а
Волкодав приплелся в  мастерскую Вароха,  вокруг  уже  густели синеватые
сумерки.  Волкодав остановился под  навесом  крыльца,  стащил  рубашку и
обтерся ею,  потом стал  выжимать.  Первым его  почуял щенок.  Раздалось
звонкое тявканье,  в дверь с той стороны заскреблись коготки.  Наверное,
малыш встал на задние лапы и вовсю вертел пушистым хвостом,  приветствуя
Вожака.   Волкодав  потянулся  к  двери,  но  тут  она  сама  раскрылась
навстречу.  Щенок  с  радостным визгом выкатился ему  под  ноги,  однако
Волкодав сейчас же  про него позабыл,  онемело уставившись на того,  кто
открыл ему дверь.
   Человек этот был подозрительно похож на Тилорна.  Тот же рост,  та же
болезненная худоба  и  длинные,  изящные  пальцы.  Те  же  тонкие  черты
бледного,  с провалившимися щеками лица. Те же темно-фиолетовые глаза, в
которых почти  всегда  дрожали готовые вспыхнуть добрые  золотые искорки
смеха. Но это был не Тилорн. Вместо роскошного серебряного мудреца перед
Волкодавом стоял совсем молодой мужчина с ровно и коротко подстриженными
пепельными волосами и без каких-либо признаков бороды и усов.  И одет он
был не в  белую рубаху до пят,  а  в  обычную мужскую одежду,  висевшую,
правда, на тощем теле мешком.
   - Вот  видишь,  как  опасно оставлять меня без присмотра,  -  голосом
Тилорна сказал человек. Было видно, что он готовился от души посмеяться,
но вид одеревеневшего лица Волкодава вселял в него все большее смущение.
- Мы сделали,  как велит ваш обычай,  - поспешно заверил он венна. - Все
сожгли, а что осталось, зарыли...
   Мог бы и не рассказывать, с бесконечной усталостью подумал Волкодав и
сам слегка удивился собственному равнодушию.  Остригся и остригся.  Если
совсем дурак  и  не  понимаешь,  что  половину жизненной силы  сам  себе
откромсал,  -  дело твое. Если считаешь, что я тебе из-за прихоти бороду
обкорнать не давал...
   Из глубины дома появился Эврих и сразу спросил:
   - А где твой меч, Волкодав?..
   - Да, действительно?.. - спохватился Тилорн. Волкодав молча обошел их
и  пересек  мастерскую,  стараясь  не  наследить.  Выбравшись на  заднее
крыльцо, он сел на влажную от капель ступеньку и стал слушать, как шумел
дождь.  Тилорн остался внутри дома и что-то говорил Эвриху,  но Волкодав
не стал напрягать слух. Он не думал ни о чем, а в голове было пусто, как
в раскрытой могиле.

   ...Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком.
Косматая, позвякивающая кандалами толпа...
   Иногда надсмотрщиков тянуло развлечься,  и  тогда  кто-нибудь из  них
предлагал  рабам   поединок,   поскольку  истинньй   вкус   удовольствию
доставляет некоторый оттенок опасности. Вызвавшегося раба расковывали, и
он -  с голыми руками или с камнем, выхваченным из-под ног, - должен был
драться против надсмотрщика,  вооруженного кнутом и кинжалом,  а нередко
еще и в кольчуге.  Тем не менее желающий находился всегда, ибо тому, кто
побьет надсмотрщика,  обещали свободу.  Длился же поединок до смерти,  и
тот,  с кого перед сражением снимали оковы,  знал,  что больше ему их не
носить.  Он или выйдет на свободу,  или погибнет. Надсмотрщики побеждали
неизменно,  таким путем на  свободу за  всю  историю Самоцветных гор  не
вышел еще  ни  один человек.  Однако раб  для поединка находился всегда.
Иные думали -  кто-то же станет когда-нибудь первым, так почему бы не я?
Все  должно с  кого-то  начаться,  так почему не  с  меня?..  Для других
схватка с надсмотрщиком становилась способом самоубийства...
   И вот настал день - или не день, кто его разберет в подземной ночи? -
когда вперед вышел надсмотрщик по прозвищу Волк:
   "Эй, крысоеды! Ну что, хочет кто-нибудь на свободу?"
   "Я",  - сейчас же отозвался низкий, сдавленный голос. Говорил молодой
раб,  которого считали очень опасным и  все  время держали на  одиночных
работах,  да притом в укороченных кандалах, чтобы не мог ни замахнуться,
ни как следует шагнуть.  Он и  теперь,  в  первый раз за полгода,  шел в
общей толпе только потому, что его переводили в новый забой.
   "Ты? - с притворным удивлением сказал ему Волк. - Еще не подох?"
   Серый Пес ничего ему не ответил,  потому что не годится разговаривать
с врагом, которого собираешься убивать.
   Между  тем  поединок обещал стать  достопамятным зрелищем.  Оба  были
веннами, а венны слабились как неукротимые воины, даже и с голыми руками
способные натворить дел.  Кое-кто  знал,  что  этих  двоих в  свое время
привез на  рудник один и  тот  же  торговец рабами и  мальчишки пытались
дорогой вместе бежать.  Потом, правда, их пути разошлись, и теперь, семь
лет спустя,  в  круге факельного света стояли двое врагов.  Двое молодых
мужчин,  оба невольники. Серый Пес, год тому назад замученный насмерть и
все-таки выживший. И Волк, его палач...
   Пугливо косившийся работник расковал Серого Пса. Сначала он освободил
ему ноги,  потом потянулся к ошейнику,  но тут же,  вскрикнув,  отдернул
руку:  Нелетучий Мыш цапнул его за палец острыми, как иголки, зубами. Из
толпы рабов послышался злорадный хохот и  замечания сразу на  нескольких
языках:
   "За другое место его укуси, маленький мститель..."
   "Нас  каленым  клеймом  метил,   а   сам  визжит,   как  недорезанный
поросенок!.."
   А кто-то подначивал:
   "Покажи ему, Серый Пес, покажи..."
   Но Серый Пес не стал обращать внимания на такую мелочь, как рудничный
холуй,  по  ошибке  именовавшийся кузнецом.  Он  накрыл  ладонью  злобно
шипевшего Мыша,  и  работник снял  с  него ошейник,  а  потом,  в  самую
последнюю  очередь,   освободил  руки.  И  скорее  убрался  в  сторонку,
обсасывая прокушенный палец.  Серый  Пес  повел  плечами,  заново пробуя
собственное тело,  отвыкшее от свободных движений. И шагнул вперед. Волк
ждал его,  держа в правой руке кнут, а в левой - длинный кинжал с острым
лезвием,  плавно сбегавшим от рукояти к граненому,  как шило,  острию. И
тем  и  другим  оружием  Волк  владел  очень,   очень  неплохо.   В  чем
неоднократно убеждались и каторжники, и другие надсмотрщики, все, у кого
хватало дерзости или глупости с ним повздорить.
   "Ну? - сказал он, пошевеливая кнутом. - Иди сюда".
   Он был сыт и силен,  этот Волк.  Сыт,  силен,  ловок и уверен в себе.
Серый Пес  стоял перед ним,  немного пригнувшись,  и  не  сводил с  него
взгляда.
   Все ждали:  вот сейчас кнут Волка метнется лоснящимся извивом, словно
охотящаяся гадюка,  резанет соперника по  глазам...  Вышло  иначе.  Волк
стремительно подался вперед,  выбрасывая перед  собой руку  с  кинжалом,
нацеленным рабу в живот.
   Тот мгновенно отшатнулся назад, уходя от неминуемой смерти.
   Толпа  кандальников  глухо  загудела,  заволновалась.  Притиснутые  к
дальней стене карабкались на выступы камня.  Кто-то пытался опереться на
чужое плечо,  кто-то упал,  нещадно ругаясь.  Почему-то каждому хотелось
воочию узреть этот бой, о котором действительно потом сложили легенды.
   Двое противников снова неподвижно стояли лицом к  лицу,  и теперь уже
мало кто сомневался,  что Волк пустит в  ход кнут.  И опять вышло иначе.
Волк  еще  раз  попытался  достать  Серого  Пса  кинжалом,  рассчитывая,
наверное, что тот не ждал повторения удара.
   Раб  снова  умудрился  отпрянуть и  сохранить себе  жизнь,  но  выпад
оказался наполовину обманным:  кнут  все-таки  устремился вперед.  Он  с
шипением пролетел над самым полом, чтобы обвить ногу Серого Пса и, лишив
подвижности,  подставить его под удар клинка.  Раб с большим трудом,  но
все же успел перепрыгнуть через змеившийся хвост.  Волк, однако, отчасти
добился  своего.  Легкое  движение локтя,  и  кнут  в  своем  возвратном
движении взвился с пола,  сорвав кожу с плеча раба. Серый Пес, как позже
говорили, не переменился в лице. Вместо него охнула толпа.
   "Иди сюда! - выругавшись, сказал Волк. - Иди сюда, трус!"
   Серый Пес ничем не  показал,  что слышал эти слова.  Он  давно отучил
себя попадаться на такие вот крючки.  Нет уж.  Он еще схватится с Волком
грудь на  грудь,  но  сделает это  по-своему и  тогда,  когда сам сочтет
нужным.  А  вовсе не  по прихоти Волка.  И  если он погибнет,  это будет
смерть, достойная свободного человека. А значит, он и драться станет как
свободный человек, а не как загнанная в угол крыса...
   Кнут Волка все же  свистнул верхом,  метя ему по  лицу,  но Серый Пес
вскинул руку,  и кнут,  рассекая кожу,  намотался ему на руку и застрял.
Теперь противники были намертво связаны,  потому что выпускать кнут Волк
не  собирался.  Лезвие  кинжала поплыло вперед,  рассекая густой спертый
воздух.  Рыжие  отсветы  факелов стекали с  него,  точно  жидкий  огонь.
Граненое острие неотвратимо летело в  грудь Серому Псу,  как раз в  дыру
лохмотьев,  туда,  где  под  немытой кожей и  напряженными струнами мышц
отчетливо проглядывали ребра.  Правая рука раба пошла вверх и в сторону,
наперехват,  успевая,  успевая  поймать  и  до  костного треска  сдавить
жилистое запястье надсмотрщика...
   И  в  это время гораздо более опытный Волк пнул его ногой.  Серый Пес
еще научится предугадывать малейшее движение соперника, да не одного, но
пока  он  этого не  умел и  мало что  мог  противопоставить сноровистому
Волку,  кроме звериной силы и  такой же  звериной решимости умереть,  но
перед  этим  убить.  Неожиданный удар  пришелся в  живот  и  согнул тело
пополам,  и  кинжал  с  отвратительным хрустом вошел  точно  туда,  куда
направлял его Волк,  и Серый Пес понял, что умирает, и это было воистину
так:  когда он попытался вздохнуть, изо рта потекла кровь. Однако он был
еще жив. И пока он был жив...
   Волк поздно понял,  что на  погибель себе подобрался слишком близко к
умирающему  рабу.   Торжествуя  победу,  он  не  отскочил  сразу,  думая
вколотить кинжал до крестовины, и эта ошибка стоила ему сперва зрения, а
через мгновение и жизни.  Рука Серого Пса,  дернувшаяся было к пробитому
боку,  вдруг выстрелила вперед,  и растопыренные пальцы, летевшие, точно
железные гвозди, прямо в глаза, стали самым последним, что Волку суждено
было в этой жизни увидеть.  Волк успел жутко закричать и вскинуть ладони
к лицу, но тем самым он только помог Серому Псу поднять вторую руку, ибо
кнут,  прихваченный к  запястью  кожаной  петлей-паворозом,  по-прежнему
связывал поединщиков,  словно  нерасторжимая пуповина.  Серый  Пес  взял
Волка за горло и выдавил из него жизнь.  Мертвый Волк бесформенной кучей
осел на щербатый каменный пол,  и  только тогда с  левой руки победителя
сбежали  петли  кнута,  оставив  после  себя  сочащуюся  красной  кровью
спираль.
   "Волкодав!.."  -  не  своим голосом завопил из  глубины толпы кто-то,
смекнувший,  как  называют большого серого пса,  способного управиться с
волком.   А  из  боковых  тоннелей,   тесня  бушующих  каторжан,  бежали
надсмотрщики: небывалый исход поединка запросто мог привести к бунту.
   Отгороженный от  недавних собратьев плотной стеной  обтянутых ржавыми
кольчугами спин, Волкодав еще стоял на ногах, упрямо отказываясь падать,
хотя по всем законам ему давно полагалось бы упасть и испустить дух.  Он
зажимал рану ладонями,  и  между пальцами прорывались липкие пузыри.  Он
знал,  что у него хватит сил добрести до ворот, ведущих к свободе, - где
бы они ни находились,  эти ворота. Еще он знал, что надсмотрщики откроют
ворота и  выпустят его,  не добив по дороге.  Потому что оставшиеся рабы
рано или поздно проведают истину,  а значит,  потешить душу поединком не
удастся больше никому и  никогда.  За  что  драться невольнику,  если не
манит свобода?
   ...Он  плохо помнил,  как  его  вели  каменными переходами.  Сознание
меркло,  многолетняя привычка брала свое,  и  ноги переступали короткими
шажками,  ровно  по  мерке снятых с  них  кандалов.  Постепенно делалось
холоднее: то ли оттого, что приближалась поверхность, выстуженная вечным
морозом,  то ли из-за крови,  которая с каждым толчком сердца уходила из
тела и черными кляксами отмечала его путь.  Почти всюду эти кляксы мигом
исчезнут под  сотнями тяжело шаркающих ног  -  эка  невидаль,  кровь  на
рудничных камнях - но кое-где пятна сохранятся, и рабы станут показывать
их друг другу и  особенно новичкам,  убеждая,  что легенда о завоевавшем
свободу - не вымысел...
   А пока Волкодав просто шел,  поддерживаемый неизвестно какой силой, и
вся воля уходила только на то, чтобы сделать еще один шажок и не упасть.
Перед ним  проплывали мутные пятна каких-то  лиц,  но  он  не  мог  даже
присмотреться как следует,  не то что узнать,  Шаг.  Держись,  Волкодав,
держись, не умирай. И еще шаг. И еще.
   ...И  ударил  огромный,  нечеловеческий свет,  грозивший выжечь глаза
даже сквозь мгновенно захлопнувшиеся веки.  Это  горело беспощадно-сизое
горное солнце,  повисшее в  фиолетовом небе  перед  самым устьем пещеры.
Протяни руку -  и окунешься в огонь.  Волкодав услышал,  как закричал от
ужаса Нелетучий Мыш,  чудом уцелевший во время поединка.  Потом раздался
голос вроде человеческого, сказавший:
   "Вот тебе твоя свобода. Ступай".
   Резкий мороз на какое-то время, подстегнул отуманенный болью разум, и
Волкодав  попробовал  оглядеться,   плотно  сощурив  исходящие  слезами,
напрочь отвыкшие от  дневного света  глаза.  Прямо перед ним  голубел на
солнце  изрезанный трещинами  горб  ледника,  стиснутого с  двух  сторон
черными скалами ущелья. Волкодав ступил на снег и пошел, сознавая, что в
спину ему смотрят рабы,  занятые в отвалах и на подъездных трактах.  Они
должны запомнить и  рассказать остальным,  что  он  ушел.  Наверное,  он
упадет и умрет за первой же скалой.  Но пусть они запомнят,  что он ушел
на свободу. Ушел сам...
   Ему сказочно повезло: он не сорвался ни в одну из трещин и не замерз,
переломав  ноги,   в   хрустальной,   пронизанной  солнечными  отсветами
гробнице.  Боги хранили его.  Он  уходил все дальше и  дальше,  время от
времени чуть  приоткрывая слепнущие глаза,  чтобы видеть,  как  медленно
придвигается скала,  за которой его уже не смогут разглядеть с рудничных
отвалов и  за которой он должен будет неминуемо свалиться и умереть.  Он
шел к ней целую вечность,  и жизни в нем оставалось все меньше. Цепляясь
за обледенелые камни,  он обогнул скалу и свалился, но почему-то не умер
сразу,   только  перестал  видеть,   слышать  и  думать.  Нелетучий  Мыш
перебрался ему на грудь, прижался, распластываясь, и жалко заплакал.
   Волкодав уже  не  видел,  как невесомо скользнули над ним две большие
крылатые  тени,   а   немного  погод  к   распростертому  телу   пугливо
приблизились хрупкие, большеглазые существа, очень похожие на людей...

   ...Почувствовав,  как  разгорается глубоко в  груди  медленный огонек
боли,  Волкодав затравленно огляделся кругом и  уткнулся лицом в колени,
второй раз  за  один  день настигнутый жестоким приступом кашля.  Легкие
точно  посыпали  изнутри  перцем,   хотелось  вывернуть  их   наизнанку,
ошметками,  клочьями вышвырнуть из  себя  вон...  Ребра свело судорогой,
Волкодав задохнулся и не сразу почувствовал на своих плечах чьи-то руки.
Это было уже совсем скверно.  Он хотел стряхнуть их с себя,  но сразу не
сумел  -  держали цепко.  Его  заставили выпрямиться,  и  к  голой груди
прижались две твердые узенькие ладошки.  Ниилит...  Ниилит? Тут Волкодав
понял,   что  его  собрались  лечить  волшебством.  Допустить  подобного
непотребства он  не мог и  хотел вырваться,  встать,  но кашель с  новой
силой скрутил его, и отбиться не удалось.
   А  крепкие ладошки знай  скользили,  гладили тело,  и  зеленые круги,
стоявшие  перед  зажмуренными  глазами,  начали  таять.  От  рук  Ниилит
распространялось чудесное золотое тепло,  которое гнало, гасило багровый
огонь и успокаивало, успокаивало...
   Волкодав окончательно пришел  в  себя  и  открыл глаза.  На  миг  ему
показалось,   будто  от  рук  Ниилит  вправду  исходило  слабое  золотое
свечение. Но только на миг.
   - Тебе  жить  надоело?..  -  сипло  зарычал  Волкодав.  Встряхнулся и
обнаружил,   что  держали  его,  вернее,  поддерживали,  вдвоем.  Тилорн
подпирал сзади,  самым непристойным образом гладя его  мокрую голову,  а
Эврих обнимал за  плечи,  заглядывая в  глаза,  и  на  лице у  него было
искреннее сострадание.  Почему-то  это  вконец  озлило Волкодава,  и  он
решил-таки вырваться.
   - Не беспокойся за Ниилит,  друг мой,  - сказал ему Тилорн. - Я знаю,
чего ты  боишься,  но  этого не случится.  В  здешнем мире женщинам дано
больше,  чем  нам.  Я  вот мужчина,  и  я  способен только отдавать свою
силу...  или направлять чужую,  если человек сам этого хочет.  Ниилит же
способна призывать то,  что  твой народ именует Правдой Богов,  а  мой -
энергией Космоса...

   Недоверчиво слушавший Волкодав сразу припомнил:  после лечения Эвриха
он,  крепкий мужик,  воин,  обессилел так, что не сумел даже подняться и
два дня потом отсыпался.  Тогда-то  ведь и  привязался к  нему рудничный
кашель,  казалось бы,  давно и прочно изжитый.  А Ниилит ходила как ни в
чем не бывало, возилась по хозяйству, отмывала окровавленный пол...
   Наверное, они были правы. И уж во всяком случае понимали, что делали.
Вот  только Волкодав до  того не  привык к  помощи,  что,  в  отличие от
Тилорна,  не умел принимать ее как надлежало. Особенно когда она здорово
смахивала на  самопожертвование.  Он  открыл рот,  чтобы  сказать Ниилит
спасибо, но тут подал голос Эврих:
   - Где ты подхватил такой кашель,  варвар? Я думал, уж тебе-то никакой
дождь нипочем...  -  Волкодав злобно посмотрел на него, и молодой аррант
неожиданно расхохотался:  -  О,  вижу,  ты  сердишься.  Значит,  тебе не
настолько уж плохо, как мы было подумали...
   Мужчины взялись его поднимать,  но Волкодав легко стряхнул их и встал
сам.
   - Пошли в дом, - сказал Тилорн. - Хватит здесь мерзнуть.
   Что до Ниилит, она попросту взяла венна за руку и потащила в дверь.
   Войдя, Волкодав только тут заметил, что в доме топился очаг - заступа
от  холодной сырости,  которой тянуло снаружи.  Мальчишка Зуйко,  гордый
порученным делом,  держал над углями медный ковшик на длинной деревянной
ручке.  Из ковшика пахло медом,  липовым цветом,  вереском и чем-то еще.
Ниилит вручила Волкодаву дымящуюся чашку,  и  он  выпил без  разговоров.
Ниилит была  здесь  единственным человеком,  от  которого он  стерпел бы
любое самоуправство. Даже если бы она взялась лоб ему щупать. Он сказал,
ни к кому в отдельности не обращаясь:
   - Спасибо...
   Всего  же  более он  был  им  благодарен за  то,  что  они  больше не
расспрашивали его, куда он подевал меч.

   Утро занялось ветреное,  розовое и  чисто умытое.  Вскоре после того,
как  поднялось солнце,  в  дом  к  Вароху,  шлепая  сапогами по  еще  не
просохшей после обильного ливня мостовой, припожаловал старшина Бравлин.
   - Пошли со мной,  парень,  -  поздоровавшись с  хозяином и  жильцами,
сказал он Волкодаву.
   - Куда еще? - насторожился подозрительный венн.
   - В  кром,  -  сказал стражник.  -  Государыня кнесинка меня  нарочно
послала,  потому что  ты  меня вроде как  знаешь.  Она велела,  чтобы ты
сейчас же пришел.
   - Зачем? - поднимаясь, хмуро спросил Волкодав.
   - Больно любопытный ты,  парень,  -  проворчал Бравлин. - Придем, сам
все и узнаешь.
   - Может,  нам тоже пойти?  - осторожно спросил Тилорн. Эврих и Ниилит
встревоженно оглянулись на Вароха, но мастер только пожал плечами.
   - Незачем, - буркнул Волкодав. И пошел с Бравлином со двора.
   Живя  на  чужбине,  всякий  поневоле  держится соплеменников.  Вот  и
вельхи,  обитавшие в  Галираде чуть не  со дня основания крома,  целиком
заселили две длинные улицы.  Ближний путь в  крепость пролегал мимо,  но
Волкодав  хорошо  слышал  долетавшие  с  той  стороны  обрывки  песен  и
нестройное,  но усердное гудение вельхских "пиобов",  -  костяных дудок,
питавшихся воздухом  из  кожаного  мешка.  Песни,  все  как  одна,  были
задорные и  веселые.  По вере вельхов,  покойных до самого погребения не
покидали одних и  вовсю забавляли плясками и  весельем,  дабы отлетающие
души   преиспол