й;  дорога  плавно  огибала  тын  и  сразу   начинала
спускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь  действительно  прогоняли
овечьи стада, и дорога была прорезана в высоком песчаном  обрыве,  чтобы
животным и людям не приходилось одолевать крутизну.  Сыпучий  песок  тёк
вниз с обочин, становившихся всё выше. Он обнажал  корни  сосен,  и  они
корявыми   пальцами   торчали   наружу,   силясь   удержать   ненадёжную
ускользающую опору.
   А вот речка, открывшаяся Волкодаву внизу, мало  соответствовала  мощи
обрыва. Белый ручей, через который венну  доводилось  прыгать  в  облике
пса,  и  тот  был  полноводней.  А  эта  речушка,  гордо   именовавшаяся
Порубежной, на самом  деле  представляла  собой  скопище  луж,  дремотно
перетекавших  одна  в  другую.  Квакали  проснувшиеся  лягушки,  торчали
обломанные прошлогодние  камыши...  Русло  загромождали  стволы  упавших
деревьев, сучья и мусор, принесённый полой водой,  а  пойма  была  сущее
болото, густо заросшее местным отродьем  ракитника...  Наверное,  где-то
выше понемногу задыхались родники, питавшие  Порубежную.  Или  обрушился
такой же песчаный склон, где не  смогли  более  удержаться  даже  цепкие
сосны, - и усмирил в своих  тяжких  объятиях  некогда  норовистую  реку,
через которую в давние времена был разведан один-единственный брод.
   Теперь этот брод сохранился только в названии погоста. Нынче  на  его
месте речку можно было перейти, вовсе  не  замочив  ног:  от  берега  до
берега ещё сто лет назад  перекинули  мост.  И  перекрывал  он  даже  не
говорливый проток из одной лужи в другую, а  всё  пойменное  болотце.  И
длиной-то был всего в десяток мужских широких шагов-Тем не менее границы
следует уважать, ибо некогда  каждая,  может  быть,  разделяла  миры.  И
Волкодав  перешёл  мостик,  не  посмеявшись  над  нынешним  ничтожеством
Порубежной.
   Перешёл - и двинулся дальше.
   Туда,  где,  отгороженное  обширным  лесом  и  последними   складками
предгорий, лежало Захолмье.
   По своим первоначальным прикидкам он должен был выйти  к  озёрам  ещё
четыре дня назад.
   Его путешествие, можно сказать, толком не успело начаться, а  он  уже
сильно сбился с распорядка, вроде бы очень тщательно  высчитанного.  Что
же  в  этом  хорошего?  Волкодав  отлично  помнил,  как  они  с  Эврихом
прикидывали свой путь к  Тилорнову  островку  и  назад,  -  и  по  всему
выходило, что вернуться они должны были ещё до конца лета. И ведь  денег
- в точности как теперь - было достаточно. И  дорога  известна.  Тоже  в
точности как теперь. А на деле времени минуло?..
   И  Волкодав  шёл  очень  быстро,  стараясь   наверстать   случившуюся
задержку. И мысленно обещал себе впредь, насколько  это  от  него  будет
зависеть, подобного не допускать. Чтобы потом снова не  пришлось  качать
головой, вспоминая собственное корпение над картой: "отсюда досюда...  а
потом ещё отсюда досюда..." - и всё только для того, чтобы как из худого
мешка посыпались всякие непредвиденные случайности и наконец  -  бац!  -
все расчёты прахом пошли.
   Нет уж! Ничего у меня  прахом  на  этот  раз  не  пойдёт.  Всё  будет
по-моему. И Панкела найду, и на Ракушечном берегу побываю, и в Беловодье
вернусь...
   Волкодав очень хорошо представлял себе знакомый дом,  возле  которого
подрастали, превращались из  прутиков  в  справные  деревца  молоденькие
яблоньки. Там ждали венна друзья. Тилорн, Ниилит, мастер Варох с внучком
Зуйко... Может быть - Эв-рих, если только непоседа-аррант не  отправился
в новое путешествие...
   Вот только, спрашивается, чего ради я туда так бегу?..
   Всякий раз, когда Волкодаву доводилось некоторое  время  ночевать  не
абы где, а под дружеским кровом, у людей, которые располагали его к себе
и сами, кажется, успевали за что-то его полюбить, он помимо воли начинал
примериваться к этому дому, мысленно прикидывая: а смог бы я здесь жить?
В смысле, не на месяц и не на два, - на всю  жизнь  задержаться?  Каждый
день выходить из этих дверей, видеть перед собой это поле  и  огород?  С
этими людьми глазами встречаться?..
   Иногда он был уверен, что нет. Иногда ему казалось, что смог бы.
   Ну а в Галираде беловодском? Чего ради я туда не чуя  ног  тороплюсь?
Кому я там особо-то нужен?.. Уж прямо не обойдутся?..
   То, что собственноручно выстроенная изба в Беловодье тоже никогда  не
станет для него домом, Волкодав понимал совершенно  отчётливо.  Да,  там
обрадуются ему. И он обрадуется, ступив на порог.  Да,  там  ему  всегда
найдётся место под кровом и за столом. Но это - не ДОМ.
   Дом... Как же ясно он видел его. Яблони  в  цвету,  клонящие  розовые
ветви на тёплую дерновую крышу. Пушистый серый пёс, дремлющий на залитом
предвечерним солнцем крыльце. Дорожка между кустами  малины,  утоптанная
босыми ногами детей. И  женщина,  выходящая  из  дому  на  крыльцо.  Эта
женщина прекрасна, потому что любима. Она вытирает мокрые  руки  вышитым
полотенцем и зовёт ужинать мужчину, колющего дрова...
   Его женщина. Его дети. Где они? Где их искать?
   Встретит он их на этом свете  -  или  поймёт  наконец,  что  взлелеял
пустую мечту?..
   Почти семь лет он  тешился  мыслью,  что  женщина  будет  облачена  в
красно-синюю понёву с узором, означающим, что она  взяла  мужа  из  рода
Серого Пса. Но, когда возле веси Пятнистых Оленей выросла новая  кузница
и девушка-славница стала по вечерам относить мастеру  ужин,  -  Волкодав
понял, что и тут ошибался...
   Незачем больше  являться  туда  в  пёсьем  обличье,  позволявшем  ему
отыскивать Оленюшку, где бы она ни была. Незачем и в человеческом облике
приходить, как он собирался после возвращения в Беловодье. Чего ради зря
беспокоить тех, кому ты не нужен?..
   Но тогда - куда?
   Или, может, я до  того  уже  пропитался  пылью  дорожной,  что  вовсе
утратил способность корни пускать? Так и буду  странствовать  неизвестно
зачем, точно перекати-поле, ветром гонимое, пока где-нибудь в  землю  не
лягу?..
   Всякого  человека  время  от  времени  посещают   горькие   мысли   о
бесполезности прожитой жизни и о тщете дальнейших усилий, и Волкодав  не
был исключением. И он давно понял: подобные думы - не от  благих  Богов,
любящих  Своих  земных  чад.  Случается,  светлые  Боги  ниспосьшают   и
сомнения, и совестные зазрения - чтобы одумался человек и свернул  с  не
правой  дороги  на  правую.  Бывает,  неслухов  Они  и  наказывают,   но
наказывают по-родительски, без жестокости, только  вразумления  ради.  А
вот так - зря уродовать душу, отнимая волю и силы? Нет. Не от  них  это.
Это нашёптывают холод и смерть, и грех человеку подолгу  вслушиваться  в
их голоса. Не то можно додуматься до чего-нибудь вовсе уже непотребного.
Вроде того, например, что всякий младенец, только-только родившись,  тем
самым уже начинает неостановимое движение к смерти, а значит, всё тщетно
- и стремления, и свершения, и любовь...
   Нет уж! Гнать следует подобные  мысли,  пока  не  дали  они  ядовитых
ростков.
   Надо исполнить  то,  что  когда-то  ещё  себе  положил.  Побывать  на
Тилорновом островке. Достичь Беловодья...
   А там посмотрим.
   После мостика через Порубежную дорога пошла  на  подъём,  и  Волкодав
прибавил шагу, усилием тела выжигая в себе все неподобные мысли. Вечером
он устроит привал. И вытащит из мешка баснословную книгу. О чужом мире и
приключениях тамошних Богов, чьи имена всё никак не укладывались у  него
в памяти.
   Это тоже помогает гнать от себя ядоносные мысли...

***

   На излёте ярильных  ночей,  когда  наступает  пора  умеривать  благое
любострастие и возвращаться на обычные жизненные круги, молодые венны  -
а с ними и люди зрелые, но не избывшие  в  душе  задора  и  озорства,  -
предаются бесчиниям.
   Если лукавые игры девчонок  и  парней  возле  костров  можно  назвать
отрицанием повседневных любовных обычаев, но таким  отрицанием,  которое
на самом деле их подтверждает, - так и бесчиния суть временный отказ  от
всего, что в обычные дни  направляет  поведения  человека.  И,  конечно,
отказ этот  совершается  не  затем,  чтобы  хоть  немного  отдохнуть  от
опостылевших установлений. Нет! Скорее ради того, чтобы доказать и  себе
самим, и всем, способным увидеть, - какая  воцарится  неразбериха,  если
праматеринские, прадедовские установления окажутся однажды  отринуты.  В
самом деле, это что же получится, если венны, испокон веку не страдавшие
от покраж, позабудут разницу между  своим  и  чужим?  Если,  к  примеру,
усомнятся, где следует хранить кормилицу-соху: то ли в сарае, то  ли  на
крыше избы?.. Да ещё и не  своей,  а  соседской,  потому  что  соседская
показалась удобней?.. Если топоры начать складывать не где всегда,  а  в
колодец? Если разобрать поленницу и заново  воздвигнуть  её  на  чьём-то
крылечке, прямёхонько перед дверью?..
   И, так-то хозяйствуя на соседском дворе, ты отчётливо знаешь:  в  это
самое время кто-нибудь натягивает у  тебя  над  порогом  верёвку.  Чтобы
никто не остался обойдённым весёлыми неожиданностями поутру.  Или  тихо,
но тщательно конопатит входную дверь дома.  Или,  подманив  простоквашей
прожорливого кота, скармливает  ему  вместе  с  угощением  нечто  такое,
отчего смирный мышелов начинает метаться как угорелый и завывать, словно
ему наступили на хвост, и вот тут-то самое  время  его  запустить  через
дымовое отверстие в крыше большого общинного  дома,  чтобы  он  до  утра
радовал громкими песнями  и  полётами  со  стенки  на  стенку  всех  его
обитателей. В том числе важную болынуху, властную предводительницу рода,
вольную - в обычное время - кого угодно хоть и за ухо взять...
   Так поступают во всех веннских родах, и Зайцы каждую весну занимаются
тем же.
   Зайцы носят своё прозвание оттого,  что  когда-то  давно  их  будущая
праматерь, собирая грибы, забралась слишком далеко в чащу и оказалась на
пути лесного пожара. И худо  бы  ей  пришлось,  не  подоспей  неизвестно
откуда изрядный заяц-русак. Подскочил он к девушке - и повёл её прочь от
беды, оглядываясь, останавливаясь и ожидая, пока она добежит.  Повёл  не
туда, куда спасалось остальное зверьё, но она поверила. И  открылось  им
малое озерко под защитой большой гранитной скалы, - десять таких пожаров
пересидеть, волоса не опалив... А как отбушевал палючий огонь  -  тут-то
заяц кинулся оземь, обернулся молодым статным мужчиной... С  того  пошёл
род.
   Все Зайчихи были от Богов благословлены многочадием, и потому селение
Зайцев, раскинувшееся между  обширными  березняками  и  мелководной,  но
трудно застывавшей в морозы речкой  по  имени  Крупец,  было  большим  и
богатым. Двое сирот, брат и сестра, вышли к  нему  как  раз  в  середине
ночи: кузнец Шаршава - и Оленюшка, которую он  продолжал  называть  этим
именем, хотя она больше вроде бы не имела на  него  права.  "А  что?!  -
убеждал Шаршава её и себя. - Меня ж вот щеглы не покинули, хотя я теперь
как бы и не Щегол. И тебя ни  один  олень  не  отринет...  что  бы  твоя
матушка ни наговорила..."
   Оленюшка только молча кивала. И покорно плелась за кузнецом, даже  не
очень спрашивая, куда ведёт. Нет, мать не прокляла её... хотя,  кажется,
лучше  уж  прокляла  бы.  Все  знают,  что  такое  проклятие.   Особенно
материнское. Справедливо наложенное,  имеет  оно  великую  и  необоримую
силу. Но, если так получилось, что  ты  сразу  не  упал  и  не  умер,  -
превозмогай и борись! Ибо, значит, в самой проклявшей есть некий изъян и
переченье Правде, священной для людей и Богов... Очень редко - но всё же
такое случается...
   ... Только мать Барсучиха не стала проклинать нерадивую младшую дочь.
Она совсем ничего не стала ей говорить.  Тихо  заплакала  и  поникла  на
плечо мужу, и тот повёл её домой, всего раз оглянувшись на детище:  вот,
мол,  до  чего  мать  довела...  дура  никчёмная!  Глядя  на  родителей,
потянулись домой и старшие мужатые сестры. Не будет в этом году у Оленей
весёлого и ярого праздника, а там,  чего  доброго,  ещё  огороды  скудно
родят... и всему виной - кто?
   Ну как противостоять, как противоборствовать, когда самые дорогие  от
тебя уходят, заплакав? Как тут безо всякого проклятия не упасть наземь и
не умереть просто от невозможности дальше  жить  -  с  этим?..  Оленюшка
весьма смутно помнила, что было потом. Она, может, вправду свалилась  бы
замертво, или что над собой  учинила,  или  глупостей  натворила  -  век
расхлёбывать, не расхлебаешь...  спасибо  Шаршаве.  Кузнец  обнял  новую
сестрёнку, пошёл с нею, ничего не соображающей, прочь:  "Тут  уж  так...
Или покориться надобно было, а не возмогли -  всё,  назад  нету  дороги,
незачем и пытаться мосты обратно мостить..."
   И только лесная родня - пятнистые олени вышли к бывшей  родственнице,
вышли там, где знакомая тропка превращалась уже в  незнакомую,  и  долго
провожали, и принюхивались, и тыкались  ласковыми  носами,  не  в  силах
уразуметь, что ж такое произошло и зачем  убиваться  и  горевать,  когда
плывёт над миром столь радостная, ясная и тёплая ночь...
   Сестрице Оленюшке долго было совсем безразлично, куда ведёт её братец
Шаршава. Но  даже  от  наихудшего  горя  нельзя  без  конца  плакать,  и
постепенно она проморгалась от слез, а  проморгавшись,  увидела:  они  с
кузнецом держали путь к северо-востоку. Когда  же  в  утренних  сумерках
Шаршава усадил её, изнемогшую от сердечной  тоски,  на  полянке  и  стал
разводить костерок, а на ветку над его головой опустился и  зачирикал  о
чём-то щегол, названый братец как бы смущённо пояснил: "Заюшку проведать
хочу... Поздорову ли она там - полтора года не виделись..."
   Оленюшка только кивнула. Ибо сама не имела никакого понятия, куда  им
на самом деле  теперь  следовало  податься.  Оба  они  с  Шаршавой,  как
явствовало, очень хорошо знали, чего НЕ ХОТЯТ. Это было  просто.  А  вот
чего они ХОТЕЛИ? Куда собирались пойти, где дневать-ночевать,  как  всей
жизнью своей дальнейшей распорядиться?.. И не получится ли, что грядущие
тяготы перевесят нынешний  сердечный  порыв,  и  по  прошествии  времени
начнут  они  оба  друг  дружку  горько  винить:   "...И   зачем   только
понадобилось выходить из родительской воли!..  жили  б  нынче,  как  все
добрые люди, под своим кровом, при святом  очажном  огне...  экое  дело,
муж-жена не тот, о ком по молодости, по  глупости  возмечталось!..  хуже
беда на свете бывает -  к  примеру,  так-то  вот  одиночество  безродное
мыкать..."
   Жуткая картина с такой ясностью поднялась перед мысленным взором, что
Оленюшка, наново разревевшись, тотчас же всё как есть вывалила  Шаршаве.
Дело женское известное, расскажешь кому, что душу грызёт,  тут  сразу  и
полегчает. Молодой кузнец, выслушав, поднёс разогреваться к огню  блины,
намотанные на прутики: "Правильно мне отец говорил: пока сам на плечи не
поднимешь, почём знать, какую ношу сдюжишь, какую нет... Ты не гадай, не
мучайся понапрасну. Вот к Зайцам придём, всяко мороку  поубавится.  Хоть
присоветуют что..."
   И не спеша откроились от жизни ещё три дня и три  ночи,  и  вот  оно,
большое,  зажиточное  огнище  Зайцев.  Сестрица  и  братец  шли  берегом
быстрого Крупца, там,  где  березняки  близко  подступали  к  обрывистой
круче. Шли, особенно не таясь, но стараясь и попусту не мозолить  глаза,
и Оленюшка тоскливо прислушивалась к биению угасавшей в сердце  надежды.
Нет, Шаршаве она не хотела ничего говорить, но сама знала: стоит  Зайцам
разглядеть, кто вышел из леса, - и их с Шаршавой не пустят на порог. Его
- потому, что Зайцы со Щеглами вправду небольшие друзья.  Её...  потому,
что дурища неприкаянная, своего рода бесчестье. Потому,  что  со  Щеглом
вместе пришла. Да просто потому, что, коли Шаршаву погонят, она - хоть и
приглашать будут - без него гостевать не останется...
   Однако чему быть, того  не  минуешь.  Заячья  весь  придвигалась  всё
ближе, и уже было видно, что бесчиния  там  были  в  самом  разгаре.  Во
всяком случае, ворота, коим в обычное время полагалось стоять не  просто
закрытыми, но ещё заложенными изнутри брусом,  -  ворота  зияли  во  всю
ширину, не возбраняя дороги ни конным,  ни  пешим.  Да  не  просто  были
распахнуты! - вовсе сняты, и десяток, не меньше, парней и девок как  раз
тащили их пускать по  реке.  Ещё  несколько  Зайчат  торжественно  несли
чучело, облачённое в женскую одежду. Можно было биться  об  заклад,  что
наряд утащили из праздничного сундука государыни большухи, всеми в  роду
уважаемой и любимой. Сейчас чучело насадят  на  шест,  шест  укрепят  на
плоту - и счастливый путь по реченьке  вниз!..  Потом  наступит  трезвое
утро, время поправлять и  собирать  всё,  что  ныне  размечут  во  хмелю
весёлых бесчинии. Никуда не денешься, придётся разыскивать  уплывшие  по
речке ворота, по колено в воде тащить их назад  и  ставить  на  законное
место... если прежде  плот  не  поймают  соседи-Белки  да  не  потребуют
выкупа. И все одёжки большухины будут выстираны и возвращены в старинный
сундук. И ежели  почтенная  предводительница  обнаружит  некую  убыль  и
крепко надерёт два-три уха - значит, так тому и следует быть.
   Но это - после! Это - наутро! Сейчас же  никто  думать  не  думает  о
последствиях - даже  о  неизбежных,  не  говоря  уже  о  возможных.  Ибо
способность и  обязанность  их  предвидеть  отменена  вместе  с  прочими
каждодневными правилами жизни. Так водилось  при  пращурах,  живших  ещё
прежде самого первого Зайца, так будет и впредь. Потому что  жизнь  идёт
своим  чередом,  сменяются  поколения,  и  каждое  должно  уяснить,  чем
кончается дело,  если  творить  что  ни  пожелаешь,  без  рассуждения  о
завтрашнем дне.
   Подумав так, Оленюшка усмотрела в смешливых лиходействах  Зайчат  ещё
один  горький  намёк  на  собственное  своё  бесчинное  поведение...   и
запечалилась по новой. Будь у неё в спутницах девка, как  есть  обнялись
бы да восплакали одна у другой на плече, по вечному женскому обыкновению
силясь смыть горе-кручину. Но, к счастью, Шаршава был парнем,  вовсе  не
склонным, как и большинство его братьев, заливаться бесплодными слезами,
как раз когда жизнь взывает к немедленным действиям. И кузнец высмотрел:
пока молодые Зайцы,  тихо  ликуя,  собирали  чучело  предводительницы  в
путешествие на плоту, - ворота,  вернее,  разверстый  проход  в  селение
стоял совсем без пригляда.
   - За мной! Быстренько!.. - шепнул  Шаршава  Оленюшке.  Она  замялась,
силясь что-то сообразить, и тогда он просто ухватил её за руку и  повлёк
за собой.
   Мало кем замеченные, они проскочили ворота... То  есть,  ясно,  в  их
сторону кто-то да поворачивался, но пристально  не  всмотрелся  ни  один
приметчивый глаз. Шастают и шастают себе  двое  опричь  остальных,  кому
какое дело? Не все же до одного на берегу собрались...
   Это, кстати, было воистину так. Проникнув вовнутрь и тихонько  юркнув
перевести дух за угол какой-то  клети,  брат  с  сестрицей  заметили  на
другом конце двора некую тень. Согнувшись  в  три  погибели  и  опасливо
ожидая шагов изнутри, вихрастый Зайчишка чем-то сосредоточенно обмазывал
хозяйскую дверь. Может, чужую, где обитал сверстник, недавно  отвесивший
тумаков в родственной потасовке... а не исключено, что  и  родительскую,
то  бишь  завтра  утречком  самому  велят  отмывать...   Уловив   запах,
распространявшийся по двору, Оленюшка поневоле принюхалась - и,  как  ни
была  напряжена  замученная  душа,  неожиданно  для  себя  самой  громко
прыснула смехом. Шкодливый Заинька окунал  мочальную  кисть  в  ведёрко,
полное... свежего, отменно вонючего свиного дерьма.
   Смех Оленюшки прозвучал до того внезапно, что вздрогнул даже Шаршава.
А юный пачкун, боявшийся быть застигнутым, подскочил и,  выплеснув  себе
на резвые ножки не  менее  половины  ведёрка,  с  придушенным,  воистину
заячьим писком бросился наутёк.  Судя  по  голосу,  это  была  девчонка,
переодевшаяся пареньком. И что уж её  привело  именно  к  этой  двери  -
оставалось только гадать. Быть может, девичья зависть?..
   И, уж конечно, стремительно исчезнувшей Зайке было вовсе не до  того,