ова Волкодава  сопроводил  далёкий  раскат  грома.
Эврих вздрогнул в седле, ему  стало  по-настоящему  жутко.  Он  вспомнил
кое-что, относившееся ко временам Последней войны. Что-то о совокупности
человеческого  страдания,  которое,  превысив   некую   меру,   обретает
собственное  существование   и   становится   страшной   сокрушающей   и
очистительной силой. Но эта сила не может разить сама по себе,  ибо  нет
разума у страдания. Нужен человек, который не побоится растворить себя в
этом раскалённо-кровавом потоке  и  тем  самым  дать  ему  осмысление...
Человек, для которого оставить на лике  Земли  морщину  этой  напитанной
людским горем дороги  окажется  столь  же  невозможным,  как  для  него,
Эвриха, когда-то невозможно было оставить в  этом  мире  Огненное  зелье
воришки-колдуна Зачахара... Он,  Эврих,  тогда  поставил  на  кон  очень
многое. И не только собственную жизнь, но  даже  посмертие:  убил  мага,
который почитал его за союзника и чуть ли  не  друга.  И  уцелел  только
промыслом Всеблагого Отца Созидателя, вовремя пославшего ему на  выручку
великого Аситаха...
   Сколько  ни  гордился  аррант  своим  хладнокровием  учёного,   своей
способностью отстраненно размышлять о  вещах,  повергающих  в  трепет  и
смущение иные блистательные умы, - эту мысль его разум просто  отказался
пестовать. И тем более делать из неё выводы. Эврих завертелся  в  седле,
ища спасения от того, что упорно  лезло  ему  на  ум...  И  почти  сразу
воскликнул:
   - Винитар! Слышишь, кунс Винитар! Что у тебя с рукой?
   Все невольно посмотрели  на  Винитара.  Тот  вправду  держал  поводья
послушного Сергитхара одной левой рукой, а правую, с рукавом,  натянутым
на самые пальцы, не отнимал от груди. Было видно, что общее внимание  не
доставило сегвану особого удовольствия.
   - Что у тебя с рукой? -  повторил  Эврих.  Винитар  равнодушно  пожал
плечами:
   - Ничего. Попортил немного.
   - Вижу я, какое "немного"! - почти с торжеством закричал Эврих,  хотя
на самом деле был весьма близок к слезам. Невольничья  дорога,  что  ли,
так на него действовала?.. -  Знаю  я  вашу  породу!  Доводилось  уже  с
такими, как ты, горя хлебать!..
   Слова неудержимо сыпались с языка. Он  принялся  ругаться,  громко  и
непотребно, с красочными  "картинками"  , требуя немедленного привала, костра и чистой воды,
не говоря уже о своём лекарском припасе. Афарга кривила надменные  губы,
парнишка  Тартунг  взирал  на  господина  и  старшего  друга   в   немом
восхищении: ишь, оказывается, как  густо  умел  изъясняться  благородный
аррант!.. Уж сколько  они  с  ним  путешествовали,  в  каких  переделках
бывали, но подобного красноречия, право, Тартунг доселе за ним  даже  не
подозревал!..
   Остальные смотрели на Эвриха, как на больного, который привередничает
и чудит, горя в лихорадке. Грех не  потакать  желаниям  такого  бедняги.
Глядишь, потешится да и вжиль   повернёт.
Или хоть успокоится на какое-то время...
   Они остановились у первого же ручейка, рядом с которым,  благодарение
Богам Небесной Горы, не оказалось следов стоянки рабских караванов.  Был
устроен костёр, и, пока грелась вода в котелке, Винитар неохотно засучил
правый рукав. Кисть руки оказалась не только прикрыта тканью рубашки, но
и замотана тряпицей. Повязка сразу показалась Эвриху слишком тугой.
   - Где попортил? - спросил он сегвана.
   Тот снова пожал плечами, по-прежнему считая, что аррант беспокоится о
ерунде:
   - Тогда в Чирахе, у мельника... охранника вразумлял.
   - И он тебя?..
   - Нет. О зуб его вроде оцарапался.
   - Оцарапался!.. - простонал Эврих. Сколько раз у него на глазах гибли
сильные люди из-за пустячных царапин, вовремя не промытых от  грязи.  Он
со всей живостью вообразил гнусный рот и гнилые зубы охранника, которому
Винитар своротил на сторону рыло...
   Кончик тряпицы был завязан надёжным  сегванским  узлом.  Он  выглядел
неприступным. Эврих нашарил нож, но Винитар потянул свободной  рукой,  и
узел легко распустился.
   - Ты помочился хоть на неё?.. - спросил лекарь в отчаянии, разматывая
повязку.
   Винитар вздохнул:
   - А то как же.
   Эврих бросил тряпицу в костёр. Было похоже, что сбывались его  худшие
опасения. Освобождённая от повязки рука напоминала  гнилой  бесформенный
клубень. Особенно скверно выглядело основание ладони. Там не было  раны,
её успела затянуть новая кожа,  но  изнутри  лез  багрово-жёлтый,  очень
неприятный с виду бугор. И было видно, что пальцами Винитар старался  не
шевелить.
   Тартунг  раскрыл  ларец,  принесённый  из  сложенных  наземь  вьюков.
Тускловатое солнце отразилось в стеклянных  боках  маленьких  баночек  с
разными жидкостями и порошками... и на лезвиях нескольких небольших,  но
бритвенно-острых ножичков разной формы. Винитар  покосился  на  них,  но
ничего не сказал.
   Пальцы  арранта  цепко  оплели  запястье  кунса,   левая   ладонь   с
разведёнными  пальцами  замерла  над  его   распухшей   ладонью,   потом
сдвинулась, опять замерла... Эврих даже прикрыл глаза, словно к  чему-то
прислушиваясь, и наконец удовлетворённо кивнул. Не глядя  сунул  руку  в
ларец и вытащил нужную баночку.  Тщательно  смазал  всю  кисть  Винитара
прозрачным  раствором,  пахнувшим  резко,  но  довольно  приятно.  Снова
потянулся к ларцу и взял самый маленький нож...
   - Тебя подержать, может быть, белобрысый?  -  участливо  осведомилась
Афарга.
   Винитар  вскинул  на  неё  взгляд,  надменностью  не  уступавший   её
собственному, и в это время Эврих  очень  быстро  крест-накрест  чиркнул
тоненьким лезвием.
   Винитар вздрогнул, помимо воли  дёрнул  руку  к  себе...  Опухоль  же
словно взорвалась, из неё обильно, плотными сгустками полез гной. Аррант
с силой надавил пальцами, гной  постепенно  иссяк,  его  сменила  чистая
кровь. И... сначала Эврих, а потом все шестеро молча уставились  на  то,
что вышло вместе с гноем.
   На  ладони  Винитара,  исторгнутый  воспалившейся  раной,  красовался
выбитый зуб. Крупный и отменно здоровый человеческий клык.
   Надобно думать, подобного хохота невольничий тракт за все века своего
бытия ещё не слыхал...
   А где-то на севере, не приближаясь  и  не  удаляясь,  глухо  рокотал,
ворочался в небесах очень необычный для саккаремской осени гром.

***

   Спустя сутки после  приезда  псиглавцев  в  деревне  Парусного  Ската
уцелели только те собаки, которых хозяева успели спрятать  в  домах.  Но
долго  ли  просидит  собака  в  четырёх  стенах?  Рано  или  поздно   ей
понадобится выйти во двор... А во дворе тут как тут зубастая пасть, если
не две-три враз. Спастись было невозможно, даже у  хозяина  под  ногами.
Хозяева сами торопились убраться с  дороги,  особенно  после  того,  как
нескольких  жителей  деревни  псы  сшибли  наземь  и,  не  покусав,  для
острастки тем не  менее  вываляли  в  пыли.  Старейшина  Хряпа  набрался
решимости и попросил главаря "желанных гостей" как-то прибрать  к  рукам
стаю, шаставшую по деревне.
   - Зачем? - прозвучал хладнокровный ответ. -  Пускай  тешатся,  пускай
лютости набираются...
   Кобели давили кобелей, суки рвали сук и  щенят,  преследовали  коз  и
овец, пускали по ветру куриные перья. Порода  их  звалась  "гуртовщиками
пленных"; она велась чуть ли  не  с  Последней  войны,  якобы  от  собак
мергейтов Гурцата, прозванного где  Великим,  где  Жестоким,  где  вовсе
Проклятым. Четвероногие душегубы распоряжались деревней, точно взятой  с
боя, и покамест обходили только один дворик. Тот, где обосновались  трое
веннов и их посестра. Не потому обходили,  что  совесть  мешала.  Просто
поперёк входа по-прежнему стойко  лежала  Игрица,  и  с  ней  не  хотели
связываться даже самые матёрые и свирепые  суки,  а  тем  более  кобели.
Игрица защищала своё и очень хорошо знала, за  что  собиралась  положить
жизнь, и о том внятно говорил весь её вид: подойди первым - умрёшь. А  в
глубине дворика, у порога клети, виднелась ещё одна серая  тень,  в  два
раза грознее и больше. Бесстрашный в распрях Застоя не  затевал  драк  с
кобелями, но, даже смоги кто перешагнуть через  Игрицу,  -  прежде,  чем
обидеть хозяйку и малышей, встретил бы смерть. И об этом тоже говорилось
куда как понятно, на языке, доступном всякой собаке. Это же за сто шагов
веет, если кто готов положить жизнь, да  не  за  себя  -  за  тех,  кого
полюбил... Такому в зубы лезть - верная гибель. "Гуртовщики" и не лезли.
Прохаживались поодаль, выхвалялись никем не оспоренной силой, дыбили  на
загривках скудную шелковистую шерсть... а напролом не пытались. Зачем?
   Венны решили уходить не то чтобы  совсем  тайно,  но  и  без  особого
спроса и разговора. Эрминтар всё же решила наведаться к дому набольшего,
где в каком-то сарае лежала её котомка с вещами. О  том,  чтобы  забрать
всё, не шло речи,  но  было  кое-что,  что  она  никак  не  могла  здесь
покинуть.  Парные  булавки  для  плаща,  материна  памятка.  И  костяной
вязальный крючок, доставшийся от прабабки: Эрминтар была старшей  дочкой
в семье. Этого у неё не посмели забрать даже злые жёны и сестры тех, кто
каждый  день  смешивал  "выкупную"  с  грязью  земной.  Даже  и  у  неё,
бесправной,  было  кое-что  своё  и  святое.  Отнять  это   -   лишиться
благословения Матери  Роданы,  подательницы  потомства.  Как  же  позади
бросить, как с собой не забрать?..
   Эрминтар  ушла,  пообещав   скоро   вернуться,   но   не   появлялась
подозрительно долго, и Шаршава забеспокоился. Уже сгущался вечер, хмурый
и по-осеннему тёмный,  суливший  возможность  невозбранно  добраться  до
лодки, благо ворота тына теперь не закрывались ради удобства  собак.  "А
от кого тебе затворяться-то, доколе мы здесь?.." - вроде бы сказал Хряпе
главарь. В доме набольшего  как  раз  происходил  пир,  устроенный  ради
приезда псиглавцев, и там в ожидании кусков вертелась вся свора; кто  бы
что ни говорил, сторожить входы-выходы из деревни они и не  думали.  Это
было  хорошо,  потому  что  Заюшка  с  Оленюшкой  и  обоими  волкодавами
погрузились в лодку спокойно и невозбранно. Отвяжи верёвку - и  в  путь.
Но где же Эрминтар, не случилось ли чего нехорошего?..
   Шаршава оставил храбрых  девок  на  попечении  псов  и  пошёл  искать
названую сестру.
   У него отлегло от сердца, когда он увидел её, одиноко стоявшую у дома
набольшего, возле задней стены. Однако, подойдя ближе, кузнец понял, что
рано  возрадовался.  Эрминтар  боялась  сдвинуться  с  места  и   только
беспомощно прикрывала руками живот, а в двух шагах перед ней,  не  давая
пройти, разлёгся вожак "гуртовщиков". Он чавкал и порыкивал,  обгладывая
большую говяжью кость, щедрый подарок хозяина. Других  собак  поблизости
видно не было. Вожака боялись, и, когда  он  ел,  никто  не  осмеливался
подходить. Может, ему не понравился костыль Эрминтар, может, ещё  что?..
Он покамест не  покусал  женщину,  но  стоило  ей  шелохнуться,  как  он
вскидывал голову. Раздавался такой рык, что делалось ясно, каким образом
его предки вдвоём-втроём сопровождали сотенные толпы пленных и никому не
позволяли сбежать.
   Шаршава подошёл  на  несколько  шагов  и,  когда  на  него  обратился
гневливый  взгляд  маленьких  глаз,  полускрытых  кожными  складками,  -
проговорил со спокойной укоризной:
   - Безлепие творишь, государь  пёс!  Сделай  уж  милость,  позволь  ей
пройти. Она за твоей едой не охотница!
   Любой разумный пёс из тех, с которыми Шаршава имел дело  раньше,  без
затруднения понял бы его речи. Ну, может, не до последнего слова, но то,
что ему ни в коем случае  не  чинилось  обиды  и  люди  как  раз  хотели
оставить его в покое -  воспринял  бы  обязательно.  Воспринял  бы  -  и
позволил миновать свою драгоценную кость, может, порычав для порядка, но
уж не более...  Чего  доброго,  ещё  и  подвинулся  бы,  являя  ответную
вежливость и убираясь  с  дороги.  С  вожаком,  украшенным  полосами  по
стальной шерсти лап, получилось наоборот.  Чужой  человек  -  мужчина  -
подошёл к нему во время еды да притом отважился заговорить! За  подобную
дерзость наказание полагалось только одно...
   Вожак не спеша поднялся  и  с  глухим  утробным  ворчанием  пошёл  на
Шаршаву. Пошёл вроде не торопясь, но кузнец понял: сейчас прыгнет.  Будь
на месте Шаршавы любой венн из рода Серого Пса,  лютый  зверь  давно  бы
вилял хвостом, изнемогая от счастья. А то бы и  кость  свою  приволок  в
подарок  новому  другу.  Будь  кузнец  просто   человеком,   досконально
изведавшим все пёсьи повадки, вожак опять-таки давно сам ушёл  бы  прочь
со двора, смутившись либо просто устав вотще нападать на  непонятного  и
странно неуязвимого супротивника... Увы, человек не может обладать всеми
качествами одновременно, каждый молодец и умелец в каком-то одном  деле,
которое избрал для себя. И Шаршава поступил просто как очень решительный
и сильный мужчина. Пёс взвился,  распахивая  бездонную  пасть...  Кузнец
успел принять его на  левую  руку,  худо-бедно  защищённую  плотной,  от
дождя, кожаной курткой. Зубищи сомкнулись, шутя  вспоров  толстую  кожу,
рука сразу отнялась по самое плечо...  но  и  отнявшейся  рукой  Шаршава
сумел рвануть кверху, тогда как правая уже опустилась на  шею  животного
чуть позади выпуклого затылка. Шаршава никогда не участвовал на ярмарках
в обычных развлечениях кузнецов, прилюдно игравших кувалдами и на потеху
девкам  наматывавших  гвозди  на  пальцы.  Не  потому,  что  считал  это
зазорным, просто не  находил  тут  ничего  необычного  и  дающего  повод
похвастаться. Железо, оно железо и есть;  что  же  не  согнуть  его,  не
сломать?..
   ...Позвонки   вожака   сухо   и   отчётливо   хрустнули.   Голова   с
остановившимися глазами неестественно запрокинулась  на  сломанной  шее,
пасть обмякла, и Шаршава стряхнул наземь тяжело обвисшее тело.  Онемение
в руке отпустило, но на смену ему начала разрастаться  тяжёлая  бьющаяся
боль, а рукав принялся быстро намокать и темнеть.  Это,  впрочем,  могло
подождать. Кузнец шагнул мимо  дохлой  собаки  и  здоровой  рукой  обнял
бледную трясущуюся Эрминтар:
   - Пойдём, что ли, сестрёнка.
   Первым  заметил  случившееся  пронырливый  внучек  старейшины  Хряпы,
выглянувший зачем-то из дому.  Он  сразу  рассказал  деду,  и  набольший
пришёл в ужас,  но  потом  подумал  как  следует  -  и  испытал  немалое
облегчение. Не то чтобы ему уж так не нравились венны. Он был на них зол
за собственную оплошность, но и только. А вот то, что  теперь  псиглавцы
наверняка снарядятся в погоню, а значит, хоть на время оставят  в  покое
деревню, - это  поистине  дорогого  стоило.  Не  жаль  даже  поплатиться
полезной рабыней, какой была хромоногая...
   Правда, немедля погнаться за веннами у наёмников не  получилось.  Псы
быстро смекнули, что остались без главенства, и тут же передрались. Чуть
ли не каждый желал занять место убитого, и далеко не  все  суки  ожидали
исхода,  отсиживаясь  в  сторонке:  три  или  четыре  тоже  дрались   за
первенство, и даже свирепее, чем  кобели.  Хозяева  не  пытались  никого
унимать. Всю ночь в  деревне  Парусного  Ската  продолжалась  чудовищная
грызня, рядом с трупом вожака легло ещё два, многие оказались  нешуточно
искалечены, и их недрогнувшими руками добили сами псиглавцы.
   Но зато теперь в стае  опять  был  вожак.  Такой  же  честолюбивый  и
сильный, как прежний, только моложе.
   И многим показалось,  будто  ржаво-бурые  полосы  на  лапах  молодого
кобеля в одночасье сделались ярче.

***

   Эврих не без содрогания ожидал, как  что  будет,  но  всё  произошло,
пожалуй, даже с пугающей обыденностью.
   - Ты просил показать место, где меня  купил  Ксоо  Тарким,  -  сказал
Волкодав. - Вот оно.
   Могучие и немыслимо древние леса северного Саккарема успели  остаться
далеко позади, кругом расстилались  кустарниковые  пустоши,  порождённые
холодными сухими ветрами, постоянно дувшими с  гор.  Место  же,  которое
Волкодав указал Эвриху, не являло собой ничего примечательного. Это даже
не был перекрёсток дорог, заслуживавший такого названия. Просто узенькая
- небольшой тележке проехать - тропка, не то вливавшаяся  в  невольничий
большак, не то ответвлявшаяся прочь. Чтобы двадцать  лет  спустя  узнать
подобное место, оно должно быть врезано в память не  иначе  как  калёным
железом. Или, по крайней мере, кандальным железом,  которое  в  общем-то
ничем калёному не уступит...
   Небо  оставалось  всё  таким  же  мутным,   пепельно-голубым,   и   с
северо-восточной стороны в  нём  уже  проступали  белёсые  мазки  горных
вершин.  Эвриху  показалось  очень  закономерным,  что  совсем  рядом  с
памятным местом, у не до конца высохшего озерка, расположился  на  отдых
рабский  караван.  Пасущиеся  лошади,  среди  которых  выделялась  пегая
красавица кобыла. Повозка с добротным кожаным  верхом,  где  сохранялись
припасы и, вероятно, ехал кое-кто из рабов, нуждавшийся в сбережении  от
тягот дороги. Костерки, небольшая палатка для господина...
   И кучка пропылённых  людей,  расположившихся  позади  повозки,  вдоль
уложенной наземь длинной и толстой цепи.
   При виде подъехавших поднялись на ноги не только надсмотрщики, но и -
неожиданно - кое-кто из невольников.
   - Наставник, Наставник,  я  здесь!..  -  сорвался  отчаянный  молодой
голос.
   В сторону кричавшего, держа наготове палку и негромко ругаясь,  сразу
пошёл старший  надсмотрщик  -  могучий  седоволосый  мужик,  выглядевший
неутомимым в движениях. Не дошёл: крупный серый конь,  слегка  высланный
седоком, оттёр его в сторону.
   - Не стоит бить этого человека, почтенный, -  глядя  сверху  вниз  на
постаревшего, но как прежде крепкого  Харгелла,  сказал  Волкодав.  -  Я
привёз грамоту о его свободе.  И  выкуп,  который  достойно  вознаградит
твоего хозяина  за  хлопоты  с  невольником,  по  ошибке  осуждённым  на
рабство. Можем ли мы видеть достойного Ксоо Таркима?

***

   В стране веннов наступила осень, а с  нею  -  свадьбы  и  ярмарки.  И
случилось так, что на весёлом и шумном торгу женщине из  рода  Пятнистых
Оленей,  с  самой  весны  сильно   горевавшей   об   ослушнице   дочери,
приглянулась  связочка  копчёных  кур,  выложенных  на  лоток  почтенной
полнотелой Зайчихой.
   Да не сами курочки привлекли взгляд. Померещилось  нечто  знакомое  в
узлах плетения сеточек, куда румяные тушки были заключены...
   - Скажи, сестрица милая... - начала было Оленуха, однако совсем рядом
послышался горестный плач, и обе женщины обернулись. Поблизости  от  них
стоял племянник доброй Зайчихи, ученик кузнеца. Смущённый парень  держал
в руках кованый светец в виде  еловой  веточки  с  шишками  и  не  хотел
отпускать, но приходилось: заливаясь  слезами,  вещицу  тянула  к  себе,
прижимала к груди женщина из рода Щегла.
   И надо ли упоминать, что чуть позже одна  из  трёх  выставила  кувшин
горького пива, другая принесла пирожков, третья разломила,  угощая,  тех
самых кур,  -  и  новые  сестры,  породнённые  своевольными  чадами,  до
позднего утра сидели все вместе, и наговориться не могли о своих детях.

   Шла девчонка по лесу морозной зимой.
   Из гостей возвращалась на лыжах домой.
   И всего-то идти оставалось версту -
   Да попался навстречу косматый шатун.
   Отощалый, забывший о вкусе добыч...
   Неожиданно встретивший лёгкую дичь...
   Тут беги не беги - пропадёшь всё равно:
   Разорвёт и сожрёт под корявой сосной.
   Обомлела девчонка, закрыла глаза...
   Оттого и не сразу приметила пса.
   И откуда он там появился, тот пёс?
   Может, вовсе с небес? Или из-за берёз?
   Он мохнатой стрелой перепрыгнул сугроб!
   Людоеда-медведя отбросил и сгрёб!..
   Под покровом лесным, у девчонкиных ног
   По кровавой поляне катался клубок.
   Две железные пасти роняли слюну:
   Посильнее схватить!.. Побольнее рвануть!..
   Эхо грозного рыка дробилось вдали.
   Когти шкуру пороли и воздух секли,
   Оставляя следы на древесной коре...
   Только смерть прервала поединок зверей.
   Потревоженный иней с ветвей облетал.
   Морщил морду медвежью застывший оскал.
   Невозможной по