чение  воды,  идущее  из
глубин.
   И значит, тин-виленский ученик Близнецов наверняка уже догадался, что
кунса надобно в самом скором, времени ожидать в гости...

***

   ...Винитар встрепенулся, как от толчка.  Но  не  оттого,  что  палуба
"косатки" представляла собой слишком жёсткое ложе, - он не был избалован
и очень редко  позволял  себе  спать  на  чём-либо  более  мягком.  Нет,
Винитара пробудило от наползавшей дремоты  явственное  ощущение  близкой
опасности. Опасности безымянной, неотвратимой и грозной!..
   Первым помыслом опытного боевого  кунса  было  громко  подать  голос,
поднимая тревогу. Но  почему-то  -  быть  может,  делая  непростительную
глупость - он удержал  в  себе  крик,  решив  для  начала  оглядеться  и
хорошенько прислушаться.  На  луну  как  раз  набежала  очередная  тень;
впрочем, кунс, вскинувшийся на локте, отчётливо видел на кормовой скамье
силуэт рулевого. Рысь сидел совершенно  спокойно,  сверяя  со  знакомыми
звёздами  послушный  бег  корабля...  "Я  действительно  превращаюсь   в
старуху, которой ночью не спится, - с  досадой  подумалось  Винитару.  -
Здесь кругом открытое и глубокое море, безо всяких отмелей  и  подводных
скал. Ветер попутный... О чём я тревожусь?"
   Он ещё додумывал эту мысль, когда проворное  облачко  соскользнуло  с
лика луны... и Винитар УВИДЕЛ.
   Он увидел скалу, которой просто не полагалось тут быть, но она  была.
И совсем близко. Она высилась чуть впереди, грозно и жутко  нависая  над
правым бортом "косатки". До неё оставалась едва ли сотня шагов.  Луна  в
упор изливала на неё своё серебро, не  ведающее  полутеней.  Яркий  свет
озарял все изломы голого камня, превращая  каждый  выступ  -  в  разящее
лезвие, каждую выбоину - в бездонный провал.
   Странной, страшной  и  непростой  представала  эта  скала...  Винитар
никогда прежде не  видел  её,  но  узнал  сразу.  Нагромождение  чёрных,
изъеденных морем утёсов явилось  кунсу  исполинским  конём,  вздыбленным
перед прыжком в никуда. Ветер пел, овевая чудовищные копыта,  занесённые
в бешеной скачке и готовые вот-вот растоптать маленькую  "косатку"...  И
сидевший в седле отнюдь не сдерживал каменного скакуна.  Одна  его  рука
была простёрта вперёд, над гривой коня, другая тянулась к мечу. А  лицо,
изваянное резкими тенями луны... такой лик мог бы быть у  длиннобородого
Храмна, когда Он прознал о гибели сына и  бросил  на  плечи  синий  плащ
мести. Горе и ярость, овеществлённые  случайным  расположением  камня  и
прихотью лунного света...
   Под копытами Всадника молча  клокотало  белоснежное  кольцо  бурунов,
"косатку" неудержимо влекло навстречу погибели - а Рысь,  словно  ничего
не замечая, всё так же безмятежно вёл судно, доверившись маячкам  родных
звёзд, и Винитар отчётливо понимал: даже если  закричать  прямо  сейчас,
поднимая всех по тревоге, - они уже ничего не успеют. Ни вытащить вёсла,
ни поспешно переложить руль. И,  хотя  не  к  лицу  сегванским  воителям
умирать вот так, прямо во сне, даже рукн не подняв для защиты, - Винитар
почему-то снова не закричал.
   Наверное, оттого, что происходившее было поистине превыше его  крика,
превыше любых деяний мореходов, силящихся уберечь корабль от погибели на
клыках коварного рифа...
   Он поднялся на ноги и  прямо  посмотрел  Всаднику  в  чёрные  провалы
глазниц. Правильный, чтущий заветы предков сегван всегда  ложится  спать
обнажённым, в том числе и на корабле посреди моря,  -  и  Винитар  стоял
перед грозным пришельцем в чём мать родила.
   - Мои люди ни в чём не повинны перед тобой, - сказал он  негромко.  -
Никто из них никогда не бывал в Шо-Ситайне. И  предки  их,  насколько  я
ведаю. А если за мной усматриваешь какую вину, так и спрашивай с меня, а
не с них.
   Всадник, как и следовало ожидать,  ничего  ему  не  ответил...  Новое
облачко сокрыло луну, и на несколько мгновений Винитар напрочь  перестал
что-либо видеть, даже серебристые взблески на  волнах  вдали,  там,  где
море было свободно от тени... Сделать он ничего больше не мог, а  потому
стиснул кулаки и стал просто ждать. Всякий  мореплаватель,  мало-мальски
опытный на руле, даже с закрытыми глазами умеет прикинуть  ход  судна  и
пройденное расстояние... За миг перед тем, когда  должен  был  раздаться
хруст смятого дерева и жалобный треск мачты, Винитар  отчаянно  напрягся
всем телом, готовясь принять неминуемое...
   Но ничего не случилось.
   Лишь ненадолго окутало стылой, как из  ледника,  сыростью,  а  волосы
мигом покрылись жемчужной россыпью влаги - так,  словно  корабль  прошёл
сквозь клок густого тумана, плывшего непосредственно по волнам.
   Ветер оттащил прочь рваный  край  облака,  и  вновь  выглянула  луна,
озарив  океан  на  много  поприщ  вокруг.  Винитар   завертел   головой,
разыскивая Всадника, но море было пустынно - и  впереди,  и  за  кормой.
Постояв ещё немного,  кунс  опустился  на  палубу  и  натянул  добротное
овчинное одеяло. Если бы не кисея ледяной сырости, облепившая  тело,  он
точно решил бы, что ему примерещилось.

***

   На эту ночь Волк не пошёл в крепость. Там  у  него  имелось  жильё  и
сохранялись пожитки, но ему и раньше случалось ночевать в городе -  либо
в какой-нибудь корчме, либо у достопочтенного горшечника  Шабрака,  отца
Мулинги, - и никто ему за это не  пенял,  лишь  бы  он  не  опаздывал  к
утреннему уроку.
   Волк шёл и думал о том, как расскажет Винойру о своём  расставании  с
Пятнышком, и побратим звонко хлопнет  себя  руками  по  бёдрам:  "Только
смотри не проболтайся об этом людям из наших кочевий, парень!  Они  тебе
голову оторвут и на кан-киро твоё не посмотрят! Ты хоть понимаешь, какую
услугу им оказал?! Минует лето-другое, и здешние волки сделаются  в  два
раза крупней прежнего..."
   Пусть говорит, пусть подтрунивает.  Волк  и  не  подумает  обижаться.
Совсем скоро от пристани отвалит большой торговый корабль. Он увезёт  за
море меднокожего Винойра,  вытащившего  жребий  скитальца.  И  с  ним  -
Мулингу. И её отца, уже сговорившегося о продаже двора...
   Странное дело, Волк всего менее  ревновал  девушку,  которую  недавно
считал почти что невестой. Не точил ядовитый клык на побратима, её вроде
бы умыкавшего.  Нет...  Он  беспокоился,  приживётся  ли  шо-ситайнец  в
далёкой стране Саккарем, будет ли к нему милостива тамошняя  Богиня,  не
покусится ли кто-нибудь слишком алчный на его  драгоценного  жеребца  по
имени Сергитхар. Мулинга?.. Схлынула первая обида, и Волк обнаружил, что
"измена" девушки вовсе не погасила для него солнце. Если бы, к  примеру,
он не смог одолеть Ригномера, если бы Пятнышко разорвали псы на Кругу...
ему было бы больней. Мулинга же, по мнению венна, вольна была выбирать -
тем более что он не успел даже попросить у неё бус. Может, с Винойром ей
окажется не так хорошо, как она ожидает, и она задумается, не сделала ли
ошибку. Но это не его, Волка, дело.
   Его дело - вызвать Наставника на поединок. Чтобы  убить.  Или  самому
оказаться убитым.
   - Потому что он - Волкодав. А я - Волк.
   Молодой венн даже выговорил вслух эту формулу старинной, не  ведающей
примирения вражды. Выговорил... да так и замер посреди  степной  дороги,
что была дорогой лишь на ближних подступах к городу, а поодаль  от  стен
распадалась на дорожки и тропки, постепенно  терявшиеся  на  травянистой
равнине. Так текут реки халисунских пустынь, исчезающие в песке.
   - Да чтоб я сдох, - прошептал он некоторое время спустя,  по-прежнему
не двигаясь с места. Хорошо знавшие Волка немало удивились  бы  подобным
речам. Венн слыл человеком сурового и строгого нрава  и,  в  отличие  от
многих других учеников, сквернословил исключительно редко.
   Но теперь как раз и был тот самый исключительный случай, ибо на Волка
снизошло озарение.
   Он наконец понял, что Боги всё-таки ответили  ему.  Он  загадывал  об
исходе грядущего боя с Наставником - и  Они,  вняв  молению,  ниспослали
ответ. Только он, глупец, сразу не  уразумел  его.  Зато  теперь  слышал
Голос свыше так явственно, как  если  бы  вернулся  тот  тихий  вечер  в
Нарлаке и маленькая женщина, принятая им за деревенскую  дурочку,  вновь
ласково взяла его за руку. Нет  никакой  предопределённости,  сынок.  Ты
торопишься узнать ответ, а сам ещё не задал нужных вопросов. Ты  ещё  не
совершил поступков, могущих направить  судьбу,  а  главное  -  не  обрёл
Понимания, необходимого, чтобы их совершить. Так вот же, что будет, если
ты  не  сумеешь  прозреть...  -  И  белоснежное  брюхо  Молодого  облила
постыдная  струйка.  -  А  вот  другой  поединок.  Так  надлежит  биться
зрячему...
   Где-то  далеко-далеко,  в  свободной  степи,   струился   под   луной
серебристый мех Пятнышка, и в пушистой гриве путались звёзды.
   Видишь, сынок? Ты вполне способен на это. Кажется, я  не  ошиблась  в
тебе...
   - Спасибо, матушка, - снова вслух тихо проговорил Волк. -  Ты  права.
Клетки нужно ломать.
   Стояла глубокая  ночь  -  время,  когда,  согласно  древним  законам,
привезённым  ещё  переселенцами  из   Нарлака,   городские   ворота   не
открывались ни перед кем, будь то хоть сам правитель страны.  Однако  на
Тин-Вилену  за  всю  её  историю  ни  разу   не   покушалось   ни   одно
неприятельское войско. А посему, хотя ворота исправно  запирались  и  до
самого рассвета стояли  закрытыми,  -  неусыпная  стража  на  пряслах  не
бдела, как где-нибудь в Фойреге или в Кондаре. Да и стена была -  громко
сказано; не город окружала, а выселки отгораживала от  Серёдки.  Бедноту
от богатеев, как иногда говорили. Всяких пришлых - от коренных. Впрочем,
по обе стороны жил народ, не лишённый озорной жилки и склонный  порой  к
ночным  похождениям,  -  то  есть  удобные  перелазы  давным-давно  были
разведаны.
   Волк преодолел тин-виленскую стену даже не один раз, а  дважды.  Двор
не слишком зажиточного  горшечника  Шабрака  помещался,  конечно,  не  в
старом городе, а вовне. Вот только выселки эти  располагались  с  другой
стороны, не с той, откуда шёл Волк.
   Внутри стен были прямые и  узкие  чистые  улицы,  вымощенные  камнем.
Здесь можно было встретить стражников, здесь горели заправленные  маслом
светильники, а состоятельность жителей чувствовалась даже не по домам  -
достаточно было посмотреть на внушительные каменные заборы.
   Выселки имели совершенно иной вид.  Дворы  здесь  тоже  огораживались
глухими заборами, но в основном деревянными, сколоченными из горбыля.  А
улицы хоть и отличались шириной, но были донельзя запутанными и кривыми,
ибо приезжие строились каждый как мог, и вдоль заборов  отвоёвывал  себе
пространство непобедимый бурьян.
   И нигде - ни огонька.
   Зелёные и людные днём, к ночи выселки  превращались  в  глуховатое  и
определённо опасное место, очень мало подходившее для поздних прогулок.
   Но - только не для учеников Волкодава.
   Нет, не то чтобы они были так уж уверены в собственной непобедимости.
И не то чтобы их тут  кто-то  боялся.  Нет,  конечно.  Истинная  причина
крылась в чём-то другом, но вот в чём именно  -  Волк  даже  не  пытался
расспрашивать. Какое ему дело? Ему достаточно было и того, что  люди  из
Младшей Семьи никогда не задирали его, а Шабраку эти молодцы  в  кожаных
безрукавках, обшитых кольчужными звеньями, даже помогли  найти  хорошего
покупателя, давшего за дом и двор достойную цену...
   Волк навылет  прошёл  две  кривоватые  улочки,  не  обращая  никакого
внимания на подозрительные тени, маячившие за  углами.  Кто  бы  там  ни
скрывался, на него они нападать не собирались, - он бы это почувствовал.
Ворота Шабракова  двора  были  уже  заперты.  Волк  не  стал  беспокоить
почтенного хозяина и его дочь, махнул внутрь прямо через забор.
   Здесь на него свирепо и почти молча набросились дворовые псы.
   Как было принято  среди  тин-виленцев,  Шабрак  держал  пару  местных
собак,  и  они  сторожили  хозяйство  согласно  обычаям  своей   породы.
Любопытная сука высматривала и вынюхивала прокравшегося  злоумышленника,
а обнаружив его, звала кобеля, грозного, но порядком ленивого, -  и  уже
тот мчался крушить. И если только воришка не падал  сразу  на  землю,  а
сдуру пробовал отбиваться... хозяин двора мог и не  поспеть  к  нему  на
подмогу.
   Однако Волк был своим. На полпути  псы  узнали  его  запах  и,  очень
смутившись, разыграли целое представление, притворяясь, будто  на  самом
деле не нападали, а спешили приветствовать и скорее узнать,  откуда  это
так разит волком. Молодой венн рассеянно потрепал две корноухие головы и
сразу пошёл в угол двора, где с вечера стояла его чаша с водой.
   Псы, оказывается, успели  досуха  вылакать  из  неё  всю  воду.  Волк
досадливо мотнул головой - не потому, что  брезговал,  просто  уж  очень
велико  было  стремление   скорее,   как   можно   скорее   дать   облик
новообретённому Пониманию, - и зачерпнул свежей воды из  дождевой  бочки
под свесом крыши. Сдерживая нетерпение, бережно утвердил чашу на  земле.
Опустился рядом с ней на колени и замер, успокаивая дыхание.
   - Клетки нужно ломать! -  наконец  повторил  он  вслух.  И,  медленно
выдыхая, занёс руку с развёрнутой, как для удара, ладонью...
   Луна, отражавшаяся на поверхности, разлетелась на  тысячу  серебряных
осколков - вода хлестнула из чаши во все  стороны  веером,  облив  Волку
колени и забрызгав стену клети. А сама чаша подпрыгнула, словно от удара
по краю, и перевернулась в воздухе. По счастью, земля в углу двора  была
мягкая, так что посудина не разбилась.
   Волк откинулся на пятки, закрывая глаза, и тут  только  почувствовал,
до какой степени вымотал его этот  длинный  день.  Зато  теперь  в  душу
изливался покой, которого он не ведал уже давным-давно.

   Тебя я знаю вдоль и поперёк.
   Ты мог
   Моим бы стать, пожалуй, близнецом.
   В мой дом
   Войдёшь и тоже знаешь что да как, -
   Мой враг.
   Тебя я знаю вдоль и поперёк.
   Исток
   Вражды потерян в изначальной тьме.
   Ты мне
   Роднее брата, ближе, чем свояк, -
   Мои враг.
   Тебя я знаю вдоль и поперёк.
   Жесток
   От прадедов завещанный закон.
   Но он
   С тобою навсегда нас вместе спряг,
   Мой враг.
   Тебя я знаю вдоль и поперёк.
   Итог -
   С такой враждой не надо и любви...
   Живи
   Сто лет. Удач тебе и благ,
   Мой враг.

3. Мост через реку Край

   Вот что получается, когда слишком долго живёшь под каменным кровом!..
   Умом  Волкодав  понимал,  что  книжной   странице   полагалось   быть
желтовато-песочной - по свойству  старой  бумаги.  Однако  глаза  упорно
твердили иное. Траченный временем лист рисовался им муарово-серым, точно
слой пепла из самой середины кострища, оттуда, где  огонь  бушевал  злее
всего. Он покосился на свечку, стоявшую на столе. Пламя было бесцветным.
Этакий язычок холодного света, безо всякой голубизны у фитилька и тёплой
каёмки ближе к вершине. Венн осторожно повёл головой - осторожно потому,
что глаза ещё и перестали поспевать за движением,  воспринимая  то,  что
должны были увидеть, словно бы с некоторой задержкой. Резко  повернуться
значило заработать приступ отвратительной дурноты. Впрочем, он мог бы  и
не озираться. Весь остальной чертог  храмовой  библиотеки  тоже  напрочь
утратил присущие  ему  краски.  Исчезла  подчёркнутая  воском  и  умелой
полировкой  живая,  глубокая,  благородная  краснота  деревянных  полок,
покоивших  несчётные  фолианты.  Лишились  привычного  облика   корешки,
украшенные то надписями, то многоцветным узором, а иные и позолотой. Всё
сделалось серым, и лишь тонкие переливы на поверхности  пепла  позволяли
узнавать мир и догадываться, каким он был прежде.
   Волкодаву было уже знакомо  это  до  крайности  пакостное  состояние,
вызванное, насколько он мог понять, жизнью под неблагословенным каменным
спудом. Оно накатывало безо всякого  предупреждения,  длилось  несколько
мгновений, а  потом  отпускало.  Венн  крепко  зажмурился  и  сидел  так
некоторое время. Иногда это помогало.
   Он даже прикрыл веки ладонью - и попытался как можно ярче  вообразить
себе привычную внутренность библиотеки.  Благо  проводил  здесь  немалую
часть времени, свободного  от  занятий  с  учениками.  Другие  обитатели
крепости, младшие жрецы и особенно стража, вначале посмеивались над ним.
Он не удивлялся. Он знал свою наружность головореза  с  большой  дороги,
наёмника, странствующего искателя ратной поживы и приключений - в общем,
человека, склонного  мозолить  пальцы  рукоятью  меча,  а  не  листанием
книжных  страниц.  Когда  он  впервые  пришёл  в  библиотечный   чертог,
старенький хранитель уставился на него в немом ужасе. Ждал, видимо,  что
диковатый с виду пришелец начнёт  украдкой  сдирать  с  книжных  обложек
серебряные уголки.
   "Взыскующему истины  -  укажи  путь",  -  напомнил  старику  Волкодав
завещанное Близнецами.
   Тот поджал губы:
   "Мы здесь трактуем эти слова в том смысле, что не следует  отказывать
никому, возжелавшему принять нашу веру..."
   "Да? - прищурился венн. - А вот Возлюбленный Ученик Сиридван, поясняя
эти слова,  некогда  наставлял  помогать  советом  и  поступком  всякому
стремящемуся преуспеть в благом деле..."
   С тех пор прошло три года. Подтрунивать над венном давно  прекратили,
ибо  даже  отчаянным  зубоскалам  со  временем   надоедают   бесполезные
насмешки. Хранитель же библиотеки  по-прежнему  встречал  Волкодава  как
нежеланного гостя, хотя давно убедился, что "варвар" книг не портит и не
крадёт. На первых порах венн никак не мог истолковать для себя поведение
старика. Он вспоминал Эвриха, Тшторна, брата  Никилу...  весь  его  опыт
свидетельствовал: люди, проводящие половину жизни за  книгами,  зачастую
сами проникаются доброчестием древних учителей - и во  всяких  жизненных
столкновениях  оказываются  мудрей,  дружелюбней...  а  зачастую   -   и
мужественней  не  обременённых  учёностью.  Не  всегда,  конечно.  Но  в
большинстве. Почему же тин-виленский хранитель книг так себя  вёл?..  Он
ведь не  только  пыль  с  них  сметал  куриными  перьями,  связанными  в
маленький веничек. Он самым внимательным образом просматривал  всё,  что
привозили нового!
   Волкодав долго раздумывал над этой загадкой. Пока не вспомнил  одного
мастера  боя  на  копьях,  старинного  знакомого  госпожи  Кан-Кендарат,
которого они посетили во время совместного странствия.
   "У этого человека, - сказала она, -  ты  сможешь  многому  научиться,
малыш..."
   И тот  вправду  оказался  великим  умельцем.  Одним  из  немногих,  к
которым, по мнению Волкодава, слово "великий" можно было  применить  без
натяжки. Молодого в ту пору венна он попросту колотил и валял. На каждом
уроке он мог двадцать раз убить его,  если  бы  захотел,  -  что,  прямо
скажем, для обычного бойца уже в те времена было  непросто.  Венн  жадно
впитывал новое знание, постигая науку  превращать  любое  копьё  и  даже
обычную палку в продолжение своих рук  -  чтобы  в  случае  нужды  самая
простая  метла  становилась  грозным   оружием,   чтобы   безо   всякого
затруднения рубить  и  колоть  лёгким  метательным  копьём-сулицей  или,
наоборот, без промаха метать тяжёлое копьё, предназначенное  только  для
рукопашной... Позже эта наука здорово выручит его, когда он  расстанется
с Матерью Кендарат и  отправится  мстить  за  свой  род,  но  тогда  он,
конечно, об этом не знал. Как-то они ужинали вместе с  мастером  у  него
дома, и разговор зашёл о любви.
   "Женщины? Пустые сосуды, куда мы изливаемся, дабы продолжить себя,  -
вот как отозвался повелитель копий о Тех, что были для Волкодава  святее
святого. Присутствие госпожи ни в малейшей степени  не  смущало  хозяина
дома. - Самки и матери. Больше они ни на что не годны, да к тому же  ещё
и быстро стареют. Мужчине следует время от времени прогонять их, заменяя
новыми, более молодыми..."
   Выслушав  такое,   Волкодав   про   себя   ощутил   страшную   горечь
разочарования, но  вслух,  конечно,  ничего  не  сказал,  поскольку  был
гостем, вступившим под кров и отведавшим одного хлеба с хозяином. Однако
на дру