воителя,
который меня... - тут ему следовало бы сказать "превзойдёт", но Волк  не
смог переступить через совесть и сказал иначе:
   - ... который меня победит".
   До сих пор у Хономера не было причины сомневаться в честности  Волка.
К тому же он понимал: для таких людей не придумано  уз  прочнее  однажды
данного  слова,  а  иными  способами  нового  Наставника,  как   и   его
предшественника, попросту не удержать  -  проще  убить.  И  жрец  только
покивал головой:
   "Что ж, я доверяю тебе".
   Весь вид его, однако, говорил несколько иное. Старуха  Кендарат  была
хороша, хоть и не по доброй воле нас обучала. Волкодав пришёл сам,  и  я
было обрадовался его приходу, но скоро стало впору завыть.  Каков-то  из
тебя будет учитель, молодой Волк?..
   Волкодав тем временем укладывал  свой  заплечный  мешок,  дивясь  про
себя:  сколько  книг  было  в  обширной  храмовой  библиотеке,  а  самым
последним - он даже задержался ради  него  на  два  дня  в  опостылевшей
крепости - выпало  дочитывать  творение  пакостника  Кимнота.  Самое  же
поганое, что зловредный Кимнот так и не привёл  нигде  напрямую  никаких
слов Тиргея, видимо из опасения, что разница в познаниях сразу сделается
для  всех  очевидна.  "Что  сделать  с  тобой,  гнида  ты  этакая,  если
когда-нибудь поймаю? - возвращая  книгу  хранителю,  мысленно  обратился
венн к придворному звездослову, погубившему человека несравнимо учёнее и
лучше  себя.  -  Взять  голову  оторвать,  как  мы  крысам  на   руднике
отрывали?.."
   И, похоже, немалое напряжение духа сопровождало  эту  не  высказанную
вслух  угрозу,  потому  что  в  ушах  Волкодава  вдруг  с   удивительной
отчётливостью отдался голос Тиргея, словно бы донёсшийся сквозь  годы  и
разделявшую их границу жизни и смерти: "Нет,  брат  мой!  Хватит  уже  и
того, что я вышел биться с Кимнотом оружием разума,  а  он  против  меня
употребил оружие власти. Ещё не хватало, чтобы  теперь  ты  против  него
употребил оружие силы! Я и сам, откровенно признаться, рад  был  бы  ему
шею скрутить, но что этим докажешь? И особенно - людям,  которые  прочли
его сочинение и  нашли  его  убедительным?  Подобного  проходимца  можно
уничтожить лишь одним способом. Имей я возможность, я написал бы  книгу.
Такую, чтобы все воочию увидели истину и  посмеялись  над  самоуверенным
лжеучёным, а потом крепко позабыли, кто он был таков и как его звали..."
   Да, именно этих слов следовало бы ожидать от  Тиргея...  не  смешайся
его прах давным-давно с камнями и песком рудничных отвалов. Всё было  на
месте, даже сипящая одышка  каторжника,  отравленного  неосязаемым  ядом
подземного  озера.  Написать  книгу.  Как  просто.  Самое,  стало  быть,
естественное дело... Это при том, что Волкодав до сих пор ещё не  вполне
свыкся с  чудом  -  возможностью  через  посредство  покрытых  буквицами
страниц причащаться мыслей и чувств людей, никогда им не виденных, а  то
и вовсе умерших прежде, чем  он  родился  на  свет.  Теперь  он  начинал
понимать: большее и главнейшее чудо были сами люди, для которых  очинить
перо и засесть покрывать письменами лист за  листом  казалось  столь  же
естественным, как для него самого - вытягивать из ножен  меч.  Или,  вот
как теперь, без устали шагать по дороге...
   "Наставник... - в последний вечер перед расставанием обратился к нему
Клочок. Он упрямо продолжал называть Волкодава Наставником, как будто от
этого что-то зависело, и звучали в его голосе неуверенность и  тоска.  -
Вот дом, полный светильников, - продолжал младший Волк.  -  Они  кажутся
яркими, пока стоит ночь. Но стоит заглянуть в двери  рассвету,  и  сразу
становится понятно, какое жалкое  дают  они  пламя  и  как  оно  нещадно
коптит... Это я  к  тому,  что  на  свете  пруд  пруди  называющих  себя
учителями,  но  немного  среди  них  настоящих...  Как   мне   сделаться
настоящим, Наставник, как мне стать подобным тебе?"
   Вот  тут  Волкодав,  не  слишком  привыкший  копаться  в  собственных
ощущениях, едва ли не впервые в жизни явственно понял, что имеют в  виду
люди, когда говорят: хоть смейся, хоть плачь. Он сам-то себе не особенно
нравился - и вот тебе пожалуйста: его спрашивали, как стать таким же. Да
ещё величали гордо и знаменито: истинным Наставником. Да, парень...  так
уж получается - придётся теперь тебе  каждый  день  самому  отвечать  на
вопросы. Теперь, когда ты только-только разохотился их задавать...
   "Не стремись стать как я, - сказал он Клочку. - Будь собой. Я что,  я
всего лишь человек, зачем мне подражать? Лучше к Небу тянись".
   "Но смогу ли  я  действительно  чему-то  учить...  Моё  кан-киро  так
несовершенно..."
   ... рядом с твоим, хотел добавить  Волк,  но  вслух  не  выговорил  -
сказал глазами. Волкодав понял его. И усмехнулся в ответ:
   "А кто совершенен? Ты  ещё  выучишься  всему,  чего  тебе  сейчас  не
хватает. У тебя есть главное: ты обрёл Понимание. А  значит,  сумеешь  и
другим указать к нему путь. Не забывай только, что у каждого  этот  путь
свой..."
   Клочок довольно долго молчал, по обыкновению упрямо  насупившись.  Со
стороны  могло  показаться,  будто  он  не   понял   сказанного   бывшим
Наставником, а если и понял - то  никак  не  желал  принимать.  Волкодав
знал, что неприятие это кажущееся: такое уж  было  у  Волка  обыкновение
переваривать услышанное, расставляя по порядку на полочках памяти.
   "Куда же ты отправишься, Наставник?" - спросил он затем.
   На самом деле Волкодав хотел бы самым скорейшим образом добраться  до
Галирада. А там - сквозь единственные известные ему Врата возле Туманной
Скалы попробовать попасть в  Беловодье.  Из  Тин-Вилены  в  сольвеннскую
столицу или в не столь уж далёкий от неё Кондар часто ходили корабли,  а
значит, прямое путешествие не заняло бы  особо  долгого  времени...  Вот
только одна незадача. Почём знать, удалось ли  Эвриху  побывать  на  том
островке у северо-западных берегов Шо-Ситайна, куда, собственно,  они  с
ним держали путь три года назад?..
   Волкодав так и объяснил бывшему ученику:
   "Когда я пришёл сюда, я странствовал  вместе  с  другом...  Я  должен
выяснить, удалось ли ему в одиночку исполнить обет, который мы давали  с
ним вместе".
   "Так ты отправишься по его следам?"
   "Да".
   Волку отчаянно хотелось расспросить его поподробнее. Парень как будто
желал наверстать всё упущенное за три года молчания. И  в  то  же  время
корил себя за невместное, как казалось ему, любопытство.
   "Прости, Наставник... Это далеко?"
   "Есть места подальше, хотя многие  скажут,  что  и  это  неблизко.  Я
должен пересечь Озёрный край  и  выйти  к  морю...  в  место,  именуемое
Ракушечным берегом".
   Пожалуй, всего  разумнее  было  бы  одолеть  по  крайней  мере  часть
расстояния на попутном корабле каких-нибудь островных сегванов  -  вроде
Ратхара Буревестника, с которым должен  был  отправиться  Эврих.  Денег,
заработанных в крепости,  вполне  хватило  бы  оплатить  труды  честного
морехода из тех, к кому с доверием относился Айр-Донн.  Волкодав  честно
обдумал про себя такую возможность, но... так ничего в этом  направлении
и не стал предпринимать. Что-то до сих пор ему с морскими  путешествиями
не  слишком  везло.  Единственное  плавание,  в  которое  ему  случилось
пуститься - на сегванской,  кстати,  "косатке",  -  кончилось  тем,  что
корабль разнесло в щепы, а они с Эврихом и маленьким Йаррой выбрались на
берег  только  необъяснимой  милостью  каменного  чудовища,   именуемого
Всадником... Нет уж! Волкодав понимал, что морского путешествия всяко не
избежать, но... пусть уж лучше оно состоится потом. Когда он побывает на
острове и всё как есть выяснит. Может,  Эврих  там  уже  побывал.  Тогда
невелика будет важность, если по пути в Галирад опять что-то  стрясётся.
А до тех пор он лучше будет странствовать иным способом. Более надёжным.
   Ну а надёжней всего, по мнению Волкодава, были его собственные  ноги.
Босиком ступающие по лесной дороге. Или - вообще без дороги.
   "Если верна карта Салегрина Достопочтенного, - сказал он Клочку, -  я
найду там приметную гору; её вершина видна с  островка,  куда  я  должен
попасть. Салегрин, следуя местному преданию, называет эту гору Шипом".
   Он  даже  вытащил  карту,  чтобы  показать  её  Волку.   Самому   ему
рассматривать карты когда-то понравилось едва ли  не  больше,  чем  даже
читать  "путевники"  землепроходцев  или  записи  учёных  вроде  старика
Салегрина,  досужих  слушать  россказни  путешественников.  Обнаружив  в
библиотечном  чертоге  очередное  "Зерцало  стран..."  или   "Начертание
земель...", он сразу принимался листать книгу в поисках карты. Найдя  же
таковую - тщательно в ней  разбирался,  перво-наперво  отыскивая  места,
которые хорошо знал. И, если они оказывались  изображены  верно,  уже  с
некоторым доверием изучал всё остальное. Если же, к  примеру,  на  карте
Светынь текла с  юга  на  север,  море  между  северными  побережьями  и
Сег-ванскими   островами   оказывалось   узким   заливом-притиском,    а
Самоцветные горы стояли, оказывается,  чуть  не  на  перекрёстке  торных
трактов, - он крепко задумывался, следовало ли  читать  эту  книгу  или,
может, стоило поискать более дельную.
   И вот ещё что  было  удивительно.  Описатели  земных  устроений,  как
правило,   не   мелочились   и   карту   в   своих    книгах    помещали
одну-единственную, но  зато  -  всего  мира.  Впервые  обнаружив  такое,
Волкодав попросту оробел  перед  дерзновенной  смелостью  учёного  мужа,
посягнувшего уместить на  бренном  листе  сразу  всё  созданное  Богами.
Потом, помнится, он присмотрелся - и там,  где  полагалось  бы  змеиться
верхним притокам Светыни, увидел ничем не заполненное пятно. Пустоземъе,
гласила сделанная красивыми буквами надпись. На  этом,  помнится,  венна
сразу оставила благоговейная робость. И в дальнейшем  он  высматривал  в
книгах карты менее смелые по охвату, зато верные и подробные.  Салегрина
же ему когда-то хвалил ещё Эврих, повсюду таскавший с собой  его  книгу,
переписанную  мелким  уставом  нарочно  для  удобства  в   пути.   Найдя
Сале-гриново "Описание..." в храмовой библиотеке, венн обрадовался  ему,
точно старому знакомцу, -  и,  листая  страницы,  действительно  узнавал
отрывки, которые, бывало, вслух читал ему Эврих. И  вот  теперь  он  сам
прочёл знаменитую книгу - дотошно, от корки  до  корки,  как  выражались
некоторые учёные люди.  И,  конечно,  предостаточно  нашёл  у  Салегрина
непроходимого  бреда.  Вроде  того,  что  Галирад  якобы  основали   три
брата-сегвана, а из четырёх колен  вельхского  народа  коренным  было-де
западное. Однако карты в книге - своя при каждой главе  -  оказались  на
удивление толковыми, и Волкодав потратил  немалое  время,  перерисовывая
некоторые из них для себя.
   Ну а эта - Озёрный край от северного побережья до самого  Заоблачного
кряжа - недаром составила его  особенную  заботу.  Он  с  самого  начала
верил, что поселился в крепости не навсегда. Знал, что приложит  к  тому
все мыслимые усилия, да и Боги в  небесах  не  бездельники...  Не  ведал
только, когда вернётся свобода. И вот - день настал,  и  они  с  Клочком
обозревали на карте дорогу, на которую он уже завтра должен был ступить.
   Пятки, правду молвить, чесались.
   "Далёкий путь..." - только и проговорил Волк. И это был  единственный
намёк  на  приступ  удивительного  бессилия,  поразивший  Наставника   в
поединке, который молодой венн позволил себе  сделать.  Далёкий  путь...
Как же ты преодолеешь его? И сумеешь ли преодолеть?  Если  бы  только  я
смог пойти вместе с тобой!
   Действительно, странное и малоприятное нездоровье, превращавшее мир в
скопище зольно-пепельных теней, продолжало посещать Волкодава.  Впрочем,
таких  безобразий,  как  во  время  достопамятного  поединка,  более  не
приключалось. Дело, наверное,  было  в  том,  что  он  сразу  перебрался
ночлежничать в корчму Айр-Донна и  каждый  день  лакомился  сметаной.  А
потому Волкодав крепко надеялся, оставив далеко за спиной каменные своды
и стены, негодные для жизни человека, покинуть с ними и хворобу.
   "Далёкий путь!.. Верно сказано,  да  не  очень!  -  приосанились  три
молодых итигула - Йарра, Мааюн и Тхалет,  весьма  кстати  заглянувшие  в
Тин-Ви-лену навестить Волкодава. - Не поприщами  измеряют  протяжённость
дороги, и не бывает она слишком  далёкой,  если  пролегает  через  земли
друзей. Половина Озёрного края ест с нами хлеб, а  кто  не  ест  с  нами
хлеба, те торгуют, хотя бы через соседей. Они снарядят  лодки  и  станут
передавать  тебя  из  деревни  в  деревню  как  самого  дорогого  гостя,
Волкодав, потому что ты побратим итигулов!"
   Венн добросовестно попытался представить себе  подобное  путешествие.
Ничего не получилось.
   Однако  трое  парней  из  долины   Глорр-килм   Ай-сах   словами   не
ограничились.
   Мааюн, самый старший и  самый  суровый,  вплётший  прошлой  осенью  в
волосы цветные шнурки женитьбы, присмотрелся к Салегриновой карте:
   "Вот здесь,  в  Захолмье,  около  устья  Потешки,  живёт  человек,  у
которого останавливался Йаран Ящерица, когда  ехал  вершить  сватовство.
Говорят, этот Панкел по прозвищу Синий Лёд многих там  знает.  Мой  отец
тоже бывая в тех краях  и  хвалил  его  гостеприимство.  Я  назову  тебе
приметы дороги, а ещё мы дадим тебе письмо, чтобы  Панкел  сразу  понял,
кто это к нему пришёл и как с тобой поступать".
   Письмо!.. За всю свою жизнь Волкодав получил письмо один-единственный
раз. Маленький кусочек  берёсты,  принесённый  на  лапке  верным  Мышом.
Один-единственный раз... Тем не менее он хорошо помнил, сколько тепла  и
любви оказались способны уместить несколько слов, торопливо нацарапанных
рукой Ниилит. С той поры письма внушали ему почти такое же благоговение,
как и книги... Вот только больше ему никогда и ничего  не  присылали.  И
сам он никому не писал.
   Даже то, как составляются письма, он видел только со стороны -  когда
они с Эврихом зарабатывали  на  жизнь  в  "Сегванской  зубатке",  каждый
пуская в ход умение, которым владел  лучше  всего.  Волкодав  уже  тогда
обучился читать на нескольких языках, но,  насмотревшись  на  Эвриха,  с
поистине потрясающей, естественной ловкостью извлекавшего из чернильницы
слова  и  целые  фразы,  венн  поневоле  сделал  вывод  -  справедливый,
наверное, но от этого не менее обидный: вот искусство,  которым  ему  не
овладеть никогда.
   Понятно  поэтому  его  радостное  любопытство,   когда   юные   горцы
вознамерились снабдить его в дорогу письмом.
   Три года назад он недолго пробыл в селениях  итигулов,  однако  успел
пожить в их домах и был уверен  -  там  от  них  с  Эврихом  не  прятали
никакого имущества или убранства. А посему, если бы  итигулы  хранили  в
своих жилищах книги, он бы их заметил. Обратил  бы  внимание.  Не  такое
пристальное, как сейчас, но обратил бы. Так вот, он не припоминал книг.
   И тем не менее - Мааюн говорил о письме! Именно  о  письме,  а  не  о
какой-нибудь бирке с клеймом, отмечающей собственность, и не о дощечке с
зарубками, могущей быть знаком денежных обязательств!
   Волкодав помимо воли  ждал,  чтобы  Йарру  или  его  почти  ровесника
Тхалета отправили, как младших,  добывать  письменные  принадлежности...
или, что вероятнее, искать  грамотного  человека,  желающего  заработать
монетку. Однако ошибся, и ошибка в кои-то веки раз вышла приятная.
   В руках у горцев появились мотки и обрывки ярких шерстяных  нитей,  и
Мааюн - торжественно, явно по праву  старшего  -  завязал  самый  первый
узел. Красивый и  сложный  это  был  узел,  с  лепестками,  похожими  на
цветочные, только у известных Волкодаву цветов лепестки росли  всяк  сам
по себе либо урождались сросшимися, как у колокольчиков,  а  у  этого  -
перевивались, перетекали один в другой.  Удивительно  и  занятно,  и  не
вдруг повторишь.
   "Это означает приветствие", - пояснил Мааюн Волкодаву.
   За первым узлом последовали другие...  ещё,  ещё  и  ещё.  Вплетались
новые нити, цветная тесьма то сужалась, превращаясь в  пухлый  узорчатый
шнур, то вновь ширилась подобием кружевной сетки.
   ""Человек", "идти", "друг", "пища", "лодка",  "ночлег"..."  -  быстро
работая пальцами, называл Мааюн узлы и узоры.
   Тут Волкодав припомнил обширные нитяные  полотна  сходного  плетения,
показавшиеся им с Эврихом стенными украшениями итигульских жилищ, и  ему
сделалось стыдно. Вот ведь как! Похоже,  книги  и  летописи  горцев  всё
время были у них перед глазами, только они умудрились их не заметить!
   Он сразу  положил  себе  непременно  рассказать  Эвриху,  если  жизнь
вздумает улыбнуться ему и они ещё когда-нибудь встретятся.
   Тхалет всё бросался напоминать и советовать старшему брату, и  тот  в
самом деле  дважды  распускал  узел-другой,  чтобы  усилить  или  слегка
изменить значение предыдущих. Йарра  больше  помалкивал.  Мать  и  отец,
уехавшие с ним, маленьким, на другую сторону моря, конечно, научили  его
письменной вязи своего  племени.  Но,  поскольку  не  было  каждодневной
необходимости, навык так и хранился в  памяти  невостребованным,  обретя
звание насущного только недавно, после возвращения в горы. Оттого Йарра,
похоже, всё никак не мог достичь беглости в праотеческой науке  и  почти
не принимал участия в составлении письма к  Панкелу  по  прозвищу  Синий
Лёд, жившему в Захолмье при устье Потешки. Завладев кусками и  обрывками
цветных нитей, оказавшимися ненужными Мааюну, Йарра уселся в сторонке  и
принялся сосредоточенно выплетать нечто своё. Узлы разные  вяжет,  решил
Волкодав. Умение проверяет...
   Сам он на память отроду не  жаловался.  Зря  ли  когда-то  с  первого
прочтения чуть не наизусть запоминал длинные классические поэмы, да  ещё
на чужом языке. Когда Мааюн кончил вязать письмо и  торжественно  вручил
его Волкодаву, тот разгладил  длинную  тесьму  на  коленях  и  попытался
разобрать смысл. Конечно, он смог уловить далеко не все тонкости,  но  в
целом получалось достаточно складно.
   "А почему, - спросил  он,  -  этому  человеку,  Панкелу,  дали  такое
прозвание?"
   "Потому, - ответил молодой итигул, - что однажды  весной,  когда  лёд
уже напитался водой, посинел и стал ненадёжен, он провалился  в  воду  и
едва не отправился рыбам на корм".
   Они сидели в корчме у Айр-Донна, в комнатке, за которую славный вельх
наотрез отказался брать с Волкодава плату, утверждая, что  и  без  того,
ежели по уму, должен был бы передать ему во  владение  половину  "Белого
Коня". Стены во всём доме были, к величайшей радости венна, бревенчатые.
В знак уважения к постояльцу служанки  сразу  покрыли  их  занавесями  с
вышивкой,  изображавшей  птиц  на  ветвях.  Вышивка  была  двусторонняя.
Переверни её, и увидишь не изнанку с торчащими нитками, а такой же узор.
Разве только день  в  этом  птичьем  лесу  сменится  ночью,  потому  что
серебристая изнанка листьев  обернётся  лунным  блеском  на  верхней  их
стороне, да в ярких пятнышках на хвостах и крыльях  пернатых  поменяются
местами цвета. Искусство подобной  работы  вельхские  мастерицы  ревниво
хранили, передавая от матери к дочери. Вот такая комнатка,  напоминавшая
и добрую веннскую избу, и круглый вельхский дом под  соломенной  крышей,
вместо внутренних стен разгороженный занавесями. Славно в таком месте  и
беседу  вести,  и  за  столом  угощаться,  и  хорошие  сны  под  одеялом
смотреть...
   Когда же вечер сделался поздним  и  горцы,  а  с  ними  Клочок  Волк,
собрались  уходить,  светлокожий  Йарра  чуть  задержался   на   пороге,
приотстав от названых братьев.
   "Вот, - сказал он тихо, чтобы никто не слышал, - возьми..."
   И в руку  Волкодаву  лёг  маленький  обрывок  тесёмки,  вернее,  один
сложный узел с подвязанным к нему другим, поменьше. Венн присмотрелся, и
чем дольше смотрел, тем большее чувство  странной  тревоги  внушала  ему
переплетённая нить. Хотя, спрашивается,  что  может  быть  тревожного  в
обычной одноцветной тесёмке? Или... всё-таки не вполне обычной?