вовала,
стёсанная острыми, как ножи, гранями  битого  щебня.  Хономер  прошептал
очередное проклятие охотничьему азарту, бросившему его в погоню за диким
быком,  -  мало  того  что  в  одной  рубашке,  так  ещё  и  без  самого
необходимого. Да не о еде речь!.. Хономер мог с лёгкостью обходиться без
пищи несколько дней. Он  и  теперь  почти  не  хотел  есть.  Но  как  он
умудрился забыть о возможности случайных увечий,  подстерегающих  самого
опытного зверолова?.. Почему выехал за добычей без снадобья от ран,  без
единой чистой тряпицы для повязки?..
   Теперь вот оставалось только резать одежду.
   Тут выбор был небогат: рубашка либо штаны. Хономер снова посмотрел на
свои изувеченные ступни и, как ни противилось  тому  всё  его  существо,
сберёгшее, оказывается, какие-то остатки гордости,  -  выбрал  в  жертву
штаны. Достаточно было вспомнить недавний  сон,  чуть  не  завершившийся
смертью. Хономер понимал: если под конец дня он опять не  доплетётся  до
лагеря - а надежда на это была откровенно невелика, - ему  волей-неволей
придётся устраиваться на ночлег, потому что возможности изнурённого тела
не беспредельны, какая бы непреклонная воля ни подхлёстывала его. И вряд
ли новая ночь выдастся намного ласковей прошлой. Так вот. Если во  время
ночлега на нём будет рубашка, он, может быть, и доживёт до утра. А если,
уподобившись героям-мученикам со старинных рисунков, он сделает выбор  в
пользу стыдливости, нового рассвета ему не видать уже точно.
   И Хономер,  внутренне  корчась  от  сознания  надругательства,  коему
подвергала его злая недоля,  расстегнул  сперва  пояс,  потом  распустил
гашник  штанов.  Он  уже  почти  не  задумывался,  совершалось  ли   это
непосредственно волей  Богов  либо  Их  попущением.  Он  просто  пытался
остаться в живых.
   Штаны пришлось распарывать сверху донизу без  остатка,  иначе  полосы
ткани получились бы слишком  короткими.  Затем  жрец  раскроил  голенища
ставших бесполезными сапог и с бесконечными предосторожностями  приложил
их к живому сочащемуся мясу подошв. Всё равно прикосновение вышло таким,
что в глазах померк свет и брызнули слёзы, он лишь смутно удивился тому,
что совсем недавно шёл на этих самых ногах.  Как  такое  было  возможно,
если теперь он с содроганием думал  даже  о  том,  как  станет  отдирать
присохшие куски голенищ, когда их придётся менять?.. А ведь придётся,  и
скоро...
   Быть может, лагерь откроется ему вон за тем отрогом, очень похожим на
тот первый, который он пересёк вслед за быком. Как будет обидно, если он
слишком промедлит  и  вместо  палаток  увидит  лишь  мусор,  оставленный
снявшимся караваном, да кострища с ещё тёплыми углями!
   Скрипя зубами, Хономер перевалился на четвереньки и  некоторое  время
полз так, по крохам набираясь решимости встать.

***

   Снег больше не  шёл,  тучи  стояли  гораздо  выше  вчерашнего,  но  и
порубежная  гряда  Алайдора,  и   громада   самого   Заоблачного   кряжа
по-прежнему скрывались в густой пелене, не  давая  себя  рассмотреть.  И
солнце за весь день так и не показалось  ни  единого  разу,  чтобы  дать
Хономеру хоть приблизительно определить север и юг. Он  пытался  сделать
это по лишайнику  на  камнях.  Однако  бурые,  зелёные,  жёлтые  разводы
покрывали скалы самым неожиданным образом: всё как будто перемешалось не
только в звёздных небесах, но и  на  земле.  Хономер  вспомнил  даже  об
остатках снежных  заносов,  -  может,  хоть  по  ним  удастся  вычислить
направление давешнего ветра, падавшего со стороны главных хребтов?.. Это
была древняя наука его племени, ездившего зимой на собачьих  упряжках  и
умевшего не заблудиться в самый лютый буран. Увы, Хономер вспомнил о ней
слишком поздно. Снег стаял, окончательно превратив  бессчётные  гривы  в
череду близнецов... причём нимало не напоминавших, возможно, самих  себя
же, но в снежном одеянии, памятном по вчерашнему утру.
   В некоторый момент Хономер  понял,  что,  даже  если  стороны  света,
угаданные им по звёздам, определены верно и с  тех  пор  он  не  слишком
сбился с дороги, - он запросто  пройдёт  мимо  лагеря,  оставив  его  за
каким-нибудь бугром. Из палаток будут подниматься тонкие  струйки  дыма,
но от усталости он их не разглядит и не  учует.  И  без  вести  канет  в
небытие, чтобы никогда не узнать, как близко было спасение...
   Подумав так, Избранный Ученик  не  ощутил  ни  отчаяния,  ни  желания
упрекнуть губительницу-судьбу. Даже и на это у него больше не было  сил.
Он шёл и шёл, зная, что идёт, по всей вероятности, в никуда. Шёл  просто
потому, что остановиться и ждать, чтобы  слетелись  обрадованные  грифы,
было ещё невозможней.
   За  весь  день  ему  повезло  только  однажды.  Жалкое  это   везение
заключалось в том, что Хономер  высмотрел  неосторожного  зайца  и  тот,
вместо того,  чтобы  сразу  броситься  наутёк,  почему-то  позволил  ему
взвести непослушными пальцами самострел и прицелиться. Тёплую тушку жрец
оставил стервятникам. Не то чтобы  его  воротило  от  сырого  мяса,  при
необходимости он мог запихать себе в рот ещё и не такое,  просто  голода
по-прежнему не было. Меховая шкурка оказалась полезней. Хономер размотал
тряпки и, разрезав, подложил её под остатки  стоптанных  голенищ.  Шкура
горного быка подошла бы для этого  гораздо  лучше,  особенно  взятая  от
хребта, и Хономер загадал себе:  если  останется  жив  -  немедля  велит
привести лучшего  сапожника  Тин-Вилены  и  закажет  ему  самые  крепкие
сапоги. С наипрочнейшей подмёткой, которая никогда  не  отвалится  и  не
прорвётся. С добротно проклеенными  швами,  сквозь  которые  никогда  не
просочится вода. С мягким войлоком изнутри, чтобы радовалась нога, чтобы
ступала, как по свежей траве...

***

   Седовласый кочевник, много  лет  судивший  пёсьи  единоборства  и  за
праведность в этом деле снискавший  почётное  прозвание  Непререкаемого,
без спешки ехал верхом по летней степи. Его младший сын полюбил  девушку
и захотел, чтобы родители, согласно обычаю,  взяли  будущую  невестку  в
свой  шатёр  до  месяца  Выживших,  когда  в  степи  играются   свадьбы.
Опять-таки по обычаю, отцу  следовало  сперва  взглянуть  на  избранницу
сына:
   Особой нужды в подобных "смотринах", по  совести  сказать,  не  было.
Степь - на то и  степь,  чтобы  все  знали  друг  друга  и  при  встрече
здоровались честь честью, по имени. И  Непререкаемый  отлично  знал  род
девчонки, приглянувшейся сыну. И даже её саму мельком видел однажды,  на
прошлогодних зимних боях. Она ухаживала за кобелём, изрядно  потрёпанным
в схватке. Хорошая девочка. И  нынешняя  поездка  мало  что  добавила  к
мнению Непререкаемого, как он, впрочем, и  ожидал.  Однако  обычай  есть
обычай. Если не придерживаться его, вполне можно  уподобиться  горожанам
из Тин-Вилены, людям без родной звезды в небесах.
   А кроме того, старый предводитель  просто  рад  был  случаю  повидать
сына, что во время летней пастьбы удавалось нечасто. И ничуть не  меньше
хозяина радовался свиданию Тхваргхел-Саблезуб, могучий белый вожак. Ведь
юноша, надумавший взять жену, как-никак доводился ему братом по крови.
   Теперь они возвращались  домой,  и  было  очевидно,  что  над  шатром
молодых непременно взмахнёт сверкающей гривой сам  Бог  Коней.  Как  ещё
можно было истолковать ласковый дождь, целых два дня  умывавший  степную
траву?.. Благодаря ему влага наполнила русла,  готовившиеся  пересохнуть
сообразно времени года, так что человеку, псу и коню даже не  пригодился
запас воды, взятый из дома. На всём пути их  щедро  поили  пробудившиеся
родники. Ключевая влага казалась Непререкаемому  удивительно  вкусной  и
заставляла чувствовать себя молодым. Крылось  ли  в  ней  вправду  нечто
особенное?.. Или всё дело было в весёлой молодости влюблённого сына?..
   Так, занятый приятными мыслями, ехал по  степи  старый  кочевник.  Он
даже не сразу обратил внимание на фырканье принюхавшегося Тхваргхела.  А
между тем это  пофыркивание  могло  означать  только  одно.  Белый  воин
заметил на равнине, которую считал по праву своей,  чужого,  незнакомого
пса.
   Непререкаемый огляделся и тоже заметил его, стоявшего  невдалеке,  на
вершине маленького холма. Пёс был  действительно  чужой.  Подобных  ему,
если хорошенько припомнить, Непререкаемый видел годы назад:  эту  породу
держали по ту сторону гор, она очень редко появлялась в степи, поскольку
в овечьи пастухи не годилась.
   Исхудалому кобелю, похоже, пришлось проделать очень  долгий  путь,  и
тем не менее он был великолепен. Вороная шерсть даже не утратила  блеска
и горела на солнце, отливая стальной синевой. Человек на  лошади  окинул
взглядом  знатока  лобастую  голову,  могучую  шею,  широченную   грудь,
разрисованную ржавым подпалом... Тхваргхел уже шёл к чужаку -  медленно,
настороженно,  на  пружинисто  распрямлённых  ногах.  Пришлому   воителю
поистине цены не было бы на Кругу, но Непререкаемый отнюдь не боялся  за
любимца. Тхваргхел уже несколько  лет  провёл  вне  поединков,  но  лишь
оттого, что не находилось достойного супротивника. Сообразит небось, как
разойтись с чужаком, должным образом оградив свою и хозяйскую честь!..
   Старик  зорко  пригляделся  и  отметил,  что  ни   тот,   ни   другой
четвероногий боец не поднял на загривке щетины. Вот легконогий  Саблезуб
поднялся на холм... Два огромных пса застыли, как изваяния,  в  какой-то
сажени один от другого. Потом стали сходиться. Пядь за пядью, вершок  за
вершком, ближе, ближе... Сейчас бросятся! Два куцых хвоста  указывали  в
зенит, трепеща  от  сдерживаемого  волнения.  Два  чёрных  влажных  носа
усердно трудились, читая сотканные запахами повести неведомых стран.
   "Ты без спросу ступил на мои земли, чужак. Откуда ты и зачем?"
   "Да, я без спросу ступил на твои земли, великий брат.  Но  не  затем,
чтобы тайно приблизиться к твоим сукам или нанести вред стадам. Я  вовсе
не оспариваю твоё старшинство. Взгляни лучше, вождь степного народа, что
я принёс!"
   И  Непререкаемый,  зорко  следивший  с   седла,   испытал   некоторое
удивление, заметив,  как  что-то  изменилось  в  позах  кобелей,  грозно
замерших  голова  к  голове.  Ушло  свирепое  воинственное   напряжение,
заставлявшее  мышцы  вздуваться  каменными  буграми.  Очень  медленно  и
осторожно Тхваргхел потянулся вперёд... к шее  незнакомого  пса,  и  тот
вежливо отвернул голову, чтобы не оскорбить  Саблезуба  даже  отдалённым
подобием  вызова.  Его  движение  было  полно  достоинства  и  ничем  не
напоминало смущённый уклон сдавшегося в бою. Тхваргхел же с  пристальным
вниманием обнюхал нечто, висевшее на шее у чужака. И  только  потом  псы
снова занялись друг другом, как того требовал ритуал знакомства.  Однако
теперь в их повадке больше не ощущалось враждебности, и хвосты  не  были
боевыми знамёнами, вскинутыми перед битвой. На холме совершалась встреча
друзей.
   А потом вожак степных волкодавов вскинул голову к небу, и  по  округе
раскатился его голос - тот самый низкий, внушительный  клич,  сочетавший
вой и рычание. Он предназначался всем, способным услышать, а слышно  его
было более чем за десять вёрст, особенно по ветру.
   И в самом деле, очень скоро на призыв Тхваргхела издалека  отозвались
псы становища, куда возвращался Непререкаемый. Наверняка они уже мчались
встречать своего предводителя - и ту  необыкновенную,  оплаченную  двумя
жизнями весть, что он сейчас получил. Весть, в тени которой каждодневные
споры и вражда исчезали, как вода на песке... Но ещё прежде, чем их  лай
доплыл над волнами колышущейся травы, Саблезубу  ответил  совсем  другой
голос. И таков был этот голос, что горбоносый жеребец под  Непререкаемым
прижал уши и заплясал, а всадник проворно обернулся в седле, хватаясь за
лук, ради такой вот неожиданности висевший в налучи снаряжённым.
   На дальнем холмике, держась в отдалении, но и не думая  прятаться  от
исконных  недругов,  стоял  волк.  Да  не  какой-нибудь  тощий   степной
разбойник, склонный без памяти удирать от одного  эха  рыка  Тхваргхела.
Это был громадный лесной зверь с тёмным пятнышком посреди лба.  Он  тоже
принял весть. И очень хорошо понял, что делать с ней дальше...

***

   Ближе к вечеру Хономер начал собирать помёт диких быков, попадавшийся
среди камней. Растаявший снег превратил большинство  плоских  лепёшек  в
бурые полужидкие комья, но попадались и сухие куски. Будь у него кремень
с кресалом и хоть горсточка трута, можно было бы даже  устроить  костёр.
Предки Хономера, странствовавшие по холодным морям,  кресала  носили  на
поясах, кремня на Островах было полно,  а  трут  они  великолепно  умели
сохранять сухим. Они сыпали его  в  ореховую  скорлупку  и  запечатывали
воском. Почему он не вложил такую скорлупку в тот же кошель,  где  могла
бы лежать и баночка с мазью для ног?.. Почему,  будучи  в  Галираде,  не
додумался    купить    у    изобретательного    ремесленника,     помимо
светильничка-"самопала", ещё  и  отдельное  зажигательное  устройство  с
колесиком и кремешком?..
   Ох, знал бы, где падать придётся, - соломки бы подстелил...
   Хономер вытеребил из рубашки пучок  ниток,  показавшихся  ему  совсем
сухими, и перепробовал десятка три разных камней, пытаясь высечь  искру.
Он  изранил  себе  все  руки,  но  искра  так  и  не  высеклась.  Видно,
алайдорские камни зарождались в прискорбном удалении от стихии  огня.  И
это значило, что новая ночь  окажется  гораздо  мучительней  предыдущей.
Вчера его долго грела ходьба,  ведь  он  думал,  что  вот-вот  выйдет  к
знакомым палаткам, и не  очень-то  допускал  мысли  об  отдыхе.  Сегодня
неизбежность ночёвки была заранее очевидна.  Значит,  следовало  должным
образом приготовиться к ней,  если  только  он  хотел  ещё  раз  увидеть
рассвет...  И  Хономер  напрягал  зрение,  чувствуя,  что   слепнет   от
непомерной усталости, но всё же высматривая, подбирая и пряча за  пазуху
очередной шмат более-менее сухого помёта. Уже не затем, чтобы попытаться
поджечь его, нет. Хономер знал другое: навоз, брошенный наземь,  как  бы
начинает внутри себя  очень  медленное,  но  вполне  осязаемое  горение.
Оттого всегда тепла навозная куча, оттого над ней, преющей,  в  холодном
воздухе поднимается пар.  Может  быть,  если  собрать  достаточно  много
навоза, удастся переночевать в нём, как ночует  старая  собака,  которую
хозяин не пустил в дом?..
   Ноги  жреца,   голые   от   лодыжек   до   паха,   сделались   совсем
нечувствительны к холоду и почти не замечали ранящих кожу ударов,  когда
он лез через угловатые глыбы. Кровь отступила  от  кожи  в  глубь  тела,
уберегая последние крохи тепла. Рубашка  у  Хономера  была  не  особенно
длинная, но он не пытался натянуть её на бёдра - наоборот, поддёрнул как
можно выше и  туго  перетянул  поясным  ремнём  по  самому  краю,  чтобы
получился вместительный  мешок  для  бычьих  лепёшек.  Мешок  постепенно
наполнялся,  хотя  и  не  так  скоро,  как  ему  бы  хотелось,  и  кожа,
соприкасаясь с навозом,  вправду  заметно  отогревалась.  Даже  начинала
чувствовать   покалывание    остатков    жёстких    стеблей,    вышедших
непереваренными.
   Хономер думал о том, что, наверное, всё же погибнет. Соберутся  грифы
и расклюют его тело. Очевидцы  рассказывали  -  дорвавшись  до  трапезы,
жадные падальщики иногда так нажирались, что не могли сразу  взлететь  и
подолгу  оставались  на  земле,  ожидая,   чтобы   проглоченное   начало
перевариваться и  тело  естественным  образом  облегчилось  для  полёта.
Охотники утверждали, что в  это  время  птиц  можно  было  брать  голыми
руками, но кому понадобится ловить  вонючего  грифа?..  Хономер  пытался
внушить себе, что телу,  оставленному  душой,  уже  не  будет  особенной
разницы. Может, так оно окажется даже и  лучше,  чем  если  Ригномер  со
спутниками отыщут его умершего,  но  ещё  не  тронутого  зубами  зверей.
Тщательно обложенного дерьмом... и без штанов. Если же  его  съедят,  он
просто исчезнет, затеряется на Алайдоре... почти как некогда, неизвестно
на каком материке, Младший из божественных  Братьев...  чьи  благородные
останки теперь, надобно думать, уже никогда не будут  обретены.  И,  как
знать, не  уподобит  ли  храмовая  молва  мученическую  кончину  некоего
жреца...
   От этой мысли у Хономера вырвался горестный стон.  На  краю  жизни  и
смерти, где  он  безо  всякого  преувеличения  оказался,  такие  недавно
привычные мысли об избранничестве и славе показались  пустыми,  мелкими,
стыдными. Но если не это, то что тогда имело значение? Что?..
   Он одеревенело нагнулся и сунул за пазуху  ещё  одну  бычью  лепёшку.
Тепло, исходившее от неё, было воистину благословенно.

***

   Когда-то,  в  самом  начале  своего  служения   Близнецам,   Хономеру
нравилось читать книги о мужестве гонимых Учеников. И ему даже  казалось
по юношеской глупости,  будто  он  вполне  понимал  их  страдания  и  их
стойкость. О самонадеянность молодости, безоблачная  и  беспредельная!..
Он был тогда  совершенным  мальчишкой  и  вдобавок  сыном  воинственного
народа, высоко ставившего доблесть  перед  лицом  смерти.  Помнится,  он
размышлял о саккаремских Учениках времён Последней войны, которых  воины
Гурцата Великого сажали на колья, полагая, что, стоит  лишь  расспросить
хорошенько, у такой могучей веры всенепременно  отыщутся  храмы,  полные
несчётных богатств.  Юный  Хономер  мысленно  примеривал  на  себя  муки
пронзённых и нимало не сомневался, что тоже  смог  бы,  подобно  им,  до
последнего шептать молитвенные стихи, восславляя Близнецов  и  Отца  Их,
Предвечного и Нерождённого. Подумаешь, боль тела!..  Да  какое  значение
могла она иметь по сравнению с высотами духа?!
   И только теперь, когда его пятки ступали по раскалённым  углям,  ноги
ледяным бичом хлестал холод, а  торс  уязвляла  едкая  влага  и  колючки
навоза, он начал отдалённо приближаться к  истинному  пониманию  подвига
мучеников за веру. Не в том состоял он, чтобы без стона и жалобы вынести
долгую и жестокую боль. На  это  способен  и  крепкий  сердцем  язычник,
попавший в руки врагов (Хономеру в былых его странствиях довелось узреть
и такое). Нет. Те люди, мужчины и женщины, шли на лютую смерть не ропща,
не умствуя о богоизбранности и богооставленности, не  ожидая  посмертной
награды и вовсе не помышляя о святости. Им  было  достаточно  понимания,
что предельное напряжение духа, сопровождавшее последние страсти, малыми
капельками вольётся в общий поток и, быть может,  что-нибудь  стронет  в
этом мире, столь безжалостном и несовершенном...
   Что по сравнению с  этим  были  его,  Хономера,  тяготы  путешествий,
Которые он вспоминал с такой кичливой  любовью!  Да,  собственно,  какие
тяготы - так, временное лишение некоторых жизненных удобств, и не более.
А его подвиги воздержания, сводившиеся к добровольному отказу  от  благ,
коих множество людей и так было лишено от рождения до смертного часа?..
   Как, должно быть, печалились божественные Братья, взирая  с  небесных
высот на его бесконечные заблуждения и ошибки. Если  только  Они  вообще
замечали его. Если  его  ничтожная  жизнь  для  Них  вправду  что-нибудь
значила...
   Покамест Хономеру всё  крепче  казалось,  что  единственными  в  мире
существами, которым он оставался небезразличен, были  терпеливые  грифы.
Нет, они не следовали за ним, алчно перелетая с  камня  на  камень.  Они
просто сидели на вершинах утёсов, господствовавших над сыпучими гривами,
и зорко следили за маленькой человеческой точкой,  переползавшей  внизу.
Скоро, уже совсем скоро она окончательно прекратит шевелиться.  И  тогда
настанет их час.
   ...И вот начали сгущаться новые сумерки, и невозможно было  поверить,
что подступал всего лишь второй вечер  его  бесприютного  странствия  по
Алайдору. Столь же невозможной представала и мысль, что всё  это  должно
было когда-нибудь кончиться. Так или иначе - но кончиться.
   А может, он уже умер, и то, что ему приходилось претерпевать, и  было
вечным посмертием, отмеренным за грехи?.. Ве