стоял. Быстрый шаг вперед, потом в
сторону и обратно - обученный глаз нужен, чтобы рассмотреть.
     -  Ну? - спросил  он  без  насмешки, по-прежнему глядя на  Хономера.  -
Следует ли со мной разговаривать?..
     Опасался он только  одного. Если гордыня Избранного  Ученика  перевесит
все прочие чувства и Хономер попросту натравит на него стражу, сколько ее ни
есть в этой крепости.  Что ж,  тогда  останется выхватить Солнечный  Пламень
и... Песнь Смерти по себе самому он всяко давным-давно спел...
     Боги, присматривающие за земными делами Своих чад, не попустили. Глаз у
Хономера оказался наметанный: все, что следовало рассмотреть, рассмотрел.
     -  Та-ак, - протянул  он,  покуда стража приходила в  себя  и мешкала в
ожидании  новых  приказов.  - А  ты прав, язычник, нам  с тобой  есть о  чем
побеседовать... Правда, эти двое ничему еще не обучены, так что  не надейся,
друг мой, на повторение легкой удачи. Во имя  Просиявших сквозь века, сейчас
мы посмотрим, на что ты годен против меня!
     Мыш, понимая,  что может лишь  помешать Волкодаву, взлетел на  подпорку
навеса, покрывавшего вход в какие-то погреба, и замер на ней мохнатым черным
комком,  только  глаза,  отражая солнечный  свет,  временами  сверкали,  как
драгоценные капли. Между  тем  народу  во  дворе  заметно прибавилось:  люди
столпились вдоль стен и вышли на деревянные галерейки, лепившиеся к каменной
кладке на высоте человеческого роста. Было похоже - новичок  оказался птицей
не из самых обычных.  Следовало посмотреть, как получится с ним у Избранного
Ученика.
     Они без  лишней спешки крались  навстречу  друг другу,  то  есть крался
жрец, а Волкодав просто шел и знал, что сейчас произойдет. Вернее, знало его
тело; разум присутствовал безмолвно и безучастно, взирая со стороны. Венн не
любил нападать первым,  но  мало  ли чего он не любил. Он  понятия  не имел,
насколько на самом деле хорош  был  Хономер,  да его это и не волновало.  Он
начал движение, когда до "расстояния готовности духа" оставалась  еще сажень
с  лишком. Плывущий, скользящий то ли шаг, то ли прыжок покрыл и эту сажень,
и еще ровно столько, сколько было надо. Пальцы венна оплели крепкое запястье
жреца.  Сам  Волкодав  на  его  месте  уже  давно  смещался  бы  в  сторону,
разворачиваясь, не давая вцепиться как следует  и  ища у противника слабину,
но Хономер не успел и попался. Если по совести, то, на взгляд Волкодава, бой
был уже кончен.  Он мог бы  сломать  ему  руку, если бы захотел.  Или  вовсе
выдернуть  из  сустава.  Или  швырнуть  Хономера в  любую сторону  так,  что
Избранного Ученика не поставил бы на  ноги и сам великий Зелхат. Волкодав не
сделал ни того, ни другого, ни третьего:  не за этим сюда пришел. Он выждал,
пока Хономер  опомнится  и  довольно  ловко начнет  отвечать  ему "сломанным
веслом", потом вписался в  его движение и  увел  опускавшуюся  руку  наверх.
Канкиро в понимании  Избранного Ученика было  таким же недоделанным, как и у
злополучного наемника  с Засечного кряжа. Против не слишком ловкого человека
оно еще могло бы сработать. Против Волкодава... Жрец отшатнулся от раскрытой
ладони, возникшей  перед лицом, Волкодав проник  под его локоть (как был - с
мечами и мешком за  спиной:  они ему не мешали), и Хономер сперва взвился на
цыпочки, потом  рухнул  на  четвереньки  и  наконец  вжался  в землю  лицом,
дергаясь всем  телом и словно пытаясь зарыться под каменную мостовую.  А что
еще остается, если казнящая боль пронизывает слипшиеся пальцы  и раскаленной
иглой бьет сперва в запястье, а потом через локоть в самую спину...
     Волкодав выпустил  его руку.  Проверять, станет  ли Хономер  просить  о
пощаде,  ему  не хотелось. Равно как и увечить  его.  В этом просто  не было
необходимости.
     - Вставай, - сказал венн. - Хотел испытать меня, испытывай.
     Избранный  Ученик мгновенно перекатился  в  сторону (Никогда не вставай
навстречу!   Сперва  отдались   от  него...  -  поучала  когда-то  Волкодава
седовласая Мать  Кендарат) и вскочил прыжком,  выбросив ноги.  Сноровисто  и
красиво,  но  венн на  его  месте этого  делать  бы не стал.  Можно, вот так
взвившись пружиной,  как  раз и налететь на  кулак.  Что и  произошло.  Надо
отдать  должное  Хономеру: он  успел  вновь  изогнуться  назад и  упасть  на
лопатки, уберегая нос  и глаза. Когда  Волкодав  отступил,  молодой  жрец  -
быстро же усвоил науку - бросил себя  назад через  голову, снова  взлетел  с
земли и тотчас наметился кулаком венну в лицо.
     Ему, наверное, казалось, будто удар был быстрым. Волкодав  рассмотрел у
него на скулах красные пятна и понял, что Хономер досадовал и сердился: его,
Избранного Ученика,  валяли в пыли как щенка, да притом на глазах у людей! У
тех самых,  привыкших  смотреть ему в  рот  во  всем,  что  касалось  выучки
Воинствующих Братьев!.. Страсть, жгущая, душу, не добавляет телу проворства.
Настоящее канкиро - это когда враждебность, готовая тебя истребить, остается
почти незамеченной. Кулак  Хономера плыл вперед целую вечность.  Волкодав не
стал ни отводить его,  ни отбивать: прянул на полшага вперед, влился телом в
движение  Ученика, поневоле валившегося в пустоту, и, выпрямляясь, несильным
толчком отправил его наземь. На сей раз  Хономер упал не так ловко. Зачем-то
выставил руку,  точно  ничему  не  обученный горожанин, поскользнувшийся  на
заснеженной луже...  Удар  о  камни болезненно  отдался в  ключице.  Хономер
непроизвольно сжался и  осел,  глядя на Волкодава, замершего рядом в грозной
готовности.   Красные  пятна  на  лице  молодого  жреца  сменила   сероватая
бледность.  Злобу,  обиду и раздражение  сдул холодный ветерок страха. Время
остановило  свой  бег. Сделалось как-то не до того, что там  скажут теперь о
его умении  старшие Храма и те, кого он сам  пытался  учить. В шаге  от него
стоял венн, и  был смертью, и  на том кончалась  Вселенная.  Волкодав  стоял
неподвижно, не пытался замахиваться и вроде даже не смотрел на поверженного,
но  присутствие было  таково,  что  жрец понял  всем своим  существом:  этот
человек сотворит с ним, что пожелает. И никто не остановит его. Даже стража,
неуверенно поднимавшая самострелы.  Ибо знает он, этот язычник, нечто такое,
о чем они здесь, в крепости, доселе не подозревали.
     Потом венн  чуть отступил,  и жуткое ощущение тотчас  рассеялось. Время
потекло дальше, и Хономер  поднялся, придерживая ноющее плечо. Его все же не
зря величали Избранным Учеником. Свои тридцать два года  он провел отнюдь не
в книжной тиши и не раз готовился положить жизнь во имя Прославленных в трех
мирах и Отца Их,  Предвечного и  Нерожденного. И теперь,  едва осознав,  что
остался в живых, он  уже силился разобраться в случившемся. Он сам знал, что
кое-что  может.  Он  забавлялся,  безо  всяких  поддавок  валяя  здоровенных
наемников, приходивших наниматься  в учение. Он всей душой  отдавался новому
делу  и даже вообразил в греховной гордыне,  будто Небесные Братья  наделили
его особенным даром и пожелали сделать Своим возлюбленным воином...  Так что
же случилось  сегодня?  Сказать, что он проиграл венну,  значит  не  сказать
ничего.  В  присутствии  этого  человека  мастерство   Хономера   просто  не
существовало.  Его,  Избранного  Ученика,  смели,  как  подхваченный  ветром
листок, и, как этот листок, он был беспомощен  и бессилен. Притом что  венн,
по всей видимости, не пустил в ход даже доли того, на что был способен...
     -  Ну? - тихо сказал ему Волкодав.  - Давай сюда лучших, сколько  их  у
тебя есть.  Завяжи мне глаза, а  им дай по мечу. И пускай  попробуют хотя бы
коснуться меня...
     Прадед Солнце смотрел на любимого внука со священных небес, и намерения
каждого человека во дворе были  очевидны, хоть  с открытыми глазами, хоть  с
закрытыми. Мыш снялся с облюбованной жерди и перелетел хозяину на плечо.
     - Я  рад,  что ты пришел  сюда как Друг,  - улыбаясь ответил  Избранный
Ученик. Он принял решение. -  Я был заносчив с  тобой, и ты мне  напомнил  о
моих многочисленных  несовершенствах. Как, впрочем, и в  тот раз, когда твой
меч подсказал нам  ошибочность изобличения  ересей  перед язычниками, еще не
познавшими  Света,  Я могу  только поблагодарить тебя. Пойдем со мной! Здесь
есть кому оценить твое искусство по-настоящему...
     Хороню  говоришь,  подумалось  Волкодаву.  Умеешь  проигрывать.  Умеешь
извлечь выгоду из проигрыша и сделать былого противника другом. А кто обещал
Матери Кендарат каждый день сжигать у нее перед окном человека?.. Не ты?..
     Он  молча  двинулся  со жрецом  через  внутренние ворота.  За  воротами
открылся  двор пошире того первого. Он не был полностью замощен: посередине,
на вытоптанной  земле, силилась даже  расти  травка. Здесь, у самой  вершины
скалы, каким-то невероятным образом бил сильный родник наполнявший  колодец.
Возле  колодца  смеялось  и  обливало  друг дружку водой не  меньше  десятка
молодых  мужчин. А чуть  поодаль,  на маленьком коврике,  отрешенно  сидела,
склонив седую голову, сухонькая старушка.
     Волкодав  знал,  что  сейчас  сделает  Избранный  Ученик.  В самом деле
завяжет  ему глаза, а парням даст по мечу. А когда они устанут бегать вокруг
него - предложит ему поединок со жрицей. И он сойдется с Матерью - Кендарат.
перед которой он  всегда был  еще беспомощней, чем Хономер нынче - перед ним
самим. С Матерью Кендарат, биться против которой было все равно что посягать
на Землю и Небо... И она не пожелает ему уступить, ибо не сочтет себя вправе
передать  свое тягостное  служение кому-  то другому. И ему - в особенности.
Ибо думает,  будто  видит  его  насквозь, и то, что  она  там видит,  ей  не
очень-то  нравится.  Волкодав шел вперед.  Ни  гнева, ни жалости, ни скорби.
Настала пора отказать себе во всех чувствах, способных возмутить спокойствие
духа.  Перестать  быть   человеком,   чтобы  совершить  достойное  человека.
Вдохновение  струилось по жилам, наполняя музыкой мир, и  музыка была сродни
той,  что  неслышимо  исходила  от  окутанного  светом  Престола  Богов  над
Глорр-килм Айсах. Гремел торжествующий гром,  и  где-то в  отдалении смолкла
Песнь Смерти.  Ее  больше не было. Ни  победы, ни  поражения.  Ни  жизни, ни
смерти. Именем Богини, да правит миром Любовь...
     Кан-Кендарат устало повернулась и нехотя подняла глаза посмотреть, кого
привел с собой Избранный Ученик.
     Дождь шуршал по  берестяной крыше  клети, струился наземь  и утекал  по
долбленым желобкам в большую врытую бочку. Снаружи дотлевал мокрый серенький
день, но внутри ярко горели лучины, роняя в корытце рдеющие угольки. Девочка
тринадцати  лет от роду  и  ее  мать сидели  на  низких  скамейках, разбирая
подсохший чеснок,  и плели его в косы, перемежая шуршащие белые хвостики для
крепости  мочальной  веревкой.  До следующего урожая будут висеть по стенам,
распространяя славный дух и отгоняя злобные немочи, вьющиеся подле живого.
     "Вот еще  капусту  заквасим, -  проговорила  мать,  - тогда  праздник и
соберем".
     Сказав так, она покосилась на дочь,  но та отмолчалась. Ловкие, уже  не
совсем  детские  руки  сноровисто  подхватывали  тугие  головки,  ребрящиеся
налитыми зубками. Только глаз девочка упорно не поднимала.
     Под  общинным  домом  Пятнистых Оленей было устроено несколько  больших
погребов, тоже общинных: бери всякий, что понадобилось в хозяйстве! Грибков,
соленых огурчиков, сметаны и капусты для щей, яблочко побаловаться -• сделай
милость, уважь! Другое дело,  что и наполняли общинные  подполы  тоже каждый
как. мог. Кто-то все лето лазил на бортные деревья, обихаживая и блюдя пчел.
Кто-то лучше других  готовил впрок сало -  с него и  лило  семь потов, когда
закалывали свиней. А кто-то, как Барсучиха, любовно выращивал на всю большую
семью лук и чеснок...
     "Хорошей  хозяйкой  будешь, -  любуясь умелой работой девочки,  сказала
мать. - Умница ты у меня, доченька".
     Оленюшка поняла, куда она клонит, и еще ниже опустила голову.
     "Хорошие  пареньки выросли у  соседей,  - продолжала мама. -  Надежные,
дельные. Годков через пять  справными  мужчинами станут. Не  срам  одного из
таких и в дом свой принять".
     Девочка отвернулась, с тоской глядя в бревенчатую стену, уже наполовину
завешанную  готовыми чесночными косами. Она знала,  что сейчас начнется. Как
всегда - уговоры, потом укоризна,  потом слезы, крик и вопрошание  к Старому
Оленю,  за  какие  грехи  послал  семье в наказание подобное  детище.  А еще
бывало, когда родимая сразу хваталась за хворостину.
     "Я ведь знаю, про  кого все помышляешь, - неожиданно спокойно и грустно
проговорила мама. -  Про  Серого Пса, который Людоеду за своих отомстил. Он,
конечно...  про  таких у нас песни  поют... Ну а  как с  ним  жизнь жить, ты
думала?"
     Оленюшка   медленно  подняла   голову.   Столь  далеко   ее  мечты   не
простирались. Как  люди  жизнь с мужем живут, так  и она  собиралась. Дом...
яблони в цвету, клонящие розовые ветви  на теплую дерновую  крышу... большой
пушистый  пес, дремлющий на залитом предвечернем солнцем крылечке... дорожка
между  кустами малины, утоптанная босыми ногами детей... Рослый мужчина идет
к дому, отряхивая стружки с  ладоней.  Он кажется ей самым красивым,  потому
что она любит его...
     Негромкий мамин голос спугнул видение:
     "Ты хоть  попробуй представить его здесь,  в  семью взятого. Что  он  в
тишине нашей делать-то станет? Он, может, воин первейший, ну так у нас и без
него все воины, себя отстоять хватит, а больше куда?  Посидит, посидит дома,
да и  потянет его опять в чужедальние  страны... И тебе и  ему  мука одна...
Такому жениться и в дом входить - что соколу в клетку..."
     Оленюшка  вспомнила  взгляд  и  неумелую  улыбку  Серого Пса,  когда он
принимал ее бусину. Принимал так, словно она  посулила ему нечто  несбыточно
доброе  и хорошее. Нечто  такое,  на  что он  в доставшейся ему жизни  уже и
надеяться перестал...
     Предать его, Развеять эту надежду?..
     Но и в  маминых словах была своя правота. Как знать,  а вдруг кажущееся
предательство -  на самом деле для  него же благо  великое?  Зверя вольного,
лесного, на цепь посадить...
     "Думаешь,  не  знаю,  как  ты летом  налаживалась  из  дому  бежать?  -
неожиданно спросила  мама.  -  Все  знаю.  Спасибо,  дитятко, что  от  срама
избавила. Одумалась, возвратилась, не дала мне слезами горькими изойти..."
     Оленюшка  вскинула глаза. Мама смотрела  на нее с  любовью  и  ласковой
заботой, без назидания,  без укоризны. И мудро, точно сама жизнь, что вершит
в  своей  каждодневности великую Правду и дарует людям совсем не то счастье,
которое сулит манящая сказка. Несбыточная...
     Девочка  всхлипнула,  по  щекам   покатились  слезы.  Она  вскочила  со
скамейки,  бросилась  к  матери -  нечасто  последнее  время  это бывало,  -
уткнулась  ей  в мягкие колени  лицом и разревелась уже  вовсю, отчаянно,  в
голос, чувствуя, как гладят встрепанную голову родные теплые руки. Прижаться
к своему,  насквозь своему,  заново понять, что ты  не  одна, что  все будет
хорошо, что тебя  любят, жалеют и готовы простить... Да какое там! При самом
твоем  рождении заранее простили  все, что  ты  еще  родителям  причинишь...
Материнская да  отеческая  любовь, тепло знакомого  дома, объятие и ласка, в
которой тебе никогда не откажут... Вот оно, счастье. Чего еще захотелось?..
     ...Далеко,  далеко  в  насквозь  мокром  лесу  глухо и протяжно  завыла
собака...
     Светало.  Прозрачная пепельная  заря разливалась по крепостному  двору,
зябкая, негреющая, неласковая  в ожидании солнца. Таков  взгляд  только  что
встреченного человека, еще не согретый узнаванием, не оживший улыбкой.
     Волкодав  стоял  посреди внутреннего  двора крепости.  Босиком,  снявши
рубаху. Девять молодых мужчин,  все как один ладные, проворные, со смышленой
искрой  в  глазах, переминались  с ноги  на  ногу и уважительно разглядывали
хмурого венна. Своего нового Наставника.
     Он  выстроил  их  в ряд  и  не торопясь знакомился с каждым.  Смотрел в
глаза, выслушивал, что ему говорили. Ученики волновались, подыскивали слова.
Он был их  ровесником или почти ровесником, но каждому хотелось понравиться.
Точно мальчишкам, повстречавшим  взрослого воина. Каждый помнил потрясение и
нереальность происходившего, когда, взяв боевые мечи и смущенно посмеиваясь,
они окружили его, ослепленного плотной повязкой... и едва не перерубили друг
дружку, ибо  стоило им  сделать шаг,  как венн исчез  из смертельного круга,
метнулся  тенью, сгреб кого-то  и отшвырнул под  ноги остальным...  и  пошел
ходить по  двору,  и  каждый, кто  вставал у него  на пути, летел в сторону,
теряя бесполезный  меч, и вставал, оглядывая себя с трепетом - на местах  ли
руки и ноги... Так и не удалось им ни прикоснуться к нему, ни заново взять в
кольцо. А  уж когда он потом сошелся  с их прежней  Наставницей... Песня  во
славу чего-то большего, чем победа, вот что это было  такое. И похвастаться,
будто хоть что-нибудь понял в этой песне, не мог ни один.
     -  Ты?.. - спросил Волкодав  юного шо-ситайнца  с льдистыми  топазовыми
глазами,  раскосыми  на прокаленном  медном лице.  Парень  поскреб  лохматую
льняную макушку, догадываясь, что "У зрел Свет и решил  послужить Близнецам"
Наставника не удовлетворит.
     - Мой род два поколения  враждовал с  Канюками, - сказал шо-ситайнец. -
Когда стали наконец замиряться во имя Бога Коней, вышло, что кто-то из наших
мужчин должен покинуть страну. Ну, я и покинул. Теперь всем все равно, где я
и что делаю...
     - Ты? - обратился Волкодав к  следующему. Сливово-черный мономатанец из
Висивабави сверкнул ослепительными зубами:
     -  А я уже давненько наемничаю.  Только мне еще нигде не  платили,  как
тут.
     Я стану учить вас совсем не так, как Мать Кендарат. Я не  буду утаивать
хитростей и  сокровенного смысла  ухваток. Все отдам, что  сам знаю. Но вы у
меня поймете, что кан-киро - это Любовь...
     - Ты?.. - Волкодав уже смотрел в  лицо третьему. Этот третий приходился
ему  соплеменником.  Может, поэтому он оказался единственным, кто недовольно
заворчал,  когда Хономер  велел  окружить безоружного.  Русоголовый парнишка
девятнадцати  лет от роду,  с  чистой и нежной, как у девушки, кожей, но под
этой кожей сплетались и перекатывались ремни совсем не девичьих мышц.
     А на левой щеке у парня были две небольшие темные родинки.
     - Я  странствую во исполнение обета,  данного матери,  - теребя  косу с
гладкими, без бусин, завязками,  отвечал юный Волк. -  Я  поклялся разыскать
своего старшего  брата, пропавшего много лет назад, или  хоть вызнать, какая
судьба постигла его. Когда я пришел в страну нарлаков, одна почтенная старая
женщина мне предсказала, что  я найду следы брата  здесь, в Тин- Вилене. Она
была  немного сумасшедшая,  эта бабушка, и сперва я ей  не очень поверил, но
все остальное, что она мне предрекла, вскоре начало исполняться...
     Он был в самом деле похож на своего  старшего брата.  Очень  похож.  На
брата, не  ставшего  надсмотрщиком в  отпущенные  ему девятнадцать. Волкодав
узнал бы его и без приметных родинок на щеке. Он шагнул мимо него дальше:
     - Ты?..
     Светало.  Прозрачный пепельный  свет разливался  над  морем,  делая его
таким же  неласково-серым, как небо. Скоро  взойдет солнце и  сперва окрасит
мир розовым  жемчугом,  а потом  подарит ему  пронзительную  золотую  синеву
осеннего дня.
     Три корабля Ратхара Буревестника, хищная боевая "косатка" и две пузатые
"белухи"  с  товарами, на веслах миновали широкий полумесяц залива  и теперь
ставили  паруса. Ратхар,  бывалый купец  и опытный воин, сам  стоял у  руля,
отдавая  команды  ватажникам.  Мореплавателем  его считали  непревзойденным.
Далекий и  опасный  -  осень всетаки, - переход к  Островам не пугал его,  а
скорее радовал. Так радует дружеская сшибка со старинным приятелем, когда  в
упоении  его  и  собственной  силой  не  имеют  значения  ссадины и  синяки,
причиненные медвежьим объ