"Что это? - спросил он столь же тихо, ибо понял,  что  Йарра  понизил
голос совсем не случайно. - Вот тут  моё  прозвище,  как  я  понимаю.  А
большой узел что значит?"
   "У нас с ним не шутят, потому что имя ему беда, - сказал Йарра. -  По
дороге, которую ты завтра начнёшь измерять,  когда-нибудь  пройдёт  хоть
один итигул. Или просто кто-то, кто нам родня. И  если  он  найдёт  этот
знак, мы поймём, что с тобой случилось несчастье, и поможем тебе. Или...
- тут он помолчал, - или отомстим за тебя".
   Волкодав пристально посмотрел ему в глаза...  Произнеси  такое  почти
любой из тин-виленских  мальчишек,  можно  было  бы  заподозрить  пустую
ребяческую трепотню, ибо есть ли на свете мальчишки, не жаждущие опасных
приключений и тайн? Беда была в том, что Йарра ни к  каким  приключениям
не стремился, наоборот, он успел их повидать столько, что хватило бы  на
несколько взрослых. Он вправду был ещё подростком, но  что  такое  беда,
знал даже слишком хорошо. И потому Волкодав принял у него знак выручки и
отмщения, не переменившись в лице, и лишь коротко поблагодарил: "Спасибо
тебе".
   Уж  так  расположена  и  устроена  была  Тин-Вилена,  что  никто   из
путешествующих сушей (горой, как выразились бы венны) этими  местами  на
север или на юг не мог её обойти. Разросшийся город  занимал  почти  всё
пространство между бухтой и непролазными обрывами предгорий.  Хочешь  не
хочешь - посети выселки, а то и старый город, Серёдку. Заплати  пошлину,
если идёшь без товара и, стало быть, не собираешься ничего продавать...
   Волкодав с  Клочком,  мономатанцем  Урсаги  и  двоими  итигулами  уже
выходили в ворота, отделявшие старый город от  северных  выселок,  когда
слуха бывшего Наставника достиг голос нищего калеки, сидевшего на  земле
возле ворот.
   - Подайте на хлеб, добрые люди... Пять дней не жрамши, брюхо к  спине
липнет... Подайте, добрые люди...
   Прежде этого человека здесь никто из  них  не  видал.  Одну  ногу  он
поджимал под себя, а другую вытянул  прямо  вперёд;  засученная  штанина
позволяла видеть струпья и язвы, густо испещрившие  нездоровую  синюшную
кожу.
   Нынче у Волкодава, против всякого обыкновения, был  при  себе  полный
кошелёк денег, однако за просто так он их кому попало раздавать вовсе не
собирался. Он вообще особым милосердием не  отличался  и,  в  частности,
полагал, что этот нищий вполне мог бы если не тянуть с рыбаками сети, то
чинить их, сидя на берегу, - уж точно. Не хочешь?
   Предпочитаешь клянчить на пропитание, сидя в  пыли  и  обрядившись  в
рогожу,  чего   ни   один   человек,
сохранивший к себе мало-мальское уважение, не сотворит?..  Ну  и  моё-то
какое дело, добудешь ты себе пожрать или нет?..
   Похоже, сегодня такого же мнения  дружно  придерживалось  большинство
горожан и заезжих.  Подавали  плохо.  Кривобокая  глиняная  мисочка  для
милостыни стояла почти пустая. Попрошайка даже не заметил  оглянувшегося
прохожего и продолжал бубнить себе под нос, негромко, привычно, на одной
ноте:
   - Подайте на хлеб... В Самоцветных  горах  оставил  я  свою  жизнь...
Подайте...
   "Что???"
   Совсем  неожиданно  для  учеников  Волкодав  шагнул  в  сторону  -  и
опустился перед нищим на корточки.
   - Говоришь, в Самоцветных горах?
   Подобных просителей милостыни  он  немало  встречал  в  Саккареме,  у
границы которого, в сердце дикого и почти непроходимого горного края, не
присвоенного ни одной соседней державой, высились  три  проклятых  Зуба.
Встречались среди  тех  нищих  всамделишные  бывшие  каторжники,  кем-то
отысканные и выкупленные из неволи, но успевшие утратить и силы, и  волю
к деятельной жизни: даже свобода не могла их исцелить, и они  сломанными
щепками  плыли  в  никуда  по  течению  дней...  Были,  как  водится,  и
обманщики...
   Здесь, в Тин-Вилене, нищих калек, поминавших загубленную на подземной
каторге жизнь, Волкодав не встречал ещё ни единого разу.  "Эк  же  тебя,
братец, далеко занесло..."
   Побирушка запоздало встрепенулся, поднял голову.  Неопрятная  борода,
мешки  под  глазами...  На  какую-то  долю  мгновения   Волкодав   успел
перехватить цепкий, ощупывающий взгляд.
   Глаза нищего, впрочем, тут же снова стали тусклыми и тупыми  -  глаза
человека, думающего не о жизни, а только о том, как бы  прожить-пережить
сегодняшний день. Раздобыть грошик-другой - кусочек  съестного  -  и  по
возможности выпить... Однако и Волкодав не вчера начал присматриваться к
людям. Краткого мгновения оказалось достаточно. "Так... Понятно..."
   Взгляд лицедея.
   Когда-то - он был тогда гораздо моложе и понятия не имел о многом  из
того, к чему привыкли  жители  больших  городов,  -  он  впервые  увидел
представление на рыночной площади. Представляли, как водится, легенду  о
древних героях, соратниках Богов в битвах со Злом. Юный венн, тогда уже,
впрочем, носивший в волосах изрядно горного снега, протолкался  к  самым
подмосткам... Увиденное захватило его.  Человек  в  латах  и  чудовищной
маске - воин Тьмы -  заносил  меч  над  головой  поверженного  героя,  и
Волкодав,  хотя  понимал,   что   всё   совершалось   вроде   не   очень
по-настоящему, едва не рванулся на  выручку...  так,  как  делали  дома,
когда ряженые представали кто Изначальным Кузнецом, кто Богом  Грозы,  а
кто и вовсе Мораной... Но тут  он  рассмотрел  глаза  лицедея,  которого
собрался было спасать. Это не были  глаза  героя,  пытавшегося  не  дать
Солнцу погаснуть. Это были глаза опытного ремесленника,  прикидывающего,
хорошо ли удалось сегодняшнее изделие и, стало быть, велика ли  окажется
выручка.
   И наваждение сразу рассеялось: злодейский  меч  вновь  стал  крашеной
деревяшкой, а кровь,  текущая  из  жутких  ран,  -  соком  вишен,  ловко
раздавленных под одеждой. Венн повернулся к подмосткам  спиной  и  начал
проталкиваться обратно, долой из  толпы.  Зрители,  которым  он  помешал
смотреть представление, шипели на него, толкали локтями...
   Он тогда битых полдня ходил удручённый, а потом  приступил  к  Матери
Кендарат: "Как же так? О святом ведь... Не понимаю..." - "Больно  строго
ты с него спрашиваешь, - улыбнулась она. - Не может же  он  каждый  день
по-настоящему умирать. Душа сгорит. А у него семья небось, дети. Кормить
надо..."
   Тут ему стало совестно уже за себя, взявшегося судить, но потом и это
прошло, и он понял: какой камешек ни подними - непременно окажется,  что
у него тысяча граней, и из этой-то непростоты и сложена жизнь.
   ... Нищий выставил перед собой миску и прошамкал:
   - Подай, добрый господин.
   На самом деле можно было подниматься и уходить, и,  наверное,  именно
так и следовало  сделать.  Причём  молча.  Однако  Волкодав  всё  же  не
удержался и повторил:
   - В Самоцветных, значит, горах?
   - Да, да, - закивал побирушка. И потянул в  сторону  обрывки  жёсткой
рогожи. - Вот, смотри, добрый господин...
   Собственно, Волкодав уже знал, что именно увидит. На  правой  стороне
груди у нищего виднелась  грубо  исполненная  татуировка:  три  зубца  в
круге.
   - Без вины пострадал... - привычно бормотал  калека.  -  Не  пожалели
мальчонку... Вот, клеймо возложили... Пять лет надрывался...
   - Вышел-то как? - спросил Волкодав.
   - А сбежал... Как все оттуда бегут...  Двенадцать  душ  нас  в  побег
ушло, один я до дому добрался, а отца-матери  уже  и  на  свете  нету...
Так-то вот.
   "Как все оттуда бегут..." В самом  Волкодаве  бывшего  невольника  не
распознал бы только слепой. Отметины,  благо,  были  такие,  что,  не  в
пример фальшивой татуировке, останутся при нём до конца дней:  шрамы  от
кандалов и кнута, переломанный нос. Мнимый каторжник  слепым  отнюдь  не
был. "Что ж ты дорогих камушков мешочек оттуда не прихватил? -  собрался
было сказать ему Волкодав. - Как все?.." Неуклюжие и, что хуже, недобрые
это были слова, и хорошо, что он так их и не  произнёс.  А  не  произнёс
просто потому, что  не  успел  раскрыть  рта.  Попрошайка  вдруг  запел,
видимо, из последней надежды разжалобить собеседника:

   Дробит кирка тяжёлый камень,
   Вверху ворота на замке.
   Я, молодой, звеню цепями,
   Как прежде - чаркой в кабаке.
   Уж то-то славно раньше было -
   Вино рекой и девки льнут,
   А нынче все меня забыли
   И по спине гуляет кнут.
   Я рос балованным мальчишкой,
   Теперь как вспомню - хоть топись,
   Меня любили даже слишком
   И тем мою сгубили жизнь...

   Подобных песен Волкодав за свою  жизнь  наслушался  множество.  Самая
обыкновенная "жальняя" - воровская баллада о злодейке судьбе,  бросившей
душу в жестокие жернова обстоятельств. Но...
   Но до сих пор их ни разу не  пели  на  мотив  разудалой  саккаремской
свадебной плясовой.
   Правду молвить, на саккаремских свадьбах венну гулять не  доводилось.
Мёртвых в той земле он хоронил... Да. А вот мимо радостных  событий  его
как-то всё проносило стороной. И вышло, что плясовая подняла со дна души
тёмную муть совсем невесёлого воспоминания. В этом лихом танце  -  танце
удалого жениха  -  полагалось  высоко  прыгать  и  звонко  хлопать  себя
ладонями, попадая по пяткам...

***

   Когда-то, очень много лет  назад,  на  крутой  горной  дороге  лежала
повозка, опрокинутая только что отгремевшим обвалом. Лежала  не  повозка
даже -  просто  клетка,  снабжённая  деревянными  колёсами.  И  один  из
обитателей клетки, лохматый подросток-венн, прикованный  короткой  цепью
за шею, смотрел на  человека,  бешено  заламывавшего  коленца  свадебной
пляски. У танцора не было одного уха -  палач  государя  шада  отсёк  за
воровские дела. Человек  громко  хохотал  и  выпрыгивал  всё  выше,  всё
яростней... а плясовым кругом  ему  служила  макушка  огромного  валуна,
только что скатившегося с горы и обретшего очень  зыбкое  равновесие.  И
бессильно стояли на дороге  надсмотрщики,  сматывая  в  кольца  верёвку,
которую беглый раб так и не пожелал принять из их рук. А  тот  заходился
последним весельем и танцевал,  танцевал  -  и  обломок  скалы  под  ним
раскачивался всё сильнее, пока, наконец, вся груда битого камня, натужно
ворочаясь и скрежеща, не начала сползать ниже по склону...

***

   Воровская баллада между тем длилась, и всё в ней было как полагается.
И разгульная жизнь, и  взбалмошная  красавица,  которая  любила  дорогие
подарки и тем толкнула сердечного друга на кражу. И неизбежный соперник,
с которым герой песни её однажды застукал. И  кинжал,  пронзивший  сразу
обоих. Вот только подбор слов и созвучий показался Волкодаву чуть  более
изощрённым, чем обычно бывало в такого рода "жальных".  Да  и  воровской
надрыв, призванный вышибать слезу из самых заскорузлых головорезов,  был
ни дать ни взять сотворён человеком, очень хорошо чувствовавшим,  что  к
чему.

   Меня в цепях вели из зала,
   Где состоялся скорый суд,
   Тут мать-старушка подбежала:
   "Куда, сынок, тебя ведут?.."
   "Меня ведут в такое место,
   Где пропаду я без следа.
   О милом сыне ты известий
   Уж не получишь никогда".
   И вот я здесь - долблю киркою,
   Жую подмоченный сухарь.
   Уже не тот я сам собою,
   Каким меня знавали встарь.
   Должно быть, сдохну в этой яме.
   Седеют кудри на виске.
   Я, молодой, звеню цепями,
   Как прежде - чаркой в кабаке.

   Наверное, саккаремский напев оказался  использован  благодаря  самому
обыкновенному  совпадению.  Песни  ведь  тоже  надо   уметь   слагать...
Волкодаву доводилось присутствовать при рождении песен. Хороших песен...
Их всегда было немного. Как и истинных песнотворцев. Гораздо больше было
других - тех, кто ощущал позыв и  вкус  к  сочинительству,  но  не  имел
по-настоящему крылатой души. Такие действовали точно ленивые  садовники:
зачем возиться и тратить время, выращивая плодовое дерево на собственных
корнях, - привьём ветку к уже готовому дереву! И брали напев  от  первой
пришедшей на ум песни, помстившейся более-менее подходящей. А  то  крали
всё целиком, лишь заменяли тут  и  там  несколько  слов,  приспосабливая
чужое творение для своих нужд...
   Но - раскачивался, кренясь, громадный валун, и  камни  скрипели,  как
готовые молоть жернова, и победно, отчаянно  плясал  наверху  человек  и
звонко бил себя по пяткам ладонями...
   - Выпей в память о Корноухом.
   Волкодав бросил в мисочку серебряную  монету,  поднялся  и  ушёл,  не
оглядываясь, к ученикам, ожидавшим его.
   ... Здешние холмы отличались от холмов веннских чащоб в основном тем,
что на родине Волкодава там и сям прорывались из земных  недр  гранитные
лбы, а здесь повсюду был мелкий жёлтый песок. В остальном сходство  было
замечательное. Даже ручьи и речушки изобиловали не менее, чем  в  стране
веннов. И ещё бы им не изобиловать! Они  ведь  питали  собой  величайшие
лабиринты озёр, болот и проток - целый край, оттого  названный  Озёрным.
Если не врал путешествующий народ, там можно было узреть чудеса, в  иных
местах не встречавшиеся. Например, обширные  водоёмы,  пересечь  которые
едва удаётся за целый день усердной гребли, - и за всё это время глубина
ни разу не дойдёт  даже  до  пояса  стоящему  человеку,  так  что  будет
неизменно видно нагретое солнцем илистое дно с кишащей близ него  мелкой
водяной жизнью: стайками мальков, чёрными створчатыми ракушками...
   Волкодав думал о том, что скоро увидит всё это собственными глазами.
   Наверное, Тин-Вилена была не самым скверным городом на свете. Умом он
это очень хорошо  понимал.  Однако  уходил  так,  словно  за  ним  могли
погнаться и потащить назад, в Хономерову крепость. Собираясь в путь,  он
долго рассматривал карту, прикидывая, быстро ли  придётся  идти.  Считал
вёрсты и дни, что-то соразмерял... А потом в  первый  же  день  прошагал
столько, сколько собирался за три. Да не  просто  прошагал  -  пролетел,
точно на крыльях. И это при том, что вот уж полных три года не утаптывал
пятками  дальней  дороги,  а  кожаный  кузовок  за  спиной  был  изрядно
потяжелее, чем случалось в прежние времена!
   Вряд ли, думал он вечером у  костерка,  что-то  напутали  составители
карты. Они ведь как раз опирались в своей работе  на  россказни  досужих
купцов,   бродячих   собирателей   мудрости   вроде   Эвриха   и    иных
землепроходцев, безошибочно знавших, откуда докуда  можно  добраться  за
столько-то  дней.  Надо  полагать,  дело  во  мне.  Я  так  засиделся  в
Тин-Вилене, что теперь просто не чаю оставить её как можно дальше позади
- и как можно скорей!
   На городских улицах и окрест снег  давно  уже  стаял;  в  городах  он
всегда стаивает раньше - там топятся очаги, там много людей,  там  стоят
дома со стенами, привлекающими солнечное тепло. Волкодав ожидал,  что  в
лесу, особенно по северным склонам холмов, снегу будет ещё полным-полно.
Однако ошибся. Снег растаял уже повсюду и так, словно его никогда  здесь
не  бывало.  Над  землёй  мчались  тёплые  ветры,  и  повсюду,  где  они
пролетали, белые сугробы оборачивались текучей  водой,  и  к  этой  воде
тотчас  начинали  тянуться  под  землёй  мириады   тоненьких   корешков.
Насосавшиеся корешки выбрасывали вверх стремительные ростки.  Далеко  не
все были знакомы венну, выросшему  на  другом  материке,  но  остренькие
красноватые вылеты ландышей он узнавал безошибочно. И радовался  им  как
родным. Кое-где на солнечных пригорках  они  уже  разворачивали  листья,
готовясь цвести.
   В этот первый день ему встретилось всего одно белое пятнышко, да и то
совсем небольшое, без труда можно перешагнуть. Снег, дотаивавший в лесу,
вовсе  не  походил  на  сугробы,  прятавшиеся  от  солнца  по  городским
закоулкам. Те одевались, как в панцирь, в грязную корку - но  все  равно
исчезали быстро и незаметно. А  этот  маленький  снежник  похож  был  на
белого котёнка, улёгшегося на дорожной обочине. От жара  Ока  Богов  его
укрывали мохнатые лапищи елей - могучих,  изумрудно-зелёных  и  до  того
плотных, что под ними не очень-то вырастала даже лесная трава.  Пятнышко
приятно захолодило Волкодаву босые ступни.

***

   Чем надлежит заниматься весной всем праведным людям, осознающим  своё
место в кругах и ритмах Вселенной?..
   Верно: распахивать  ждущее  ласки  лоно  Земли  и  плодотворить  его,
распахнутое, семенами, бережно сохранёнными в  лубяных  коробах,  опричь
зимнего дыхания Мораны Смерти.
   Дело это - отдельно мужское и отдельно женское.
   Мужчины восходят на свежую, ждущую  пашню,  как  на  честное  брачное
ложе: нагими. Несут  житное  семя  в  мешках,  непременно  перешитых  из
старых, хорошо ношенных, помнящих мужское тело штанов. И должны быть  те
штаны не какими угодно, но обязательно посконными - то бишь нитки  в  их
ткани спрядены не из всяких растеньиц конопли, а единственно из мужских.
Такие штаны носит всякий венн, получивший имя и  право  носить  взрослую
одежду. Ибо хорошо знают веннские женщины,  как  крепить  в  сыновьях  и
мужьях своих мужское начало!
   Но и о себе не забывают веннские женщины. И,  пока  мужики  вершат  с
Матерью Землёй удалой и таинственный брак, их супруги, сестры  и  матери
тоже с Нею беседуют, только по-своему, по-женски. Шушукаются  с  Нею  на
огородах, опять же  нагими  присаживаясь  передать  Земле  семена  репы,
редьки, капусты... Делятся с Нею  своей  силой  чадородия  -  и  сами  в
отдарок воспринимают Её святость и мощь...
   Может ли, однако, что-то родиться, может ли совершиться зачатие, пока
Мужчина и Женщина пребывают врозь, даже не видя друг друга?
   Ясно, не может.
   Но такого не должно и не имеет права случиться, чтобы в  какой-нибудь
год осталась праздной Земля, не принесла урожая. Как тогда  жить  людям,
да и не только людям, а всякой твари земной?..
   И, дабы не произошло подобного несчастья, веннские женщины и  мужчины
сходятся вместе и радуются друг другу, справляя в середине весны славный
и светлый праздник - ярильные ночи.
   О, надобно вам знать, что это совсем особые ночи!
   Пока они длятся, правильными и праведными являются такие поступки, от
которых в обычное время добрых  людей  удерживает  внушённая  родителями
стыдливость. В ярильные ночи всё наоборот, всё не так,  как  всегда.  На
вершине большого холма,  всенепременно  плешивого,  разжигают  костры  и
стелют прямо наземь скатерти с угощением. Люди пляшут  и  прыгают  через
костры, и женщины открыто целуют мужчин, и те зовут их прочь от  костров
- вместе возрадоваться ярому духу весны, любви, зарождения жизни...
   Жёны выходят "яриться" вместе с мужьями, друзья с подружками,  женихи
- с невестами. А кто вовсе один, тот идёт сам по себе, надеясь и  ожидая
какой-нибудь радостной встречи. И что же? Бывает,  встречаются,  да  так
потом и не разлучаются до могилы.  Бывает  инако.  Остаётся  та  встреча
единственной, и позже, увидевшись где-нибудь на торгу, женщина и мужчина
лишь со значением улыбнутся друг другу... Да надо ли подробно  объяснять
и рассказывать? Ибо, пока длятся святые ярильные ночи,  все  друг  другу
жёны и мужья, все - пылкие женихи и ласковые невесты...
   И, само собой, - кого ещё звать холостому парню с собою на  праздник,
как не девушку, в чьём  роду  он  собирается  жить,  ту,  у  которой  он
попросил или только вознамерился попросить бус?
   Кажется, куда уже проще. Но оказывается  порою,  что  дело,  ясное  и
очевидное для одних,  кого-то  другого  заставляет  чуть  не  за  голову
хвататься - от ужаса и изумления, но никак не от восторга.
   Уже на памяти нынешнего поколения, лет двадцать назад,  жил  в  лесах
пришлый старик, жрец далёких и  малоизвестных  веннам  Богов,  именуемых
Близнецами. Он много рассказывал об этих Богах, ибо видел,  что  слушают
его с любопытством. А  потом  без  устали  покрывал  письменами  гладкие
берестяные листы, описывая жизненный уклад, верования и Правду хозяев, -
ибо полагал, что кому-нибудь,  слыхом  не  слыхавшему  о  веннах,  может
оказаться небесполезна мудрость лесного народа.
   Так вот,  этот  самый  жрец,  человек  вроде  бы  немало  поживший  и
умудрённый, услышав в самый первый раз о весеннем празднестве,  попросту
воздел к небесам руки: