искренне рад,
   Если с визгом навстречу бросается пёс,
   Это будет награда превыше наград,
   Что бы прожитый день на хвосте ни принёс.
   Если кошка, мурлыча, прижмётся к душе,
   Этот тёплый комок - оборона от бед,
   И Вселенная сразу начнёт хорошеть,
   И растает, исчезнет недоброго след.
   Ну а если чей дом - это просто ночлег,
   Не согретый биением верных сердец,
   Беззащитен на свете такой человек,
   Кто не сеет добра - тот ему и не жнец.

6. Прекрасная Эрминтар

   Как и предрекал мудрый дядька Лось, до реки Шатун  удалось  добраться
без великих препон. Волок, правда, оказался тяжеловат для артели из двух
девок и всего одного парня, но и тут ничего - справились. Шаршава первым
сходил туда и назад, сопровождаемый сукой Игрицей (так  прозвали  её  за
привычку рассказывать людям, полаивая и  подвывая,  обо  всём  важном  и
интересном, и она уже отзывалась на кличку). Потом, впрягаясь,  потащили
лодку, стали переносить вынутое из неё добро... Умаялись,  конечно.  Тем
более что стояло последнее предосеннее тепло, лес гудел тучами маленьких
кровососов.  Отдувался,  утирал  пот  даже  могучий  Шаршава,   но   что
поделаешь? Сестрица Оленюшка  и  милая  Заюшка  смотрели  на  него,  чая
подмоги, ему же смотреть было не на кого. Родился мужиком  -  подставляй
плечи!
   Когда снова пустили лодку в реку,  оттолкнулись  от  берега  и  стали
выбирать друг у друга из волос  лосиных  вшей,  привязавшихся  во  время
пешего перехода, дальнейшее путешествие начало казаться совсем весёлым и
лёгким. Шатун, при всём  своём  названии,  оказался  рекой  спокойной  и
мирной. Принял подношение - ещё Зайцами выпеченную  горбушку  с  розовым
ломтиком сала -  и  дружески  закачал  лодку,  бережно  пронося  её  над
песчаными шалыгами  и через нечастые перекаты.
Всё-таки  он  оставался  настоящей  веннской  рекой,   младшим   родичем
праматери Светыни... хотя по крайней мере в одном месте на его берегу  с
некоторых пор жили сегваны.
   Их поселение обнаружилось  на  высоком  западном  берегу,  посередине
длинного открытого плёса .  Сегваны,  жители
морских побережий, заведённые Хозяйкой Судеб в глубину лесных крепей,  и
здесь выбрали место, хоть как-то похожее  на  знакомые  берега.  Они  по
упрямой привычке продолжали строиться, точно у себя на Островах. И  так,
словно в любой день следовало ждать  вражеского  набега.  Зубчатый  тын,
гордо высившийся над яром ,  весьма  отличался  от  тех,   которыми
огораживались - если вообще огораживались - венны. Он  был  предназначен
не просто отваживать вороватого  лесного  зверя,  гораздого  порыться  в
человеческих припасах или проведать курятник. На его  брёвна  не  вешали
коровьих и лошадиных черепов для устрашения скотьих хворей:  может,  эти
хвори были даже неведомы на острове  Парусного  Ската,  отъединённом  от
других населённых земель пространствами  открытого  моря...  Нет,  здесь
собирались обороняться не  от  звериной  жадности,  а  от  людской.  Тын
выглядел очень добротным, строившие его отлично понимали,  что  возводят
заступу собственным жизням. И не подлежало сомнению, что в зимние морозы
весь обрыв до самой реки поливали для пущей неприступности водой.
   Одна беда: у себя дома сегваны  привыкли  строиться  на  несокрушимых
каменных скалах, которые прибою, как он ни бесчинствуй, не победить и за
тысячу лет. Здесь береговой обрыв был  гораздо  податливее  для  усердно
роющей воды, а они этого  не  учли.  И  не  спросили  тех,  кто  мог  бы
подсказать, ведь  каждый  склонен  считать  собственную  мудрость  самой
правильной и разумной... А  может,  новые  находники  просто  чем-то  не
полюбились, не понравились Шатуну? Или, устраиваясь, забыли обратиться к
Речному Хозяину за позволением, угощения не поднесли?.. Вот он и пытался
выжить их, как умел. Промоины берега ещё не подобрались к тыну на опасно
близкое расстояние, но, видно, пятнадцать минувших лет ясно показали,  к
чему идёт дело. В основании обрыва  уже  красовались  валуны  и  дубовые
сваи, но вид у этих заслонов был ненадёжный, да и можно  ли  было  здесь
воздвигнуть нечто надёжное? Известно же, омута не засыплешь...
   С берега тотчас заметили лодку, и в деревне поднялся переполох.
   - Эк они, - глядя на мечущихся сегванов, удивился Шаршава. - Не ездит
к ним сюда, что ли, никто, первый раз гостей увидали?..
   Ему попались  на  глаза  двое  детей,  тащивших  к  воротам  пушистую
маленькую собачку. Собачка вырывалась и воинственно  тявкала.  Навстречу
уже спешила мать с хворостиной - задать  детищам,  чтобы  следующий  раз
заботились о себе и о её, матери, спокойствии, а не о блохастом любимце.
Потом кузнец увидел молодую беременную  сегванку.  Она  тяжело  хромала,
опираясь на костыль. Но при этом  несла,  прижав  одной  рукой  к  боку,
корыто недостиранного белья, и за ней бежала серая кошка.
   - Да никак нас перетрусили? - удивился Шаршава. - С чего бы?  Или  их
веннскими псами кто запугал?..
   Как позже выяснилось, его догадка подобралась близко к  истине,  хотя
всё же была не совсем верна. Но это открылось  только  потом...  А  пока
кузнец с Оленюшкой слаженно подвели лодку к причалу, устроенному со всей
сегванской основательностью, даже снабжённому волноломом -  хотя  откуда
бы взяться волнам на спокойной лесной реке!  Брат  с  сестрой  привязали
судёнышко за толстое бронзовое кольцо, и Шаршава вышел на берег.  К  его
полному и окончательному изумлению, навстречу  со  стороны  деревни  уже
торопливо спускалось несколько человек: пять или  шесть  мужчин  и  одна
женщина. Между мужчинами отчётливо  выделялся  старейшина,  "набольший",
как его здесь называли.  У  рыжебородого  здоровяка  был  вид  человека,
собравшего в кулак всю свою решимость. Женщина несла чистое полотенце  и
на нём свежий пирог, любимый сегванами Берега.  Начинкой  такому  пирогу
служили крутые яйца с сыром и луком, а тесто пеклось из муки  пополам  с
мелко щипанной рыбой.
   - Поздорову вам, добрые люди, - первым,  как  то  пристало  вежливому
гостю, поклонился Шаршава.
   - И тебе лёгких  дорог,  победимых  врагов  да  богатой  добычи...  -
прозвучал довольно странный ответ. Шаршава невольно задумался,  о  какой
такой добыче могла идти речь; да, на  волоке  они  ели  лесных  голубей,
которых влёт хватал и притаскивал им Застоя, но  в  остальном?..  Взгляд
старейшины между тем то окидывал могучую стать кузнеца, то обращался  на
двух огромных собак, смирно сидевших на носу и корме лодки. Это  зрелище
внушало пожилому сегвану отчётливо видимое уважение и... страх.  Шаршава
пытался взять в толк, что могло так пугать набольшего, но тщетно. А  тот
ещё поглядел на речной плёс, остававшийся пустым, и продолжал:
   - Отведай нашего угощения, гость  долгожданный,  да  сделай  милость,
скажи, скоро ли нам встречать остальных?..
   Тут Шаршава начал постепенно смекать, что случилась  ошибка.  Сегваны
ждали совсем других гостей, причём нешуточно грозных,  и  тоже  с  реки.
Кузнец со спутницами померещились им чем-то похожими  на  тех  неведомых
людей. Оттого такая встреча, оттого и пирог, что настойчиво  подсовывала
ему бледная супруга набольшего. Отведают гости, причастятся одной пищи с
хозяевами - и можно надеяться, что  не  станут  в  деревне  уж  очень-то
безобразить!..
   Шаршаве  стало  смешно.  Он  отломил  душистого  пирога,  прожевал  и
улыбнулся:
   - Прости, добрый старейшина, но мы,  видно,  не  те,  кого  ты  вышел
встречать. Сами едем, одной лодьей. Как есть  все  перед  тобой,  никого
больше за собой не ведём.
   Словно в подтверждение его  слов,  в  лодке  подала  голос  маленькая
дочка, проснувшаяся в большой плоской корзине.  Сука  Игрица  немедленно
сунула нос в одеяльце, проверить, не развелась ли там сырость. Две девки
да двое малых детей!.. Хёгг проглоти, вот уж менее всего были они похожи
на тех, кого ожидал увидеть и почти наяву увидел перед собою старейшина!
Ошибка сделалась очевидна. Мудрый человек тут бы расхохотался и тем  всё
завершил... но жизнь была бы слишком легка, если бы все в ней  всегда  и
всё делали по уму. Судя по  взгляду  набольшего,  он  не  велел  Шаршаве
отвязывать лодку и немедленно убираться подобру-поздорову оттого только,
что молодой  кузнец  уже  отщипнул  пирога.  С  теми,  кто  после  этого
прогоняет  гостей,  судьба  расплачивается  быстро  и  так,  что  другим
становится неповадно.
   Набольший ткнул в сторону лодки густой  седеющей  бородой  и  спросил
почти зло:
   - Чьи будете-то?
   Шаршава вдруг подумал - впервые за всё путешествие, - что  они  трое,
оставившие свои семьи, могут дождаться беды от людей. Просто потому, что
у них за спиной больше нет могучего рода,  сурового  к  обидчикам  своих
детей. Так-то оно, всю жизнь со своими  прожить,  потом  вдруг  к  чужим
сунуться, сразу много поймёшь!.. И он ответил  без  лжи,  но  и  не  всю
правду, потому что всю правду о себе никто в здравом уме сторонним людям
не открывает:
   - Племени мы веннского, гнездо же моё у  Щеглов.  Гостили  у  Зайцев,
теперь на реку Крупец путь держим. Пустишь ли, государь большак,  нас  с
женой, сестрой и детьми на несколько дней?
   Старейшина мгновение помолчал... Всего  более  ему  хотелось  послать
венна с его бабами Хёггу под хвост, но он не мог.  Это  только  кажется,
будто творящееся в лесной глубине, в одинокой деревне  так  и  останется
неведомо широкому миру. Не правда! Прячь не прячь, всё рано  или  поздно
выходит наружу, звериными ли тропками, быстрыми ли ручьями,  на  птичьих
ли крылах... А селению, где не чтят и отваживают гостей, быть пусту! Это
закон, и блюдут его такие судьи, которых  ещё  никому  не  случалось  ни
обмануть, ни задобрить. И набольший ответил:
   - У нас добрым гостям всегда рады... Есть и клети пустые.  Живи,  сын
славного отца, сколько пожелаешь.
   - Теперь, когда мы достаточно  удалились  от  суеты  этого  пропащего
городишки и я узнал  тебя  получше,  учёный  аррант,  я,  пожалуй,  могу
поведать о своём происхождении, не опасаясь быть  превратно  понятым,  -
сказал Шамарган. - Нелегко было мне на это решиться,  но  ты  -  человек
тонкий и знающий... в отличие  от  некоторых,  которым  лишь  бы  тыкать
пальцем и хохотать над тем, чего их убогие рассудки не в силах объять...
Слушай же. Моим отцом был величайший маг, равных коему немного  найдётся
даже в кругах высшего Посвящения. Люди  называли  его  Тразием  Пэтом...
Увы, он дал мне никчёмную мать, чьё имя  поистине  не  заслуживает  быть
названным. Мой  отец  на  многое  пошёл  ради  неё,  даже  отказался  от
некоторых обычаев, поддерживавших его чудесную силу... она же  отплатила
ему самым чёрным предательством, из-за которого он  попал  в  темницу  и
погиб. - Шамарган  скорбно  помолчал  несколько  мгновений,  вздохнул  и
докончил:
   - Я же ставлю ей в сугубую вину ещё и то,  что  она  не  позаботилась
передать мне ни единой крупицы дивных свойств, что выделяют мага в толпе
обычных людей и которые должны быть непременно врождёнными, ибо без  них
никакое усердие  не  способно  сделать  простолюдина  чародеем...  -  Он
вздохнул ещё печальней и тяжелей и добавил:
   - Отец покорял своей воле чудовищ, поднимавшихся из океанских глубин,
и мановением пальца мог двигать холмы...  А  я  даже  огня  не  способен
разжечь, если под руками нет кремня и кресала!..
   Его голос дрогнул - доверчиво и  беззащитно.  Так  делятся  затаённой
скорбью всей жизни, каждодневным несчастьем, скрываемым от людей.
   Эврих выслушал удивительное признание Шамаргана, ни разу не  перебив.
Неподвижности и бесстрастию его лица позавидовали  бы  забытые  изваяния
Мономатаны.
   - Ага, - кивнул он в конце концов. И на том  замолчал.  Лишь  мельком
покосился на Волкодава. Но венн не обнаружил никакого намерения выручать
его.  Он  ехал  на  своём  сером,  размеренно  покачиваясь  в  седле,  и
невозмутимо  думал  о  чём-то.  Так,  словно  только  что   прозвучавшие
откровения его никоим образом не касались.
   - Ври,  да  не  завирайся,  коротышка,  -  вдруг  сказала  Афарга.  -
Случилось мне видеть славного Тразия  Пэта,  перед  самой  его  гибелью,
меньше года назад... По вам, белокожим, не разберёшь, сколько  вам  лет,
но я-то на ваше племя насмотрелась и вот что скажу: нынче  ему  как  раз
стукнуло бы тридцать. В каком же возрасте он целовался с твоей  матерью,
хотела бы я знать?
   - Что ты можешь понимать в делах великих магов, дура!.. - исступлённо
заорал в ответ Шамарган, и на сей раз его голос сорвался  по-настоящему,
а лошадь заложила уши и  испуганно  присела  на  задние  ноги.  -  Какая
разница, как выглядел Тразий Пэт!.. Возраст подобных ему - не для твоего
скудного разумения!.. Пожелай он выглядеть древним старцем, он им  бы  и
выглядел! А пожелал бы казаться мальчишкой - и ты, наследница тугодумных
ослов, ему бы леденцы покупала да  по  головке  гладила,  ни  о  чём  не
догадываясь!.. Будь он тут, он в мокрицу бы тебя превратил за эти слова!
А я ногой бы растёр!..
   - Ну так разотри, за чем дело  стало?  -  по-кошачьи  хищно  фыркнула
Афарга. - Кишка тонка без тятеньки-мага?..
   Тартунг  заворожённо  смотрел  на  неё,  на  пряди   волос,   странно
шевельнувшиеся возле шеи.
   Шамарган с силой ударил пятками ни в чём не повинную лошадь, и вконец
напуганное животное кинулось вперёд во всю скачь. Они пронеслись  совсем
близко  от  Эвриха,  и  тому  показалось,  что  глаза  лицедея  блестели
подозрительно влажно.
   Афарга передёрнула плечами и проводила парня уже  знакомым  Волкодаву
презрительным жестом, словно  выплеснув  ему  вслед  из  чашки  какую-то
гадость. И пробормотала поносное выражение, почти одинаково звучавшее на
всех языках:
   - Крапивное семя...
   Волкодаву вдруг стало жаль её. Собственно, ему жаль было и Шамаргана,
всё силившегося  что-то  доказать  им  с  Винитаром.  У  бедняги  сидела
большущая заноза в душе, он уже называл себя сыном  полководца,  видного
жреца, великого мага, - кого изберёт в следующий раз? Самого Предвечного
и Нерождённого? А себя, не иначе, объявит затерявшимся Младшим?.. Ох, не
дождаться бы ему в таком случае вразумляющего щелчка прямо с Небес!..  А
эта Афарга готова со всем белым светом подраться,  -  и  тоже,  кажется,
оттого, что избывает и избыть не может какую-то  боль...  Какую?  Уж  не
безответную  ли   страсть   к   своему   "великому   и   величественному
господину"?..
   Волкодав подумал и понял, что  не  испытывает  на  сей  счёт  особого
любопытства. Вернее, испытывает, но чувство было глухим и  далёким,  как
голод к лакомствам на  столе  -  у  человека,  которому  вот-вот  лекарь
отнимет изувеченную ногу. Какие  пряники,  если  весь  мир  съёжился  до
величины горящего болью колена, а впереди предстоит пусть  спасительная,
но ещё худшая боль?.. Ну, любит Афарга Эвриха, а он то ли  не  замечает,
то ли побаивается её душевного жара... вторая Великая Ночь от этого  всё
же вряд ли наступит. Оба живы, оба свободны - да  неужто  не  придумают,
как им быть друг с другом и  с  этой  любовью?..  И  Шамарган,  сумевший
когда-то  отойти  от  служения  Смерти,  рано  или   поздно   перестанет
придумывать   себе   могущественных   отцов.   Поскольку   поймёт,   что
по-настоящему светит не отражённый свет, а свой  собственный...  У  него
есть жизнь, у него есть никем не отнятая свобода, так не грех ли великий
беситься и плакать из-за ерунды?..
   Между тем несколько дней назад по  этой  самой  дороге,  по  великому
северному большаку, шёл рабский караван. И в нём, прикованный за руку  к
длинной ржавой цепи, плёлся Винойр. Осуждённый и проданный в  неволю  за
преступление, которого не совершал. Плёлся, с каждым шагом погружаясь  в
пучину людской жестокости и вероломства. И вспоминая былые обиды и беды,
словно счастливый радужный сон... Он ведь даже весточку в Мельсину,  где
осталась его семья, не смог передать...

   Не ждите, невесты!
   Не свидимся с вами,
   Живыми уже не вернёмся домой...

   Правду  сказать,  Волкодав  почти  не  удивился,  узнав  имя  хозяина
невольничьего каравана: Ксоо Тарким. Только подумал,  что,  пожалуй,  по
всей справедливости так тому и следовало быть.  Воистину  Хозяйка  Судеб
доплетала неровную, не особенно удачную нить его жизни  и  связывала  её
кольцом, заодно теребя другие нити, оказавшиеся впутанными в те же узлы.

   Невольник надеяться только и властен
   На смерть, что окончит земные пути.
   Чем сохнуть в разлуке, ты новое счастье,
   Родная моя, попытайся найти...

   Думая про Винойра, Волкодав поневоле вспоминал прекрасных  коней  его
родины, резвых земляков Сергитхара. Когда их впервые ловили в  табуне  и
пробовали заезжать, дело кончалось по-разному... Одни быстро  покорялись
наезднику и на всю жизнь становились  послушными.  Другие...  бывали  же
неукротимые звери, созданные свободой и для свободы, которых ни плёткой,
ни ласковым словом не удавалось приучить к седлу и узде, -  проще  сразу
убить, не дожидаясь, пока сам погибнешь от зубов и копыт!..  В  то,  что
Винойр, сломленный, уже целовал палку надсмотрщика, Волкодаву верилось с
трудом. А вот в то, что парень  вполне  мог  лежать  со  свёрнутой  шеей
где-нибудь в придорожном  болотце...  Об  этом  венн  старался  даже  не
думать. Он знал  свою  удачливость.  Только  оплошай  -  как  раз  самое
скверное и накликаешь.
   За что же это Винитару, справедливые Боги?.. молча вопрошал он, следя
краем глаза за ускакавшим далеко вперёд Шамарганом, которого  обозлённая
лошадь  надумала-таки  сбросить.  Неужели  всё  оттого,  что  я  слишком
медленно шёл?...
   Причина переполоха в сегванской деревне  выяснилась  едва  ли  не  на
следующий день.
   - Вы, венны, дерётесь, когда гуляете на ярмарке  или  в  праздник?  -
спросил Шаршаву кузнец Рахталик. Беседовали  они  в  его  кузнице,  куда
Шаршава, конечно, не  преминул  зайти.  Рахталик  встретил  его  не  без
настороженности, но скоро убедился в отменном мастерстве молодого  венна
и стал привечать, как родного.
   Вопрос же прозвучал так, что ответить "нет" значило  бы  дождаться  в
лучшем случае насмешки, и Шаршава ответил:
   - Ну... есть кулачные бои, а иногда и на палках... Это зимой, когда у
всех толстые шапки и рукавицы. Летом борьба: в обхватку, за вороток,  на
вольную, на поясах... Ещё рукоборство есть,  но  это  кто  к  сольвеннам
ближе живёт. А что?
   Кузнец всё-таки посмеялся, но не обидно и не зло,  потому,  наверное,
что Шаршава выглядел первым поединщиком во всём, что перечислил.
   - Вот потому-то вы, венны, сидите тихо по своим лесам, а мы, сегваны,
распространяемся по Берегу и селимся где хотим, нравится  это  кому  или
нет, - сказал Рахталик. - Видел я ваши зимние потасовки...  Научится  ли
парень быть истинным воином, если он шагает  биться  и  знает:  упади  -
пощадят, кровь из носу потекла - опять пощадят? То  ли  дело  у  нас!  С
дубинками на драку хаживали, с кистенями, с наладошниками...  - Взгляд у кузнеца стал рассеянный и  мечтательный.  -  Драться
шли, а не плечами впустую толкаться! Оплошаешь - не  пожалеют,  зашиблен
свалишься - бить не отступят! Идёшь и не знаешь наверняка, вернёшься ли!
Всяко бывало!.. Вот отсюда, парень, один шаг и до  настоящего  воинства.
Потому и равных нам нет. А ты - в  обхватку,  на  поясах...  Шаршава  не
удержался, поддел в ответ:
   - То-то вы от нашей лодки, как цыплята от ястреба.
   Рахталик воздел палец, чёрный и заскорузлый:
   - Тут дело другое. Не от вас, а от тех, за кого вас было приняли.
   - За кого же?
   - А вот за кого. Мы о прошлом годе гулять отправились к  вельхам,  за
три дня пути... Не первый раз уже, ясно. И всё бы хорошо,  да  гостил  у
них один... Итер... Атыр... Хёгтовы зубы ему куда не надо, эти вельхские
имена! Мужик, в общем, нас с тобой сложить, его половина получится/  Так
вот, задрались, и он сыну нашего набольшего кулаком в ухо заехал. Может,
видел его теперь? Что с левой руки говорят, не очень-то слышит, а  перед
дождём с лавки голову не  может  поднять...  Был  батюшке