наследник,  а
теперь кто? Мстить же надобно, так? А как мстить, если вельхов на одного
нашего дюжина,  да  ещё  таких,  как  тот  малый,  полдюжины  наберут!..
Набольший весной вгорячах и нанял пси-главцев...
   - Кого?.. -  Шаршава  невольно  представил  себе  воинов  из  древних
легенд, не то оборотней, не то вовсе полулюдей с пёсьими головами,  и  в
животе булькнуло.
   - Да не тех! - развеселился его тревоге Рахталик. - Их  так  называют
из-за того, что они, как бы  тебе  сказать...  главенствуют  над  псами.
Таких боевых собак, как у них, нет больше ни у кого. Придём к вельхам на
зимнюю ярмарку да в лесочке засадой поставим - во начнётся  потеха,  как
пойдут штаны-то им рвать!..
   Он засмеялся. Шаршава его веселья не  разделил.  Он  вообразил  лютых
псов, сравнимых, пусть отдалённо, с Застоей и  его  подругой  Игрицей...
Что ж, волкодавы могли побаловаться дружеской вознёй и с хозяином,  и  с
хозяйскими  ребятишками.  Будут  раскрываться  железные   пасти,   будут
смыкаться на уязвимом человеческом теле  страшные  зубы...  но  всё  это
осторожно, бережно, ласково, не причиняя вреда. А укажи им всамделишного
врага!.. Ох. Тут разорванными портами дело не ограничится.  Покрошат,  в
клочья раздерут и всё, что в портах... "Это уж не драка пойдёт, а  сущее
убийство! - с невольной оторопью подумал Шаршава. - Загрызут из  вельхов
кого, большим немирьем кончится..." Но вслух ничего не сказал.  Гостю  в
чужом дому хозяина поучать - самое распоследнее дело.  Его  смущение  не
укрылось от Рахталика. Сегван,  кажется,  хотел  сказать  что-то  ещё  о
веннах,  робеющих  вида  вражеской  крови,  но   тут   снаружи   кузницы
послышались неловкие шаги и  через  порог  пролегла  тень.  Двое  мужчин
обернулись.  У  раскрытой  двери  переминалась  тяжкая   чревом   хромая
молодуха. Шаршава невольно обратил внимание  на  её  руки,  до  кровавых
пузырей намозоленные о жёсткую влажную ткань и разбухшие от  постоянного
пребывания в воде. Она держала под мышкой пустое корыто.
   - Чего надобно? - весьма нелюбезно обратился к ней кузнец.
   Шаршава же сразу встал и повёл сегванку на своё место:
   - Присядь, госпожа, нечего зря ноги трудить.
   Она настолько не ждала от него подобного обращения, что дала под руку
проводить себя до колоды, с которой он поднялся.
   - Ты что, парень? - расхохотался Рахталик. - Ты что с  ней,  точно  с
кунсовой дочкой какой? Она ж выкупная!..
   Тем самым был помянут сегванский обычай,  хорошо  известный  Шаршаве.
Если между разными племенами случайно доходило до  смертоубийства,  люди
прилагали усилия, чтобы отвратить кровную месть. Дело достойное, да была
трудность: сегваны не признавали никакого выкупа за  убитых.  "Мы  своих
родичей не в кошелях носим!" - хвалился этот народ. И вот когда-то давно
- небось, ещё прежде Великой Ночи - кто-то умный первым придумал, как  в
дальнейшем избегать новой крови, соблюдая в то же время суровый  древний
закон. Жизнь за жизнь? Ну  так  пусть  виноватый  род  отдаёт  обиженным
человека.
   Тут, по убеждению Шаршавы, всё было разумно и правильно, зря  ли  его
собственное племя придерживалось сходных  порядков!  Но  если  у  веннов
уходил в чужой род сам невезучий отниматель жизни -  и  делался  чьим-то
сыном вместо погибшего, пытался, как  умел,  собой  залатать  прореху  в
семье, - то у сегванов обычай успел измениться, и не в лучшую сторону. У
них за грехи  набедокурившего  мужика  отдувалась  обычно  девка.  И  не
дочерью становилась в обиженном  роду,  а...  даже  не  выговорить  кем.
Распоследней служанкой хуже всякой рабыни. Горохом в поле: кому не лень,
каждый щипнёт. Безропотной суложью всякого, кому взволится  ей рубаху задрать...  Может,  отцы  подобного
непотребства считали, что буйные парни будут вести себя тише, зная,  что
за судьба в противном случае ждёт их сестру, ставшую  "выкупной"?  Может
быть...
   Шаршава ощутил, как от  хохота  кузнеца  болезненно  вздрогнула  рука
женщины, сегванка попыталась было отнять её, но венн не позволил: провёл
хромоножку вперёд  и  усадил  на  колоду.  Рахталик  следил  за  ним  со
смешливым любопытством,  не  подозревая,  что  венн  медленно  свирепел.
Медленно и очень опасно.
   Шаршава спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость:
   - Чем тебе помочь, госпожа?
   У неё были сухие  глаза  наученной  никому  не  показывать  слёз,  но
набрякшие веки в один миг не расправишь. Она выговорила, запинаясь:
   - Ты, добрый господин гость... мою кошку часом не видел ли?
   Рахталик снова захохотал:
   - Да с мостков свалилась и потонула кошатина твоя, пока ты мои  штаны
от дерьма отстирывала... водопряха   несчастная!
   Женщина тихо ответила:
   - На острове она рыбу ловила в озерках, остававшихся после отлива...
   - Пойдём, госпожа, - сказал Шаршава. -  Провожу  тебя,  а  то  больно
тропка крутая.
   Он имел в виду только то, что сказал, но сегванка посмотрела на  него
почти со страхом, а Рахталик понимающе провёл рукой по усам:
   - Проводи, проводи её, парень, правда что ли, пока жёнка  с  грудными
сидит...
   Вот тут Шаршава твёрдо решил, что нипочём  больше  не  придёт  в  эту
кузницу и ни под каким видом не возьмётся в ней за молот и клещи.  Да  и
просто  слово  молвить  воздержится  с  обидчиком  женщин,   по   ошибке
именовавшимся кузнецом... А лучше всего -  утром  же  вместе  с  девками
отвяжет верную лодку. Он забрал у женщины пустое, но всё равно увесистое
корыто, выдолбленное из половины осинового бревешка, и спросил:
   - Как зовут тебя люди, госпожа?
   Вместо  неё  ему  ответил  опять-таки   Рахталик,   не   пропустивший
возможности отколоть удачную шутку:
   - А ты не догадался, венн? Как же ещё, если не Эрминтар!..  Счастливы
мы: есть у нас прекрасная Эрминтар!..
   Женщина вздрогнула и всё-таки  заплакала,  и  -  Шаршава  понял,  что
прозвучало  её  настоящее,  матерью  данное  имя.   Она   переваливалась
по-утиному, опираясь на свой костыль и на его руку. У неё было что-то не
в порядке с ногами, там,  где  они  подходят  к  становым  костям  тела.
Суставы  не  удерживались,  вихляли.  Шаршава  знал:  так  бывает,  если
приключились тяжкие роды и дитя приходилось тянуть в  Божий  мир  силой.
Наверное, девочке дали имя прекраснейшей  героини  сегванских  сказаний,
ещё  не  распознав  несчастья.  Или   думали,   что   имя   поможет   ей
выздороветь... не помогло вот. Шаршава даже  заподозрил,  что  неведомая
родня порешила отдать её как "выкупную" именно по причине увечья.  И  то
правда. Не первой же девке  в  роду  к  чужим  людям  идти,  на  срам  и
бесчестье... Он поразмыслил немного и сказал:
   - Мы тут люди перехожие, госпожа... Скоро дальше  отправимся.  Может,
семье твоей сумеем весточку передать? Откуда ты, славная? И... кто  отец
дитятку, которое ты носишь? Может, он выручил бы тебя?
   Эрминтар даже отшатнулась. Вскинула мокрые глаза, посмотрела на  него
с каким-то почти весёлым, отчаянным недоумением... и горше заплакала.
   - Знать бы, кто тот отец!.. - разобрал потрясённый молодой венн. - Да
кто ж из них меня в кустах не валял...
   Мать Щеглица учила Шаршаву: "С плеча, сынок, не руби...  Не  торопись
сразу судить, тем паче о важном! Всегда  прежде  охолони,  размысли  как
следует..." Отец с нею соглашался, однако потом, наедине, добавлял:  "Но
бывает и так, парень, что немедля надо решать. Да тотчас прямо и делать,
что сердце подскажет". - "Как же отличить, батюшка?" - "А отличишь..."
   - Вот что, госпожа моя, славная Эрминтар, - твёрдо выговорил Шаршава,
и сердце в нём запело легко и победно.  -  Есть  у  меня  одна  сестрица
названая, не наградишь ли честью, второй сестрицей назвавшись?  Лодка  у
нас добрая, всем места хватит, и тебе, и дитятку твоему...
   Сердце сердцем, а часть рассудка всё же приказывала помнить о  Заюшке
с Оленюшкой и о том, что беззаконная сегванская деревня навряд ли добром
отпустит подневольную хромоножку, с утра  до  вечера  правшую   их одежды вместо кичливых дочек  и  жён.  А  значит,  придётся
увозом увозить Эрминтар. То есть могут погнаться. Могут и догнать...
   Но ведь не бросать же её тут?
   Женщина вдруг решительно вытерла слёзы, и голос окреп.
   - Да благословит Мать Родана чрево твоей жены сыновьями, похожими  на
тебя, - сказала она. - Только... куда ж я с вами? Догонят  ведь...  А  у
тебя и так жена, сестрица да дети малые. О них думай...
   Вот  тут  Шаршава  окончательно  понял,  что  заберёт  её   с   собой
непременно. Что бы ни говорила она сама - и что бы ни замышляла  деревня
с острова Парусного Ската... во главе с набольшим по прозвищу Хряпа.
   - Это кого догонят? - сказал он уверенно. - Веннов в лесу?
   А про себя подумал: появятся псиглавцы, тут  лодку-то  и  отвяжем.  С
этакими гостями поди не вдруг пропажу заметят!
   - Ты, сестрица любимая, по-моему, не только ножками прихрамываешь, но
и рассудком, - отругала робкую Эрминтар Оленюшка, когда все  они  сидели
на пороге клети. - О себе думать не желаешь, о сыне или о дочке подумай,
кого родишь скоро! Твоё же, твоя будет  душа,  тобой  выношенная!  Чтобы
все, кто тебя силой ломал, ещё и сынка твоего звали рабом? Всей  деревни
вымеском?.. А дочка будет, помысли! Что с дочкой  станется?  Тоже  порты
всем стирай?  Да  ещё,  как  подрастёт,  с  каждым  прыщавым  иди,  куда
поведёт?..
   Эрминтар прикрыла рукой лицо, отвернулась...  Шаршава  же  глядел  на
посестру и любовался её разумом и пробудившейся в решимости красотой. Он
помнил её, жалкую и почти безвольную, на  пороге  его  кузни  в  деревне
Оленей... А теперь какова!
   Видно, не зря говорят: за других насмерть вставать куда проще, чем за
себя самоё. За себя - усомнишься, десять раз спросишь себя, не  посчитал
ли собственную непонятливость за чужую вину...  С  другим  человеком  не
так. Его обиды видятся трезвее и чётче, за  его  беду  исполчиться  сами
Боги велят.
   Бедная Эрминтар всё металась  душой  между  страхом  побега,  страхом
перед чужими людьми, долгом "выкупной" своего рода... и надеждой. Так  и
не сумев решиться, она потянулась к брошенному в сторонке корыту:
   - Пойду  я...  Из  трёх  домов  ещё  стирку  брать...  Вам  за  ласку
спасибо...
   Высокое чрево не дало ей  проворно  нагнуться,  и  Шаршава  отодвинул
корыто ногой:
   - Сиди, сестрица.
   А Заюшка повернулась и передала ей на руки обеих маленьких дочек:
   - Привыкай!
   Вдвоём с Оленюшкой они подхватили корыто, думая сделать  за  Эрминтар
её сегодняшнюю  работу...  Но  не  довелось.  Потому  что  перед  клетью
появились их псы - Застоя с Игрицей, вернувшиеся из лесу.
   Следом за  двумя  волкодавами,  понятно,  катилась  местная  собачня,
звонкая, точно горох в жестяной миске.  Измельчавшие  потомки  островных
лаек, выродившиеся на берегу, не смели  приблизиться  к  паре  громадных
собак и гавкали издали, бессильно и остервенело. Это происходило  каждый
день и было уже привычно. А вот то,  что  позади  шавок,  словно  ожидая
чего-то,  поспевала  деревенская  ребятня,   -   слегка   настораживало.
Ребятишки, пятеро мальчиков и две  девочки  побойчее,  всё  смотрели  на
перемазанный в зеленоватой глине мешок, что несла в зубах  сука  Игрица.
Ещё необычнее было то, что, когда не в меру отважный трёхцветный кобелёк
подобрался слишком близко к Застое,  тот  обернулся  и  с  глухим  рыком
лязгнул зубами. Звук был, точно захлопнулась дверь, окованная  железными
полосами. До сих пор  мохнатый  воин  не  обращал  на  брехливую  мелочь
особого внимания: Кобелишка, обманутый в  привычной  безнаказанности,  с
пронзительным визгом кинулся спасаться под ноги детям. Те шарахнулись от
него в разные стороны. Кто горазд глумиться над беззащитным - редко  сам
являет  достойную  доблесть.  Застоя  брезгливо  выплюнул  клок  пёстрой
шерсти, выдранный из бока охальника. Не потому, дескать,  жить  оставил,
что порвать опоздал, - захотел, взял бы на зуб, да больно противно!..
   Игрица же подошла к Шаршаве и сунула мешок  ему  в  руку.  Вот,  мол,
нашли в лесу! А что с этим дальше делать - решай уж  ты.  Затем  тебе  и
несли.
   Шаршава  недоумённо  повертел  мешок,  пощупал...  Нахмурился,  вынул
поясной нож и быстро перерезал верёвку на горловине.
   Тогда сделался внятен слабый плач, и наружу с трудом  выползла  серая
кошка. Она растянулась на траве, едва открывая глаза и часто  дыша.  Псы
выкопали её в лесу, уже засыпанную землёй. А дети, не успевшие ту  землю
как следует утоптать, побежали следом, жадно споря между  собой:  сожрут
или не сожрут?.. И как будут жрать: задавят прямо в  мешке  или  сначала
вытряхнут наземь?..
   Нет, они не  были  злобными  детьми  злых  родителей,  эти  маленькие
сегваны. Просто уж так устроены люди: если  у  кого  нет  могущественной
заступы, на того непременно найдётся палач. По жадности ли,  по  дурному
ли любопытству... Ты поди пни того же  Застою.  Вмиг  ногу  отхватит.  А
кошка что? Ну, оцарапает... А что будет, если эту кошку в землю  зарыть,
скоро ли сдохнет? А что будет, если  брюхатой  ногу  подставить?  А  что
будет, если её дитё свиньям подкинуть, пока мать у речки стирает?..
   Тем более что уж точно не будет только одного. Наказания...
   Заюшка снова подхватила на руки дочек, - Эрминтар бухнулась наземь  и
обняла чуть живую любимицу, плача,  гладя  её,  помогая  дышать.  Застоя
придирчиво обнюхал сперва кошкину хозяйку, потом саму кошку...  Люди,  с
которыми он жил прежде, полагали, что без пушистых игруний не полон дом,
у них не  переводились  коты  и  котята,  и  свирепому  кобелю  было  не
привыкать пестовать хвостатую  мелюзгу.  Он  лизнул  Эрминтар  в  ухо  и
принялся вместе с ней разбирать грязный мех, выглаживать из него  липкую
глину.
   Игрица же улеглась поперёк входа во дворик, и следовало посмотреть на
того, кто отважился бы пройти мимо неё.

***

   Вечером того самого дня  жители  деревни  Парусного  Ската  встречали
псиглавцев.
   Позже, вспоминая всё случившееся, Шаршава не мог отделаться от мысли,
что набольший, получивший смешное  прозвище  за  любовь  к  сольвеннским
пирогам с серой капустой, понял свою ошибку уже  давным-давно.  Состояла
же ошибка в том, что он надумал решить спор с вельхами, обидчиками сына,
пригласив наёмных бойцов.
   Правду  говорила  мудрая  матушка  Шаршавы,  когда  поучала  сына  не
принимать поспешных решений, особенно о вражде и о  мести!..  Было  ведь
как? Сын Хряпы ещё в повязках лежал, когда отец его  на  весеннем  торгу
увидел  псиглавцев,  встретился  с  главарём,  вгорячах  отсыпал  щедрый
задаток... И лишь позже наслушался бывалых людей, начал думать...  и  от
этих мыслей потеть. Вернуть бы всё назад,  да  куда!  Задаток  принят  и
пропит,  псиглавцы  -  где  они,  поди  разыщи,   жди   теперь,   покуда
объявятся...
   Они прибыли на четырёх вместительных лодках, и собак  на  тех  лодках
было  действительно  больше,  чем  людей.  Шаршава,  в  жизни  своей  не
выбиравшийся из родных веннских лесов далее  Большого  Погоста,  никогда
прежде не видел подобных собак. Он привык к мохнатым  псам,  чьи  пышные
шубы надёжно хранили их и от мороза, и от дождя, и от вражьих  зубов.  У
этих была не шерсть, а шёрстка,  короткая,  гладкая  и  блестящая.  Зато
шкуры казались позаимствованными у гораздо более  крупных  зверей:  кожа
обрюзглыми складками свисала с голов, шей и боков. От этого даже  кобели
выглядели как-то по-бабьи, напоминая неопрятных старух.  Но,  когда  псы
начали  выпрыгивать  из  лодок  на  берег,  под  вислыми  шкурами  стали
вздуваться и опадать такие бугры, что своё  первое  впечатление  Шаршава
сразу забыл. Вся стая была одной  масти,  серо-стальной,  лишь  у  самых
внушительных кобелей  на  задних  лапах  и  крупах  проступали  размытые
ржаво-бурые полосы. У одного полосы казались ярче, чем у других. Шаршава
посмотрел, как держался пёс с собратьями, и решил, что  это,  не  иначе,
вожак.
   На  людей,  их  хозяев,  тоже  стоило  посмотреть.  Ещё  как  стоило!
Наёмники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев,
сроднились с  ними  настолько,  что  начали  казаться  чем-то  вроде  их
человеческого отражения. И суть заключалась  отнюдь  не  в  удивительном
послушании псов, этого-то как  раз  не  было  и  в  помине.  Повиновение
держалось скорее на силе. Вожак пёсьей  стаи  не  был  любим  и  уважаем
собратьями, его просто боялись. Каждый из псиглавцев выглядел  способным
пресечь любую выходку малой  своры,  чьи  поводки  тянулись  к  железным
кольцам на тяжёлом поясном ремне.  А  главарь  определённо  мог  и  умел
задать трёпку каждому из своих подчинённых...
   Восемнадцать мужчин выглядели похожими, как единокровные братья.  Все
среднего роста, темноволосые и усатые, очень крепко  сложенные,  страшно
сильные и выносливые даже на вид. И одевались они одинаково.  В  удобные
кожаные штаны и стёганые безрукавки под цвет шерсти собак.
   Старейшина Хряпа вышел к ним в точности так же, как несколькими днями
ранее - к веннам. И жена его снова несла на полотенце вкусный сегванский
пирог.  Псиглавцы  не  столько  сами  съели   его,   сколько   разломали
полакомиться  собакам.  Они  о  чём-то   говорили,   смеялись.   Супруга
набольшего время от времени отворачивалась,  опускала  глаза.  Наверное,
шутки были не  из  тех,  которые  уместны  при  женщинах.  Однако  Хряпа
благоразумно помалкивал.
   Потом все двинулись наверх, к деревенскому тыну. Наёмники  оценивающе
оглядели  сегванское  укрепление,   одобрительно   покивали.   Псы,   не
удерживаемые ни поводками, ни словом команды, побежали  вперёд  людей  -
обнюхивать, обживать новое место. Скоро  откуда-то  послышался  истошный
лай, потом собачьи вопли и наконец -  хриплый  взвизг  первой  задранной
шавки.
   Кажется, деревню, чьё племя так любило  похваляться  воинственностью,
ожидали очень нескучные времена...

***

   На великом большаке, что тянется с юга на север через весь  Саккарем,
в одном месте есть очень примечательная развилка. От неё уже недалеко до
города  Астутерана,  и  туда-то   ведёт   главная   дорога,   вымощенная
несокрушимым серым  камнем  не  то  что  до  Последней  войны,  но,  как
представляется многим, даже прежде Камня-с-Небес. Ответвляющаяся  дорога
сворачивает на восток. Её никто никогда не мостил, но она убита почти до
той же каменной твёрдости. Так, что не могут размягчить даже  посылаемые
Богиней дожди. А сделали это тысячи и тысячи ног, прошагавшие  здесь  за
долгие-предолгие годы.
   Этой дорогой уходят в Самоцветные горы караваны рабов.
   Эврих долго смотрел на две широкие  колеи,  тускло  мерцавшие  сквозь
слой пыли словно бы отполированной  твердью...  Ему  показалось,  дорога
дышала таким чудовищным горем, что смеяться и рассуждать здесь о  чём-то
весёлом  было  бы  настоящим  кощунством.  Насторожился  и  притих  даже
Шамарган. Сам же Эврих не сразу собрался с духом,  чтобы  тихо  спросить
ехавшего рядом с ним Волкодава:
   - Ты... шёл здесь?
   Венн отозвался, помолчав:
   - Нет. Ксоо Тарким купил меня  позже...  Меня  привезли  в  клетке  и
совсем с другой стороны.
   Эвриху показалось, его вопрос на время отвлёк Волкодава  от  каких-то
мыслей вполне потустороннего свойства. Аррант не знал,  что  именно  это
были за мысли, да и знать не хотел,  но  они  всё  равно  ему  очень  не
нравились. Он сказал просто для того, чтобы что-то сказать:
   - Так дело пойдёт, скоро  здешнюю  дорогу  тоже  решат  замостить!  И
получится она ещё пошире старого большака!..
   Волкодав коротко отозвался:
   - Не замостят.
   Глубокое и синее  саккаремское  небо  с  самого  утра  было  тусклым,
чувствовалось приближение ненастья, против всех обычаев здешнего погодья
 подбиравшегося с  северной  стороны.
И, как часто бывает в безветренную погоду, вершины  облаков  не  спешили
показываться  над  горизонтом,  лишь  посылали  впереди  себя   гнетущую
удушливую жару. В дорожной пыли ползали  отяжелевшие  насекомые,  других
над самой землёй подхватывали проворные ласточки.
   Так совпало, что сл