не повернул головы, продолжая размеренно крушить лед. Молодой
аррант постоял рядом с ним, наблюдая, как прозрачная чернота стены сменяется
щербатым грязно-белым беспорядком, потом вздохнул:
     -  А еще у  нас полагают, что  мертвые  должны вкушать  отдых,  лежа  в
могилах, а не висеть вот так, словно канатоходцы, сорвавшиеся с веревки... и
я  слышал,  что всякому, кто похоронит  даже  чужого мертвеца, Боги Небесной
Горы на том свете поднесут серебряный кубок!..
     Сходил  туда,  где  остались  их мешки,  принес  свой топорик и  взялся
помогать Волкодаву.
     Возня мужчин нисколько не беспокоила  Раг.  Шанка крепко спала, положив
голову на колени матери, вновь пришедшей ее навестить. Она не слышала треска
льда  и  глухих  ударов, раздававшихся  в двух десятках шагов.  Мать пела ей
колыбельную и  гладила  по щеке, по обсыпанным ранней сединой  волосам. Мать
ушла очень, очень давно, еще когда  Раг была  маленькой  девочкой. Раг  лишь
смутно помнила ее черты и поэтому не особенно всматривалась в лицо  Той, что
сидела  над нею. Зато если бы Эврих и Волкодав могли видеть то же,  что она,
они бы  обязательно признали чудесную гостью.  Но заглянуть в  чужой  сон им
было не дано.
     Мыш все  пристраивался  на  выступе  камня прямо  над головой  женщины.
Камень был очень холодным, от него мерзли лапки, и зверьку это не нравилось.
После  долгих попыток  найти удобный насест Мыш обиженно спорхнул  со стены,
перелетел туда, где трудились венн и аррант, заполз в рукав снятой Эвриховой
куртки и  залег там, выставив  наружу лишь черную мордочку. Надо же, в самом
деле, видеть, что происходит.
     Когда  наконец двое мужчин  выломали  из стены  тяжеленную глыбу льда и
осторожными  ударами  топоров  обкололи  тело   замерзшего,  снаружи  совсем
рассвело, и тучи уже  местами рвались:  дождь  еще умывал  горы по  сторонам
Харан Киира, но там и сям по склонам гуляли солнечные лучи. Мертвый  человек
лежал  на  бурых камнях осыпи, и теперь никто не  сказал  бы  про  него: как
живой.  Пока он оставался во льду, прозрачная  толща позволяла видеть каждую
складку одежд, каждый волосок. Да и висел он, вмерзший, хотя и вниз головой,
но  все-таки в позе, сообразной  тяге земной,  удержавшей  его словно  бы  в
вечном полете сквозь темноту. А теперь, когда его извлекли из этой темноты и
хотели положить  на спину,  это было  все равно что укладывать растопыренную
корягу, простирающую  в разные стороны скрюченные, нелепые сучья. Больше  не
было последнего достоинства  мученической  смерти, осталось лишь  безобразие
трупа.  И лицо, проросшее кристаллами льда, больше  не казалось,  как  и все
тело,  принадлежащим когда-то  жившему  человеку.  Пустая скорлупа,  бренная
оболочка, покинутый, обреченный разрушению дом. Нечто такое, чему полагалось
бы воссоединиться со стихиями много весен назад.
     - Как ты собираешься его хоронить? - спросил Эврих.
     Венн подозрительно посмотрел на него:
     - А как хоронят... Сожгу...
     Мало ли что  взбредет на ум  арранту, еще начнет вспоминать стародавние
обряды, о которых вычитал в книжке!.. И точно.
     - Мы  вообще-то  не знаем,  какого обычая придерживался его народ...  -
сказал  Эврих, входя  с ним обратно в пещеру - перетаскивать куски  огневца.
Волкодав подумал  о том, что  они  действительно  не имели  понятия,  во что
веровал народ убитого парня,  но промолчал. Обычай  огненного погребения был
правильным и хорошим, это он  знал  точно. Душа мертвого сразу возносится  в
небо,  чтобы  предстать  перед справедливым  судом,  а прах  растворяется  в
воздухе и земле и более не задерживает полета души.
     -  Когда-то давно,  во  времена  первых людей,  жил-был  старик с тремя
сыновьями... - начал вдруг  рассказывать Эврих. - И вот он умер, и стали они
гадать, как всего честнее  поступить с его телом. "Земля есть Матерь людей и
Богов, - сказал самый  старший. - Положим батюшку в Материнское лоно, пускай
вновь  возродится!"  Но в  ту  же  ночь  приснился ему  покойный отец и стал
жаловаться:  защекочут,  мол, его  там  могильные черви, никакого  покоя  не
будет.  "Боги Небесной  Горы  вылепили  всех нас  из  глины, - сказал  тогда
средний.  -  УПОКОИМ  батюшку  в  большом  кувшине,  зальем  воском  плотную
крышку..." Но настала ночь, и...
     - Неправильно рассказываешь, - укладывая  темно-серые  глыбы, проворчал
Волкодав. - Не в кувшин, а в дупло. Потому что Боги вырезали нас из дерева.
     -  Нет,  в  кувшин!  - воинственно  перебил  Эврих.  - Это стариннейшее
аррактское предание! Мой Учитель бывал в столице и  сам разбирал письмена на
каменных плитах, сработанных чуть не до Сошествия Ночи!..
     Так у них было принято называть Великую Тьму.
     - Я твоей  плиты не видал, - огрызнулся  Волкодав. - Я только знаю, как
об этом рассказывают у нас. Это предание моего племени.
     -  Вот  так  всегда!  -  обреченно  всплеснул руками  Эврих. -  Знание,
изначально  дарованное народу, более  других склонному к  мудрости, начинает
распространяться  в  мире  и претерпевает неизбежные искажения, а потом тебе
заявляют: и то не твое, и это тоже, а тут все было иначе...
     Волкодав ничего не ответил. Окажись рядом Тилорн, он уж объяснил бы им:
ссориться не из-за чего, ибо каждый по-своему прав. Что касается Волкодава -
заблуждение Эвриха было для него очевидно, но втолковать  это арранту  он не
надеялся.  Он  давно  уяснил,  что  спорить  с  ученым  было  почти  так  же
бессмысленно, как  и  со  жрецом.  Да и  неприлично  развлекаться словесными
перепалками в двух шагах от мертвого тела...
     - Лучше послушайте,  как все было на самом  деле, - услышали  они голос
Раг. - Средний  сын предложил сделать  плот  и отправить останки  батюшки по
реке, поскольку  все знают,  что самого первого человека  Отец Небо сплел из
стеблей травы шех, растущей вдоль речных берегов...
     Она стояла у входа  в расселину, держа  на руках  голенькую  дочурку, и
кормила девочку грудью.
     - Что ты делаешь, женщина!.. - ужаснулся Эврих. - Застудишь дитя!..
     Раг только усмехнулась.
     - Вы, жители равнин, привыкли к теплу и  разного  рода  излишествам,  -
сказала она. - Вам не понять,  почему мы, горцы, такие крепкие и выносливые.
Моя дочь не застудится, а вырастет умницей и красавицей, ничем не похожей на
изнеженных и  хилых  девушек из низин. А ты, лекарь, лучше посмотри,  как мы
обтираем снегом наших  младенцев, и поступи так же со  своими детьми,  когда
они у тебя будут!
     Действительно, малышка преспокойно  глотала самую лучшую в мире  пищу и
знай сучила  ножками, не  обижаясь  на сырость и  порывы  далеко  не теплого
ветра. Потом снова проглянуло солнце.
     -  А  кто  этот  юноша, для  которого вы  готовите священный  костер? -
спросила Раг. - Неужели кворры осквернили убийством заповедную гору?  За это
их следовало бы...
     - Мы  не знаем, кто он такой и кем  были его  убийцы,  но народ Четырех
Орлов тут ни при чем, - поспешно  заверил женщину Эврих. - Случившееся здесь
произошло много столетий назад. Задолго до Последней войны...
     Раг с  сомнением  покачала головой. Однако  убеждать  его  в виновности
кворров все же не стала.
     Волкодав  тем  временем  счел,  что они  натаскали потребное количество
топлива и жара хватит  вполне.  Он вновь  поднял замерзшего  и уложил его на
серую  груду. Потом сходил в  пещеру, сгреб часть  костра  на  плоский,  как
лопата,  осколок  и  вынес наружу. Камень, в особенности такой  заледенелый,
разгорается  неохотно: лучше избежать лишней  возни. Волкодав, правда, ждал,
что все равно придется помучиться,  как  вчера, но ошибся. То ли оттого, что
огневец  вынесли на  солнце, то ли по  какой  другой причине, - погребальный
костер занялся на  удивление  легко.  Так, как  будто  сложили  его из сухих
дубовых поленьев.
     Двое мужчин  и  женщина молча следили, как  вздымалось священное пламя,
как  подбиралось оно к  злополучным останкам, принимавшим честное погребение
спустя   века  после  исхода   души.  Камень  огневец   немилосердно  дымил,
распространяя удушливый чад. Лед таял,  вода стекала  и встречалась с огнем,
между глыбами вырывались шипящие струи  белого пара.  Когда  огонь  коснулся
давным-давно замороженной человеческой  плоти, вековой холод начал отпускать
ее,   и   безобразно   изломанное  тело  постепенно   расправилось:   вместо
бесформенной  коряги на  глазах возникал зримый облик  прекрасного  молодого
тела. Необъяснимо разгладилось даже лицо, исковерканное гримасой мучительной
смерти. Какие-то  мгновения на каменном ложе покоился совсем живой юноша: он
спал  и вроде бы даже улыбался во сне, словно  перед пробуждением. Потом его
заволокло дымом и паром,  а набравший  силу  огонь вдруг взвился  с победным
ревом, и Волкодаву  почудилось, будто иные языки пламени отливали явственной
зеленью. Он сказал себе, что после целой  ночи в пещере, наполненной зеленым
свечением, могло примерещиться  еще  что покруче. Гораздо удивительнее  было
другое. Венн все ждал, что в ноздри  вот-вот  ударит  страшный запах горящей
плоти, но этого так и не произошло. От  костра  пахло  костром.  И не более.
Эврих тоже почувствовал необычное, переступил с ноги на ногу и предположил:
     - Он, наверное,  слишком долго  пробыл во льду, и частицы тела утратили
естество.  Я  слышал,  на Островах иногда находят туши древних  животных, не
разложившиеся  из-за холода,  так они тоже...  Сегван, с которым я  говорил,
хотел поджарить кусочек, но все расползлось и растаяло, словно каша...
     Ученый  есть  ученый: ему всегда  уютнее, если удается  придумать  хоть
какое-то  объяснение.  Но  кто  знает, почему научные доводы  кажутся  порой
неуместными,  а   хочется  упасть   на  колени   и   со  слезами  на  глазах
приветствовать Чудо?..
     Дым,  перемешанный  с завитками  белого пара, уходил вверх, стелясь  по
склону  горы.  Он тек по мокрой голубизне ледников,  ярко искрившихся  после
небывалой  грозы,   и  возносился  все  выше  тугим  столбом,  не  спешившим
рассеиваться.  Когда  он  поднялся  над вершиной,  в  нем вспыхнула  радуга.
Волкодав  попытался  сообразить, бывает  ли  так, чтобы радуга  появлялась в
дыму, или, может, она лишь казалась совсем близкой, а на самом деле  сияла в
гряде  дальних  туч,  еще  изливавшихся на Озерный  Край  обильным дождем?..
Радуга была зеленая, как  если бы  свет дробился  в гранях чистого изумруда.
Одним концом она  упиралась в  ледяную  вершину  Харан  Киира,  другой конец
растворялся  в  запредельной солнечной  вышине.  Зрелище  было из  тех,  что
запоминаются  на всю  жизнь. Залитый  солнцем  сверкающий  пик, ослепительно
яркий на фоне темных громоздящихся  туч. Черно-белый столб дыма.  И  зеленая
радуга над вершиной... Волкодав  попытался думать о том,  что за весть могла
быть ниспослана подобным  знамением. Истолкования напрашивались  все  такие,
что сразу стало  не по себе. Ладно,  решил он. Мы сделали то, что  сделал бы
всякий, а об остальном пусть гадают  жрецы... Он посмотрел на  костер. Груда
огневца,  знаменитого долгим медленным  жаром,  прогорела  сверхъестественно
быстро.  Она  больше  не  дымила, камень  с  шуршанием рассыпался  пористыми
глыбками,  дотла  выеденными  огнем.  Волкодав  невольно  поискал   взглядом
недогоревшие кости. Погребение следовало довершить  - то, что не поглощалось
огнем, у  веннов было принято заворачивать в полотно или бересту и предавать
земле.
     Костей не было. То  есть  вообще  никакого  следа сожженного  человека.
Пламя истребило  мертвого без остатка  - ни  толики праха, ни даже  пряжки с
одежды. Так не бывает. Двое мужчин и женщина молча смотрели друг на друга, и
всем  было жутко. Это, впрочем,  был не тот страх,  когда опасаешься чего-то
погибельного.  Просто  всегда путается  человек, ощутив присутствие  Высших.
Эврих первым осмелился выразить общую мысль:
     - По-моему, - прошептал он, - мы похоронили Бога...


     Наши судьбы текут, как ручьи,
     Как прибрежный песок.
     Что - песчинка? Что - капля?..
     И все-таки в жизни не раз
     Каждый делает выбор.
     И выбор порою жесток.
     Даже если судьба королевств
     Не зависит от нас.

     Если зло и добро
     В откровенной схватились
     Борьбе
     И последним пророчествам
     Сбыться мгновенье пришло,
     Загляни в свою душу:
     Что вправду милее тебе,
     Что влечет тебя с большею силой -
     Добро или зло?

     А потом присмотрись,
     Кто силен и наденет венец,
     А кого проклянут
     И навеки забудут как звать.
     И опять загляни себе в душу:
     Хорош ли конец?
     И спроси себя снова:
     Неужто охота встревать?..

     Что за радость -
     Безвестно погибнуть в неравном, бою?
     Может, спрятать глаза,
     Ведь уже никого не спасти?..
     Мало толку в геройстве,
     Которого не воспоют...
     Время лечит -
     Однажды и сам себя сможешь простить.

     А еще - ты поверь, так бывает! -
     Нет хуже врагов,
     Забывающих в битве жестокой
     Про всякую честь,
     Чем стоящие - тот и другой! -
     За добро и любовь...
     Где меж ними различье?
     С кем правда?
     Кого предпочесть?..

     ..а потом победитель
     Устало опустит свой меч -
     Враг стоит на коленях,
     И мир не постигла беда...
     И раздастся приказ:
     "всем ослушникам •-
     Головы с плеч!"
     С кем пребудет твой выбор,
     Мой доблестный друг?
     С кем тогда?..



15. Долина Звенящих ручьев


     В  горах осень  всегда наступает раньше, чем на равнинах. Вот  и теперь
близкие холода уже начали  золотить на окрестных склонах кусты и низкорослые
деревца,  и только Тлеющая Печь продолжала исправно греть  своих обитателей.
Зимой здесь редко  залеживался  снег,  но даже  если землю сковывало крепким
морозом, из  глубины  продолжали бить кипящие родники. Мастеровитые  шаны не
поленились провести глиняные трубы:  откроешь задвижку - и прямо в чан бежит
горячая  струйка.  Хорошее  место.  Вот  только на  западном  склоне смрадно
клокотали смоляные озера и там и сям по  телу горы возникали, словно нарывы,
глубокие провалы, наполненные  испепеляющим жаром. В последние годы огненные
язвы мало- помалу подбирались все ближе к  деревне, но, по словам Раг, шанов
это  не  особенно  беспокоило.  Вопервых,  деревня  стояла  на  несокрушимой
скальной плите, не поддававшейся даже землетрясениям, не говоря уже об огне,
прожигавшем только мягкую землю. А во-вторых,  угодить в палящую ловушку мог
разве что  кворр  или житель  низин, ничего не смыслящий в  норове  гор и не
умеющий  с  ними поладить.  Своих  родных детей Печь всегда  предупреждала о
близящейся  опасности.  На месте зарождающейся ямы жухли и умирали растения.
Или  подтаивал снег,  если  дело  происходило зимой.  Опять-таки  нашлось  и
применение  для  огненных  провалов.  Шанские  гончары делали  замечательную
посуду и обжигали ее в подземном жару, опуская  вниз железные клетки. Чаши и
горшки  обретали при этом столь замечательную звонкость и блеск, что  даже в
самой Тин-Вилене не стыдно было их продавать.
     Волкодав видел  кованые  клетки с  приделанными  цепями,  видел, как их
погружали   в   раскаленные   недра.   Клетки   показались  ему   достаточно
вместительными,  чтобы  запихнуть  человека. Как знать,  что в  рассказах  о
взаимных жестокостях двух племен было вымыслом, а что -  правдой? После того
как едва удалось спасти от  квар-итигулов беременную Раг, венн ничему уже не
удивлялся...
     Неужели, думал он, на Заоблачном  кряже повторится все то, что когда-то
произошло на Засечном?  Сделаются безлюдными  прекрасные горы,  и начнут  их
считать злым местом, негодным для  обитания?.. Неужели земной  люд нисколько
не поумнел со времен Последней войны?..
     Отоспавшись, он облюбовал солнечную полянку недалеко от деревни и начал
воинское правило,  без которого не полон прожитый день. Хотя сказать, что он
так  уж  хорошо  отоспался, было  нельзя. Если  в  поселении  "истинных" его
изводило ощущение камня, готового свалиться на голову и расплющить, то здесь
тревожило нечто иное,  и это нечто  исходило  из  земных  бездн.  Что бы  ни
говорили ему о несокрушимой скале, державшей на ладони деревню, из-под земли
сочился  то ли запах... то ли что-то более тонкое и неуловимое, чем запах...
Волкодав  никак не  мог  определить для себя, что же  именно, и знал  только
одно: будь его воля, он унес бы отсюда ноги. И как можно скорей.
     К   сожалению,  воли  ему  никто  не  давал.  Шаны  устроили  праздник.
Возвращение Раг, которую  никто уже не чаял увидеть живой, было  несомненным
знаком воли Отца Небо, пообещавшего  племени  скорую победу над ненавистными
квар-итигулами. Старейшин во главе с вождем Лагимом не особенно смутило даже
то,  что  женщина, согласно  обычаю  обязанная  рожать  в строгом уединении,
исторгла  дитя  на руки  чужому  мужчине. Люди  немедля  припомнили  сходное
рождение  сто лет назад, на исходе векового пленения. Тогда появился на свет
величайший  вождь,  умудрившийся  вывести свое племя  из рабства. Как тут не
предположить,  что  чудесное  разрешение  Раг  тоже  сулило шанам  радостные
перемены! Да еще этот Бог, доселе  неведомый людям, но определенно благой!..
Ну  а  самое  радостное,  что могли  вообразить  шан-итигулы,  был, конечно,
разгром ненавистных врагов. И  казнь пленников, которых  едва  не овдовевший
муж Раг собирался своими руками топить в кипящей смоле...
     Волкодаву  жаль было  два  народа,  не  умевших  поделить  между  собой
громадный Заоблачный кряж,  но  в чужую  жизнь  вмешиваться не годилось. И в
особенности человеку  вроде него, не способному толком разобраться  с  самим
собой. Венн  хмуро  предвидел, что  теперь его,  пожалуй, до  конца дней  не
отпустят воспоминания о поселении "истинных" итигулов на  горе  Четыре Орла.
Вернее,  о народе утавегу, обитавшем рядом с людьми. И о страшном искушении,
которому он, Волкодав, чуть  было не  поддался. Память  жгла  его.  Вот  уже
несколько  суток прошло  после побега,  и  даже  при сильном желании  ничего
нельзя было изменить, а  уверенность,  что он  поступил  правильно,  все  не
приходила. То есть  уверенность-то была, недаром он сделал то, что сделал...
но и сожаление не отпускало.
     Внутренний  разлад  мешал  сосредоточиться,  деревянный  меч  никак  не
становился  дышащим  продолжением  тела.  Чужеродный предмет,  неведомо  как
попавший ему в руки. Ведь мог бы сейчас бежать  среди белоснежных собратьев,
наслаждаясь пиршеством звуков и запахов, неведомых человеку?.. Мог  бы...  А
вместо  этого зачем-то угнездился на корточках, опираясь  на подушечки босых
ступней  и  подняв  сведенные  пятки, и  размеренно  взмахиваю  перед  собой
увесистым куском дерева, стараясь не потерять равновесия... Зачем?..
     Мыш вылизывал шерстку, пристроившись на деревце, росшем  у края поляны.
Листва на деревце была зеленая, но большей частью  скрюченная и  жесткая. То
ли из-за того, что зеленью нельзя было полакомиться,  то  ли по другой какой
причине - облюбованный было насест  скоро разонравился маленькому летуну. Он
сморщился и чихнул, как если бы его смущала неприятная  вонь. Потом снялся и
перепорхнул  к  валунам, прикрывавшим лужайку от  холодного ветра  с  гор. И
завертелся над камнями, недовольно вереща.
     Двух молодых шанов,  пытавшихся незаметно наблюдать из-за  этих камней,
Волкодав заметил уже давно. Один, пятнадцатилетний юнец по имени Тхалет, был
из тех, кого  он уложил "отдохнуть" незадолго  до встречи с  воинами Элдага.
Второй,  Мааюн,  приходился  старшим  братом  мальчишке.  Волкодав  не  стал
обращать на парней никакого внимания. Пускай смотрят, если  охота. Все равно
он не  делал ничего такого  особенного,  что Мать Кендарат  не благословляла
показывать стороннему человеку...
     Когда ребята поняли, что обнаружены, они перестали прятаться и подошли.
     - Мы радуемся, чужеземец, что вкушали с тобой от одного хлеба, - сказал
Мааюн. - Ты хо