у реки Ель.  Кто
бывал там (а бывали немногие), те рассказывали, что и без неведомых сил,
норовящих исполниться против пришельца, запросто можно шею  свернуть,  а
уж узлы какие с собой тащить, хоть ту же добычу, -  вовсе  погибель.  То
есть ни Шаршава, ни Оленюшка, ни молодая Заюшка никаких  чащ  отроду  не
боялись и уж кряж бы как-нибудь одолели. Но с двоими грудными  детьми  в
такой путь отправляться - только от  смерти  спасаясь.  Зачем  зря  ноги
стаптывать, если можно добраться на лодке?
   В лесном краю река - первейшая дорога. Даже загадка есть:  "По  какой
дороге полгода ездят, а полгода плавают?" О ней  сказано,  о  реке.  Вот
только иная такая "дорога" в своём зимнем обличье  гораздо  покладистее,
чем в летнем. И к матушке Светыни это относится  в  самой  полной  мере,
какая только бывает. Если в своём нижнем течении, в  землях  сольвеннов,
она делается степенной и годной для плавания не только по течению, но  и
против, - то здесь, в верховьях, её  воды  несутся  могучей  стремниной,
пересечь ещё кое-как можно, но подниматься - не одолеешь ни под парусом,
ни на вёслах. Разве берегом добредёшь, ведя  лодку  на  клячах  . Так ведь и берег таков, что далеко,  не  всюду
пропустит...
   Крупец же припадает к Светыни гораздо ниже слияния  Ели  с  сестрицей
Челной. Как добраться?
   - А вот как, - наставлял Оленюшку Лось, много слушавший странников  и
оттого  представлявший  себе  земные  пути  отчётливей  иных  зрячих.  -
Спуститесь по Крупцу до Светыни. Переправитесь, если дозволит...
   - Уж попросим, дяденька Лось. Непременно дозволит!
   - По левому берегу ещё полдня по течению вниз. Там  будет  волок.  Не
очень длинный, не бойся. Потом два озера и река. Она  называется  Шатун,
потому что течёт сперва на север, а  после  на  юг.  По  ней  плывите  с
опаскою...
   - А кого пастись-то, дяденька Лось? Чьи там земли?
   - Раньше до  самых  западных  вельхов  были  свободные.  Теперь,  лет
пятнадцать уже, сегваны живут... Бежь  с какого-то острова. Худого слова не  скажу,  просто  люди
нрава  неведомого,  не  спознались  мы  ещё  как  следует  с  ними,   не
пригляделись. Оттого на всякий случай - паситесь.
   - А дальше как, дяденька?
   - Дальше вас Шатун выведет до Челны, по ней спуститесь и  до  Ели.  А
как уж там быть - на месте смекнёте.
   Ко времени того разговора сородичи именовали Заюшку кузнечихой, и уже
не в шутку, как поначалу. То, что она собиралась  покинуть  родительское
гнездо, было делом неслыханным и  печальным,  но  неизбежным,  и  потому
приданое любимой доченьке собирали не только мать с отцом, - весь род. И
самой ей, и малым Щегловнам, что полюбили сладко  засыпать  на  руках  у
Шаршавы. Самого кузнеца, гордо носившего в волосах  целую  низочку  бус,
тоже славно отблагодарили за труд. Зря ли коваль-Заяц до  последнего  не
хотел его отпускать, говоря, что так славно у него работа никогда раньше
не спорилась!.. Нашлись у добрых Зайцев подарки и  для  Оленюшки,  и  не
потому, что были так уж добры, а потому, что заслужила. Понапрасну ли из
каждого  дома  ей  мотками  нашивали  верёвки:  сплети  сеточку,   лещей
покоптим, на ярмарке с руками небось оторвут!..  Умницы-Зайки  пробовали
повторить, не у всех получалось, хотя она потаек не держала, показывала.
Большуха же попросила Оленюшку сплести накидку на сундук,  красивую,  из
цветного шнура. И очень ею гордилась.
   Потому-то, когда лодка отплывала вниз по Крупцу, было в ней немало  и
снеди, и всякого хорошего добра. Особое же место занимала дюжина корзин,
нарочно сделанных мастером Лосем. Корзины были с узкими  донцами  и  все
снабжены крышечками - против веннского обыкновения, зато в самый раз для
сегванов.  "В  их  деревню  придёте,  -  наставлял  Лось,  -  будет  чем
набольшему поклониться, чтобы приняли  хорошо.  Да  и  еды  выменять  на
остаток дороги, охотиться-то да грибы собирать небось некогда будет..."
   А ещё вместе с людьми на лодку взошёл пёс. Справный кобель, настоящей
веннской породы, что оберегал покой Заюшки и её маленьких дочек.  Имя  у
него было гордое и красивое:  Застоя!   Он знал Заюшку за  хозяйку  и  впредь
будет хранить - от зверя ли, от человека. Зайцы не отталкивали лодку  от
берега, потому что так провожают, а  верней,  выпроваживают  лишь  очень
немилых гостей. Шаршава сам налёг на весло, начиная путь "за  Челну,  на
кулижки". Его названая сестра,  для  которой  прощание  с  Зайцами  было
большим прощанием со всем родным,  знакомым,  привычным  -  ведь  именно
отсюда брала разбег окончательная дорога в неведомое, -  даже  не  сразу
обратила внимание на то, как вертелся в  лодке  и  беспокоился  пёс.  Но
когда возня крупного зверя начала ощутимо раскачивать доброе  судёнышко,
она обернулась, а обернувшись, смахнула слёзы и увидела: пёс переминался
с лапы на лапу, неотрывно глядя на берег. Там  вдоль  проворного  Крупца
тянулись вековые березняки,  никогда  не  знавшие  топора,  -  гордость,
радость и  грибное  кормовище  Зайцев.  Березняками  мчалась  за  лодкой
шумливая стайка мальчишек. И вместе с мальчишками, горестно  взлаивая  и
скуля, бежала большая собака.
   То есть большой она была только по сравнению  с  иными  породами,  не
такими крупными и грозными, как веннские  волкодавы.  Среди  своих  она,
наоборот, выглядела чуть ли не замарашкой из-за бедноватой шубейки и  не
слишком видного  роста.  В  деревне  Зайцев  она  была  приблудной,  все
подкармливали, но никто  так  и  не  позарился  приходить  , приручить, поселить у себя во дворе.
А вот замарашка или нет, - бежала ведь, преследуя лодку  и  увозимого  в
ней кобеля, как преследуют только своё. И горевала, как о  своём.  Да  и
Застоя глядел на проворно бегущую суку, не сводя глаз, и лишь долг перед
хозяйкой удерживал его от прыжка в неспокойную воду Крупца.
   - Ох!.. - только и промолвила  Заюшка,  лучше  всех  знавшая,  с  кем
нюхался-миловался  её  верный  страж.  А   Оленюшка   с   Шаршавой,   не
сговариваясь, закричали:
   - Прыгай, маленькая! Прыгай! К нам плыви, к нам!..
   Псица как раз  призадумалась  перед  очередным  ручьём,  которого  не
смогла с разбегу перемахнуть. Она поняла призывные крики людей, махавших
ей руками из лодки, и решилась: бухнулась в воду,  подняв  белые  столбы
брызг, вытряхнула воду из ушей - и поплыла, с силой  загребая  лапами  и
напряжённо  выставив  из  воды  морду.  Шаршава  и  Оленюшка,   покамест
орудовавшие вёслами как шестами, стали придерживать увлекаемую  течением
лодку и спустя время добились,  что  псица  сумела  с  ней  поравняться.
Шаршава припал на колени, нагнулся через борт и  ухватил  плывущую  суку
под передние  лапы.  В  могучих  руках  кузнеца  большая  мокрая  собака
оказалась не такой уж тяжёлой. Кобель изо всех сил лез помочь ему, лодка
опасно кренилась,  мальчишки  на  берегу  визжали  от  восторга,  гадая,
опрокинется или  нет.  Не  опрокинулась.  Счастливая  сука  благополучно
встала на лапы и немедленно принялась отряхиваться, поливая всех вокруг,
как из ведра. Тут уже девичий визг раздался из лодки: шуба у псицы  тоже
была бедноватая разве что по сравнению  с  иными  породами,  коим  и  не
полагалось особо пышных одёжек.
   - Будет кому на волоке помогать!.. -  ладонями  укрываясь  от  брызг,
засмеялся Шаршава...

***

   Встретив - против  всех  здравых  надежд  -  давно  и,  казалось  бы,
навсегда потерянного товарища, Эврих, конечно, пошёл с Волкодавом  назад
к "Удалому корчемнику".
   - Это кунс Винитар, сын кунса Винитария с острова Закатных Вершин,  -
представил Волкодав арранту  синеглазого  красавца  сегвана.  Он  крепко
надеялся на быструю сообразительность молодого учёного, и  не  прогадал.
Слово "Людоед" так и осталось непроизнесённым.
   - Тот ли это человек, о котором я был премного наслышан  в  некоторой
связи с твоим прошлым?.. - только и спросил Эврих. Винитара, впрочем, он
разглядывал с нескрываемым любопытством.
   - Именно тот, - сказал Волкодав. - Мой кровный враг, в чьём доме  нас
выхаживали после боя у Препоны. Муж кнесинки Елень, которому я  не  смог
доставить невесту.
   - С такими врагами, - церемонно поклонился аррант, - тебе, брат  мой,
можно не торопиться заводить новых друзей. - Слово  "друзья"  прозвучало
во множественном числе, и  Шамарган  почему-то  отвёл  глаза.  Эврих  же
прищурился:
   - А ты, благородный кунс, случайно ли  в  Саккареме?..  Я  слышал  от
Волкодава, ты хочешь направиться отсюда в Мельсину...
   - Да, - коротко кивнул Винитар. Он смотрел на Волкодава  и  Эвриха  и
думал о том, что эти двое были  удивительным  образом  схожи.  Так,  как
бывают схожи люди, лишённые внешней общности черт,  но  несущие  в  себе
равный, от одной небесной молнии зажжённый огонь.
   Прищур Эвриха стал откровенно лукавым.
   - Тогда, - сказал он, - быть может, тебя, сегван, позабавит известие,
что твой брак из клятвенного очень скоро может либо стать, либо не стать
совсем настоящим. Стоит тебе  пожелать,  и  менее  чем  через  месяц  ты
сможешь увидеть великодушную кнесинку!.. Я даже Волкодаву не  успел  ещё
рассказать, а тебе и подавно. Дело в том,  что  вообще-то  я  следую  на
север страны,  в  город  Астутеран,  в  свите  почтеннейшего  Дукола,  и
завернул сюда с чисто познавательными  целями,  ибо  сей  город  некогда
являлся пристанищем мудреца, который... ну да это неважно. Важно то, что
высокородный Дукол намерен в Астутеране, лежащем у границ горной страны,
встретиться и уговориться о вечном замирении с великим посольством союза
горских племён. Ведёт же это посольство известный тебе, кунс, След Орла,
славный вождь племени ичендаров. И удивительно ли, что с вождём едет его
великая гостья, дочь правителя могущественной сольвеннской державы!  Так
что я на твоём месте не очень торопился бы в Мельсину...
   Вид окаменевшего лица Винитара вполне  удо