сулила. При ясном небе она  была  бы  вполне
достаточно светлой. Но толстая пелена туч не допускала  к  земле  сияние
далёкого солнца, преломлённое и задержанное небесными сферами. И она  же
не давала рассмотреть звёзды, могущие указать путь. Над Алайдором витало
призрачное подобие света. Оно вроде бы и позволяло что-то видеть кругом,
но так скрадывало выступы и углы, что напряжённый глаз видел не  столько
действительное, сколько желаемое, и, конечно, обманывался. И  это  было,
пожалуй, ещё опаснее, чем пытаться пробираться в полной темноте.
   Тогда-то  на  Хономера,  что  называется,  навалилось  всё  сразу.  И
усталость, от которой ноги попросту отказывались идти, и холод, тысячами
игл пронизавший единственную рубашку, мокрую от талой жижи и пота,  и...
чего уж там - страх, вызванный осознанием, что охота из просто неудачной
грозила стать по-настоящему смертоносной. Сколько таких  же  добытчиков,
радостно спешивших по следу, в итоге либо  замёрзло,  либо  сорвалось  с
кручи на камни, либо потревожило опасного хищника и не сумело  отбиться?
И кто сказал, будто он, Хономер, чем-то лучше этих бедняг  и,  оставшись
один в холодной ночи, почему-то не подлежит сходной судьбе?..
   Так нашёптывал склонный к осторожности разум.  Он  призывал  Хономера
устроить какой удастся ночлег - и благодарить Предвечного, если хотя  бы
удастся продержаться  до  утра,  не  застыв  насмерть.  Разуму,  однако,
противоречила неукрощённая гордость. Она  властно  повелевала  исполнить
зарок о немедленном возвращении, и ей некоторым  образом  придавал  силы
холод. Хономер представил себе, как забьётся куда-нибудь под валун,  где
будет так же мокро, как  и  повсюду  кругом,  и  за  шиворот  немедленно
потечёт холодная влага, и он будет,  трясясь,  обнимать  себя  руками  в
тщетной попытке не допустить к телу хотя бы ветер...
   Мысль о подобном ночлеге заставила его содрогнуться.  Нет  уж.  Лучше
справиться с усталостью и всё время шагать.
   - Святы Близнецы, прославленные в трёх мирах... - начал  он  молитву,
опустившись на колени и уже не заботясь о выборе верного  направления  -
лицом к Тар-Айвану, - ибо это не представлялось возможным. Он больше  не
имел никакого понятия, где север, где юг. -  И  Отец  Их,  Предвечный  и
Нерождённый...
   Его молитва была исполнена  того  сердечного  жара,  который  являют,
пожалуй,  только  сильно  провинившиеся  перед  своими  Богами  и  самым
искренним образом стремящиеся поправить содеянное. При  этом  в  глубине
души Хономер полагал, что его прегрешение было всё же не  таково,  чтобы
карать за него лютой смертью от холода или в  когтях  у  проголодавшейся
горной росомахи. И потому он смиренно просил у Богов не  избавления,  но
верного пути назад, к лагерю, дабы его  жреческое  служение  могло  быть
продолжено.
   Святые слова, давно и непоколебимо памятные наизусть, показались  ему
исполненными нового и великого смысла. Он поднялся  с  колен,  чувствуя,
как отступают, лишаясь власти  над  ним,  страх  и  чёрное  одиночество.
Хранящая длань Предвечного была по-прежнему простёрта над  его  головой.
Хономер вновь огляделся, и на сей раз ему словно промыли глаза. В  сером
мороке отчётливо  вырисовалась  скала  с  гранёной,  словно  обтёсанной,
макушкой,  которую  он  запомнил,  поднимаясь  сюда.  И  как  только  он
умудрился не рассмотреть её прежде? Наверное,  от  усталости  и  испуга.
Хономер  вызвал  в  памяти  карту  Алайдора   и   немедленно   со   всей
определённостью понял, куда именно его занесло. Правда,  если  принимать
его догадку как истинную, получалось, что, молясь, он стоял к Тар-Айвану
не лицом, а совсем другим местом, тем, которое не принято упоминать,  но
это уже не имело значения. Ибо разве  не  было  сказано,  что  искренняя
молитва всегда достигнет Небес,  в  каком  бы  малоподходящем  месте  ни
довелось её возносить?! Главное - его Услышали. А стало быть,  вернуться
назад будет вовсе не трудно, надо только идти и терпеть, терпеть и идти.
   Как, собственно, он и замышлял,  отмеривая  себе  должное  наказание.
Ходить он умел. Терпеть - тоже.
   Хономер встряхнулся, поправил за спиной не нужный более самострел.  И
бодро стал спускаться с горушки.
   Надо будет по возвращении отметить её на карте и  назвать  как-нибудь
подходяще. К примеру, "Молитвенный Холм"...
   Он подумал о том, что эта горушка,  ныне  безымянная,  ещё  может  со
временем  сделаться  настоящей  святыней  среди  его  последователей.  И
улыбнулся в потёмках.

***

   Избранный Ученик шагал всю ночь  напролёт,  спускаясь  в  распадки  и
вновь поднимаясь на каменистые гривы, каждая  из  которых  казалась  ему
вдвое выше и отвеснее предыдущей. Прёодолённые отроги он не считал, да и
не много толку подсчитывать то, чему всё равно не знаешь  числа.  Иногда
зрение, да и самый разум Хономера заволакивал непроглядный туман.  Когда
он рассеивался, жрец  с  некоторым  удивлением  обнаруживал,  что  тело,
оказывается, продолжало действовать само по себе и он  всё  ещё  куда-то
брело, шатаясь, как пьяное. Тогда Хономер начинал петь священные  гимны.
Хотя бы шёпотом (на большее сил уже не было), но всё-таки  вслух.  Благо
помнил их великое множество ещё со времён начала своего Ученичества.

   В тревожной ночи пролегает мой путь,
   Дай силу, Предвечный, с него не свернуть...

   Большинству гимнов приписывалось чудесное  происхождение.  Правда,  в
старые времена находились мыслители, дерзавшие  усомниться.  "Вчитайтесь
хорошенько в стихи, они же несовершенны! - говорили учёные  спорщики.  -
Могут  ли  небесные  Силы,  стоящие  у  престола  Отца,  создать   нечто
несовершенное?" - "Силы Небес породили, в частности,  самих  нас,  а  мы
куда как далеки от совершенства, - отвечали другие жрецы. - Совершенства
мы, по Его воле, должны достигать сами, насколько  сумеем.  Если  бы  Он
ниспослал нам гимны, вполне соответствующие Его славе, мы не  смогли  бы
не то что понять их, но даже и просто вынести столь  высокую  благодать.
Это  как  лекарство,  которое,  не  будучи  должным  образом  разведено,
способно принести не исцеление, но гибель!"
   Спор был очень давний,  и  завершился  он  -  конечно,  не  в  пользу
усомнившихся - задолго до рождения Хономера.  Будущий  Избранный  Ученик
прочитал о  нём  в  книгах.  Притом  в  книгах,  вовсе  не  входивших  в
непременный круг чтения юных жрецов. Он не стал задавать лишних вопросов
даже своему Наставнику, которому полностью доверял, но про  себя  решил,
что повод для словесной битвы - чуть не  превратившейся  в  битву  самую
настоящую -  на  самом  деле  не  стоил  выеденного  яйца.  Да  и  якобы
невыносимая благодать, по его мнению, служила объяснением для простецов.
Хоно-меру безо всяких толкований было ясно с первого взгляда, что гимны,
во всём их  поэтическом  несовершенстве,  складывали  мудрые  основатели
вероучения, и следовало бы не усобицы  затевать,  а  сообща  за  это  им
поклониться. Ибо основатели, как никто, понимали: среди будущих Учеников
непременно окажется уйма невежд, которым для постижения  книжного  слова
ещё понадобится чтец... тогда как стихи с лёгкостью  запомнит  любой,  в
том числе вовсе не разумеющий  грамоты.  А  уж  песню  и  запоминать  не
понадобится. Сама ляжет на ум.

   Страданье сулит непроглядная ночь,
   Дай силу, Предвечный, его превозмочь!

   Гимны были  очень  разные,  среди  прочих  и  праздничные,  но  таких
насчитывалось  немного.  Семь  из  каждых  десяти  посвящались  временам
гонений на Близнецов и неисчислимым бедствиям, что  претерпели  от  злых
людей первые Ученики. Хономер начинал служение мальчишкой, и ему повезло
угодить  в  храм,  отличавшийся  сугубой  строгостью  жизни.  Нет,  там,
конечно, не отправляли за провинности на дыбу и  на  костёр,  но  иногда
подростку казалось, что лучше бы уж отправили! Он помнил,  как  выручали
его тогда стихотворные сказания о мужестве утеснённых за веру.

   Колодки, и цепи, и кнут палача
   Вовек не погасят надежды луча.
   Тонка, беззащитна, над книгой свеча
   Ещё обернётся сверканьем меча... -

   На пределе дыхания сипел Хономер, выбираясь к  очередному  приметному
камню и высматривая впереди следующий. Ночь всё никак  не  кончалась.  И
огоньки лагеря по-прежнему не спешили показываться вдалеке.

***

   Он  смутно  заподозрил  неладное,  когда,  посмотрев   вверх,   вдруг
обнаружил, что  тучи  разорвались,  открывая  довольно  просторный  клок
густо-синего неба, усеянного  по-летнему  немногочисленными,  но  вполне
яркими звёздами. Хономер запрокинул голову, жадно  приглядываясь...  Как
любой опытный путешественник, он хорошо  представлял  себе  расположение
созвездий и закон их  движения  кругом  Северного  Гвоздя.  Да  ещё,  не
довольствуясь собственными  наблюдениями,  приобретал  где  мог  хорошие
карты небесных светил и подолгу изучал их, зная,  что  это  когда-нибудь
пригодится.
   И вот теперь он жадно вгляделся в заоблачную вышину, силясь  мысленно
сложить узнаваемые сочетания звёзд...
   Ему сказочно  повезло.  Его  глазам  предстал  сам  Ковш,  называемый
аррантами Колесницей, -  величественное  созвездие,  властелин  северных
небес, легче  всего  отыскиваемый  и  прежде  прочих  запоминаемый  даже
детьми. Он горел  драгоценным  топазовым  блеском,  словно  расстёгнутое
ожерелье, брошенное на бархат. Хономер испытал тихое  блаженство,  узнав
благородный изгиб ручки Ковша и чуть угловатый, но всё равно  прекрасный
силуэт чаши. Небо сразу начало заволакивать снова, но жрец успел увидеть
вполне  достаточно,  чтобы  мысленно  прочертить  необходимые  линии   и
уверенно определить, где сияет за тучами указующий Гвоздь.
   Привычная память  немедля  вновь  расстелила  перед  ним  алайдорскую
карту... Он  прикинул  по  ней  направление,  которого  придерживался  с
вечера, попытался хоть приблизительно угадать длину пройденного  пути...
И содрогнулся с головы до пяток, а в  животе  родилась  ледяная  сосущая
пустота, не имевшая ничего общего с голодом. Он понял, что либо небесные
сферы вывернулись наизнанку, дабы  учинить  над  ним,  Хономером,  очень
недобрую шутку, либо он принял за Ковш разрозненные  части  совсем  иных
звёздных фигур, либо... либо он целую ночь шагал, выбиваясь  из  сил,  в
совершенно не правильном направлении. И все его приметные камни были  не
что иное, как самообман,  обольщение  чувств,  угодливо  отыскивающих  в
окружающем мире именно то, что их обладателю больше  всего  хотелось  бы
отыскать.
   Хономер свирепым натиском воли отогнал придвинувшийся было  страх.  И
даже оборол могучее искушение присесть на камень, чтобы думалось  лучше.
Он  знал:  потом  будет  не  встать.   Он   попытался   сосредоточиться.
Предположение о  внезапно  вывернувшихся  небесах  вряд  ли  заслуживало
пристального усилия мысли. То есть, конечно, по воле Близнецов и Отца Их
вполне могло произойти чудо ещё и похлеще;  но  изменять  порядок  всего
мироздания  только  ради  того,  чтобы  проучить  одного   оступившегося
жреца?.. На какие бы высоты в своих мечтах ни посягал Хономер,  ему  всё
же трудно было представить, чтобы  тысячелетний  порядок  сломали  из-за
него одного. Но, с другой стороны, не впадал ли  он  тем  самым  в  грех
неверия? Что, если он оказался-таки избран для великих свершений - и  не
желал видеть явленного ему Знака?..
   Загадка была слишком трудна, и Хономер оставил её  напоследок,  решив
сперва обдумать другие, более скромные  вероятности.  Боги,  несомненно,
простят того, кто не сразу уверовал в свою избранность. А вот того,  кто
возжелал узреть её в простом совпадении обстоятельств,  -  навряд  ли...
Хономер напряг память, пробуя сообразить, мог ли он ошибиться с  Ковшом.
И пришёл к пугающему выводу, что, по всей видимости, не мог. Да,  другие
звёзды,  вырванные  случайным  обрамлением  туч  из  своего   привычного
окружения, могли сложиться в  подобие  знакомого  рисунка,  который  его
воображение ещё  и  подправило  ему  на  беду...  Но  чтобы  эти  звёзды
различались по яркости именно так, как испокон веку составлявшие Ковш?..
Уж это было бы всем совпадениям совпадение. Как  если  бы  встретить  не
просто  природного  двойника  хорошо  знакомого  человека,   но   притом
обнаружить, что он ему полный тёзка по имени...
   ...А стало быть,  получалось,  что,  если  только  небеса  впрямь  не
вывернулись наизнанку, Хономер ночь напролёт шёл не к  лагерю,  а  ровно
под прямым углом к избранному направлению.  То  есть  не  приближался  к
благословенному теплу и уюту войлочных палаток,  а  скорее  удалялся  от
них.
   Наказание за излишнюю охотничью страсть поистине оказывалось тяжелее,
чем он поначалу изготовился принимать, и уж всяко не  отвечало  мелкому,
по сути, проступку. Какая там избранность!.. Если  нынешнее  приключение
вправду совершалось в соответствии с  волей  божественных  Братьев,  ему
следовало признать себя, наоборот,  ничтожнейшим  из  смертных,  ходячим
вместилищем всяческого греха и порока. "За что?.."
   Ночной сумрак вроде бы начинал понемногу  редеть.  Хономер,  успевший
твёрдо запомнить направление на Северный Гвоздь, снова вызвал  в  памяти
карту, прикидывая направление, на сей раз - он крепко надеялся - верное.
Нашёл глазами остроконечный валун,  торчавший  на  гриве  в  нужной  ему
стороне, шагнул с места...
   И сразу вскрикнул от боли. Ему показалось, он  угодил  босой  ступнёй
прямо на острые грани битого камня. Хономер всё-таки  сел,  ощупал  свою
левую ногу... и убедился, что именно так дело и  обстояло.  Оказывается,
подмётка  прочного  кожаного  сапога  не  смогла  вынести  почти   суток
беспрестанного хождения по  булыжным  осыпям  и  наполовину  оторвалась,
начиная с носка. Очень скоро она отвалится вовсе, если  хоть  как-то  не
подвязать. Хономер судорожно потянулся к правой ноге... Здесь сапог  был
в чуть лучшем состоянии,  но  именно  чуть.  Очень  скоро  "придёт  кон"
 и ему.
   Можно вытащить нож, распороть голенища и выкроить  временное  подобие
подмёток, но вот как их прикрепить?.. Разве что перевязью от самострела,
но как тогда нести самострел? Прямо в руках?..
   Молодой жрец только что окидывал мысленным взглядом звёздные  чертежи
и пытался разобраться в замыслах Богов, но этот вопрос  оказался  не  по
силам его измученному рассудку. Чем больше Хономер размышлял о том,  как
правильно разрезать ремень перевязи, чтобы хватило на оба сапога  и  ещё
остался запас, тем неразрешимей казалась задача. Следовало подумать ещё,
а думалось, сидя на камне, в самом деле необыкновенно хорошо. К тому  же
его тело, нагретое долгой работой, оставалось невосприимчиво  к  холоду,
но вот кисти рук, ничем не занятые при ходьбе, застыли почти  до  потери
чувствительности.  Как  удержать  ими  нож?  Никак  невозможно.  Хономер
засунул пальцы под  мышки  и  решил  обождать,  пока  они  хоть  немного
согреются.
   Сонное беспамятство сомкнулось над ним сразу и незаметно.

***

   Он проснулся, вернее, пришёл в себя, когда уже рассвело. Его разбудил
(и,  как  он  впоследствии  понял,  -  спас)  какой-то  резкий  скрежет,
коснувшийся слуха. Жрец вскинул голову, открывая  глаза.  При  этом  его
волосы издали непонятное похрустывание, но он не обратил внимания, сразу
сосредоточившись на том, что предстало его взгляду. Кругом было  светло,
а на большой валун в двух шагах от него усаживался крупный гриф.  Его-то
когти и проскрежетали по камню, вырвав Хономера из сна.
   Человек и птица уставились друг на друга. Гриф переступил с  лапы  на
лапу и недовольно нахохлился. Хономер с содроганием подумал о  том,  что
пернатому  стервятнику   скорее   всего   уже   приходилось   лакомиться
человечиной. На Алайдоре ведь не было ни леса для погребальных  костров,
ни слоя рыхлой земли, чтобы устраивать какие  следует  могилы;  если  же
завалить  мёртвое  тело  камнями,  это  лишь  заставит   хищных   зверей
повозиться  какое-то  время,  но  остановить  их  не   сможет.   Поэтому
кочевавшие  здесь  горцы  поступали  проще.  Сразу  предоставляли  своих
мёртвых грифам и иным падальщикам, полагая, что  таким  образом  частицы
плоти вернутся к природным стихиям всего быстрей и надёжней.
   И вот гриф, смотревший сейчас на Хономера, спустился к  нему,  приняв
его за мертвеца, только почему-то одетого и  вообще  не  подготовленного
должным образом к "погребению" в его, грифа, желудке.
   В сердцах жрец хотел выхватить из-за спины самострел и если не убить,
так отпугнуть зловещую тварь,  от  которой  к  тому  же  распространялся
густой дух мертвечины... Движения не  получилось.  Тело,  за  время  сна
пронизанное токами холода, слушалось туго, медленно, неохотно.  Его  ещё
можно было разбудить, но,  похоже,  это  сулило  неисчислимые  муки.  От
поворота головы вновь захрустели волосы, успевшие примёрзнуть  к  вороту
рубашки, а мышцы отозвались глухой, далёкой  болью.  Можно  представить,
какова окажется эта боль, если снова разогнать  по  жилам  успокоившуюся
было кровь. Как вытерпеть её? И зачем?
   Ему надо отдохнуть. Ещё немножко отдохнуть, прежде чем опять  куда-то
идти. А самым разумным казалось совсем отказаться от движения и остаться
сидеть, ведь здесь было так покойно и хорошо... Хономер едва не заплакал
и в отчаянии подумал, что на самом-то деле жадный гриф не так уж  сильно
ошибся. То-то он не торопится улетать. Он просто подождёт ещё  чуть-чуть
и...
   Избранный Ученик знал повадки стервятников. Зоркоглазые птицы  кружат
высоко  над  землёй,  ища  поживы  внизу  и  в  то  же  время  бдительно
присматривая за сородичами, парящими у горизонта. И потому, стоит одному
трупоеду спуститься к обнаруженной добыче, как в самом скором времени  к
нему присоединяется целая стая. Вон те чёрные точки под  облаками...  уж
не  спешат  ли  они  к  трапезе,  разведанной  соплеменником?..  Хономер
представил себя в окружении двух десятков таких вот грифов -  громадных,
голошеих, нестерпимо смердящих,  -  и  омерзение  пересилило  всё,  даже
сонное безразличие полузамёрзшего тела.  Да  и  кто  сказал  ему,  будто
голодные  птицы,  собравшись  в  достаточном  числе,   не   вознамерятся
отобедать ещё не умершим?.. Хономер слышал когда-то, будто когти и клювы
грифов не могут одолеть свежей и тем более живой плоти, справляясь  лишь
с уже тронутой разложением, - но проверять это на себе у  него  никакого
желания не было. Ужас и отвращение подстегнули-таки угасшую  волю.  Жрец
оторвался от камня, на котором сидел, и постепенно распрямил  ноги.  Ему
показалось, будто суставы и мышцы издали явственный скрип. Он  попытался
грозно  закричать  на  грифа.  Получился  какой-то  хриплый,  задушенный
клёкот. Тем не менее стервятник шарахнулся и отскочил, неуклюже взмахнув
крыльями. Новая волна тяжёлого смрада  обдала  Хономера.  Она  явственно
напомнила ему... что? Воспоминание мелькнуло и скрылось в  точности  как
сон, который посетил его перед самым пробуждением: сновидение было,  это
он помнил наверняка, но вот какое именно? - хоть убей.
   Ноги были двумя негнущимися  деревяшками,  которые  он  с  величайшим
трудом подставлял под себя, только чтобы не рухнуть вперёд.  Он  кое-как
прохромал на этих колодах  мимо  грифа,  разочарованно  смотревшего  ему
вслед, и полез по осыпи вверх. "Жди, паскудная птица. Не дождёшься..."
   Мелькали ещё какие-то мысли, но  их  без  остатка  поглощало  усилие,
требовавшееся, чтобы идти.

***

   Про свои сапоги - верней, бывшие сапоги с  оторванными  подмётками  -
Хономер вспомнил, только когда его плоть почти  полностью  отогрелась  и
тупая боль, восходившая из ступней,  наконец  достучалась  до  сознания,
став  острой  и  невыносимой.  Тогда  он  посмотрел   вниз,   а   потом,
ужаснувшись,  назад.  Его  глазам   предстал   кровавый   след,   далеко
протянувшийся за ним по камням. Жрец со стоном поник наземь  и  принялся
осматривать свои ноги. Сказать, что они были изранены,  значит  стыдливо
приуменьшить. От самых  пальцев  до  пяток  кожа  просто  отсутст