ельсинского  дворца  обратно  в  пыльную,
душную и до невозможности дневную реальность Чирахи. Он  огляделся.  Они
стояли перед домом наместника.

***

   Вейгил, как и полагалось уважаемому саккаремскому сановнику, оказался
дороден, осанист и седобород. Согласно мнению,  издревле  бытовавшему  у
народа этой страны, дородство означало спокойное благополучие в делах  и
потому  приличествовало   как   домовитой   хозяйке,   не   обремененной
надобностью хвататься за десять дел разом, так  и  вельможе,  чей  город
наслаждается миром и процветанием. Вейгил радушно приветствовал Эв-риха,
он рад был всячески услужить Лечителю наследницы Агитиаль,  но  историю,
рассказанную своим седьмым помощником, повторил почти слово в слово.
   - Могу ли я узнать, что подвигло  тебя  на  такое  участие  в  судьбе
злополучного воришки, почтенный? - поинтресовался он затем.
   - Я никогда не встречал несчастного шо-ситайнца, высокородный вейгил,
- ответил аррант. - Но здесь  со  мной  человек,  в  своё  время  хорошо
знавший Винойра. И у этого человека есть весомые  основания  утверждать,
что твоё правосудие совершило прискорбнейшую из возможных ошибок, осудив
невиновного.
   - Винойр происходит из племени, у которого кража считается немыслимым
делом, - заговорил Волкодав. - Взять в бою - да, для них это святое.  Но
воровство - занятие не для мужчин.
   Вейгил покачал головой.
   - Жизнь была бы намного проще, почтенный иноземец, если бы  мы  могли
составлять  полное  представление  о  человеке  лишь  по  его  племенной
принадлежности, - сказал он  венну.  -  В  царствование  предшественника
солнцеликого Мария мне довелось служить на северо-востоке  страны,  и  я
неплохо узнал  нравы  степных  мергейтов...  если  такое  название  тебе
что-нибудь говорит. У этих кочевников кража  тоже  считается  величайшим
грехом... но - только пока речь идёт о  своих.  Мергейт  у  мергейта  не
стащит даже куска сухого навоза,  приготовленного  для  костра.  Но  все
чужие, все иноплеменники для них - не  вполне  люди,  а  стало  быть,  и
человеческим  законам  не  подлежат.  Поэтому,  например,  саккаремского
земледельца можно как угодно обманывать и обирать. И если слово,  данное
мергейтом мергейту, ценится дороже золота и породистых табунов, то такое
же слово, данное пахарю, немедленно  уносит  ветер...  Для  того,  чтобы
доказать мергейтам их заблуждение, иной раз требовалась вся  мощь  нашей
вооружённой руки. - Тут вейгил покосился на деревянный костыль, стоявший
рядом с его креслом,  и  стала  понятна  другая  причина  его  нынешнего
дородства. - Да, друг мой, некогда я был воином, редко покидавшим седло,
и не дослужился до комадара именно из-за вероломства  мергейтов.  А  всё
оттого, что они распространяют присущее им благородство лишь  на  своих.
Скажи, многим ли ты готов поручиться, что твой друг шо-ситайнец не повёл
себя таким же образом, приехав в иную страну?
   - Своей свободой, - хмуро  проговорил  Волкодав.  -  Я  знаю  Винойра
гораздо лучше, чем тебе кажется, высокородный вейгил.  Я  занял  бы  его
место в невольничьем караване, если бы это могло тебя убедить.
   Эврих в ужасе посмотрел  на  него...  Вейгил  же  погладил  бороду  и
повернулся к молча стоявшему Винитару:
   - А ты что скажешь, почтенный?
   - Мой народ - сегваны, - ответил молодой вождь. - И у нас не  принято
свидетельствовать о мужчинах и женщинах, с которыми  не  жил  под  одной
крышей и не ходил в море. Но за шо-ситайнца ручается человек, которому я
неоднократно без колебаний вверял свою жизнь. И потому я  присоединяю  к
его ручательству своё, высокородный вейгил, в надежде, что клятва  кунса
и потомка кунсов острова Закатных Вершин способна тебя убедить.
   На лице вейгила  промелькнула  тень  некоего  чувства,  подозрительно
похожего на восхищение, - о, как они готовы стоять один за другого,  эти
воины из северных дебрей!.. нам бы подобную верность!..  Но  седобородый
наместник, сам бывший некогда воином, уже много  лет  жил  в  совершенно
другом мире, где, кроме простой чести  и  верности  товарищу,  следовало
иметь в виду удобство своего кресла и устройство судеб родни. А  значит,
приходилось  брать  в  расчёт  перво-наперво  расположение  вышестоящих,
причём многочисленных и также занятых собственными выгодами, к  тому  же
часто противоположного свойства...
   А кроме того, легко произносить самые страшные поручительства,  какие
угодно "я бы" и "если бы", зная наверняка, что на  самом-то  деле  никто
тебя не поймает на слове и в рабский караван не поставит. Это тоже  было
отлично известно вейгилу. Последние годы он сам часто сравнивал  себя  с
рулевым  большого  парусного  корабля,  лавирующего  в  узких  чирахских
протоках при коварном течении и переменчивом ветре. И то, что он в конце
концов сказал, вполне соответствовало образу осторожного кормщика.
   - Почтенные мои, - проговорил он,  тщательно  разглаживая  изумрудные
полы халата, и на руке, ещё не забывшей рукоять меча, блеснул перстень с
мутно-желтоватым топазом, знак его власти. - Вот что,  почтенные  мои...
ты, славный Лечитель,  и  вы,  благородные  чужестранцы.  Весомые  слова
произнесли вы передо мной, и, во имя Богини Карающей  и  Милосердной,  у
меня нет причин подвергать услышанное сомнению или искать в нём какую-то
корысть. Но человек, о котором вы столь самоотверженно берётесь  радеть,
был осуждён в полном соответствии с законами Саккарема, и для  признания
его невиновным, увы, недостаточно нескольких добрых слов в его защиту...
даже из уст людей безусловно достойных. Боюсь, как бы солнцеподобный  не
сделал меня младшим сборщиком податей, проведав, что  я  заставил  судью
изменить   приговор   просто   в   угоду   человеку,   снискавшему   его
расположение!.. Сделаем же так: если  вы  мне  разыщете  доказательство,
неопровержимо свидетельствующее о невиновности шо-ситайнца, я немедленно
прикажу сделать в судебных книгах новые записи и совершу всё прочее,  от
меня зависящее, дабы загладить прискорбную ошибку. В частности, составлю
письмо за своей подписью и печатью  и  употреблю  казну,  чтобы  вернуть
осуждённого и, елико возможно, выкупить  его  распроданное  имущество...
Мне кажется, такое решение не нанесёт ущерба  справедливости  шада.  Что
скажете, почтенные?
   Северяне переглянулись... и  промолчали.  Первым  нашёлся  Эврих.  Из
троих  он  по-прежнему  оставался  самым  учёным  и  к  тому  же   успел
познакомиться с царедворцами при шадском дворе. Он  поднялся  с  простой
деревянной скамьи, на которой в присутствии  наместника  полагалось  без
разбору садиться  и  знатным  и  незнатным,  и  движением  воинствующего
оратора бросил на  руку  плащ.  По  этому  движению  вейгил,  отнюдь  не
знакомый с повадками мудрецов Силиона, тем не менее  мигом  распознал  в
арранте опасного спорщика и приготовился  к  словесной  схватке.  Однако
Эврих начал издалека.
   -  Твой  приговор,  -  сказал  он,  -  свидетельствует  о  склонности
принимать взвешенные решения, за что тебе, без сомнения, честь  и  хвала
перед правителем этой земли и перед  Богиней,  что  наделила  властью  и
тебя, и нашего государя. И я  лишь  попросил  бы  высокородного  вейгила
пояснить кое-что, ибо мы с друзьями не  украшены  всеобъемлющим  знанием
саккаремских законов. Ты не пожелал удовольствоваться нашими  словесными
заверениями   касательно    невиновности    шо-ситайнца    и    требуешь
неопровержимого доказательства. Однако, покуда речь шла о его осуждении,
мы  слышали  только  ссылки  на  пересуды  прислуги.  Было   ли   судьям
предъявлено  некое  доказательство  виновности,  более  весомое,  нежели
болтовня черни?
   - Радостно видеть, что Лечителю  покорились  не  одни  лишь  тонкости
исцеления, но и вековые лабиринты наших законов, - ответствовал  вейгил.
- Видишь ли, почтенный, мы здесь привыкли руководствоваться безошибочным
правилом, которое простой народ облекает в слова так: "Если  осла  увели
уже после того, как была похищена лошадь, то вторая  покража,  возможно,
есть следствие первой, но никак не наоборот".  Так  вот.  В  самый  день
исчезновения ожерелья Винойр сопровождал  молодую  госпожу  на  прогулке
верхом, дабы она могла убедиться, что халисунский  конь,  купленный  для
неё  мужем,  действительно  утратил  привычку  шарахаться  от  малейшего
шороха. По возвращении  он  снял  госпожу  с  лошади  и  в  который  раз
восхитился тем, как подчёркивают  её  красоту  чудесные  камни.  Госпожа
хранила сокровище в своей спальне. Когда же наутро обнаружилось, что оно
пропало, многие задумались, как  могло  такое  произойти,  если  она  не
слышала ничьих шагов рядом с собой?  И  тогда  многим  вспомнилось,  как
любезный вам шо-ситайнец похвалялся сноровкой. Он был единственным,  кто
мог подобраться и подхватить на руки злющего конюшенного кота, и тот  не
поспевал его оцарапать. И ещё. Однажды  его  спросили,  как  это  он  не
побоялся оставить жену и тестя в Мельсине. А он со смехом  ответил,  что
бояться им в городе некого, и добавил, что хозяин двора перестал брать с
них деньги за постой, когда двор стала охранять пара собак,  привезённых
им с родины. Позже  эти  слова  были  расценены  как  оговорка,  могущая
подсказать,  где  следует  искать  краденое.  К  сожалению,  на  допросе
шо-ситайнец так и не пожелал открыть ни хотя бы примерного  расположения
двора, ни имени его владельца...  А  без  этого,  как  вы  понимаете,  в
Мельсине что-то искать - моей казны недостанет.  Быть  может,  почтенный
Шехмал Стумех пожелает предпринять какие-либо поиски на свои средства...
но это уже его дело. Итак, благородный Лечитель, я вынужден до некоторой
степени признать твою правоту. Осуждая шо-ситайнца, мы руководствовались
словами... и теми умозаключениями, которые людям,  сведущим  в  законах,
свойственно делать на основании кем-то сказанных слов. Вот  поэтому  для
признания его невиновным мне и требуются  доказательства  ощутимее  тех,
которые здесь были названы болтовнёй, черни. Ведь если мы опустим равную
тяжесть на  обе  чаши  весов,  та  из  них,  что  будет  соответствовать
невиновности,  не  сможет  перевесить,  не  правда  ли?..  Если  сможете
что-нибудь раздобыть, почтенные, приходите ко мне  в  любой  час  дня  и
ночи, я лишь рад буду восстановить справедливость...

***

   Лошади никуда не делись со своего места у коновязи: вышибале "Удалого
корчемника" было заплачено с тем, чтобы он время от времени  поглядывал,
всё ли у них хорошо. И уже на дальних подступах к трактиру было заметно,
что народу  нынче  там  побольше  обычного.  Изнутри  слышались  звонкие
переборы струн арфы и голос Ша-маргана, распевавшего очередную  балладу.
Волкодаву сразу вспомнилась песня о прекрасной Эрминтар, которой шустрый
лицедей радовал девок на Другом Берегу. Нынешняя баллада тоже пелась  на
два голоса, и снова один был мужским, а другой женским, причём  Шамарган
необыкновенно здорово изображал оба. Требовалось знать,  что  поёт  один
человек, иначе в это трудно было поверить.  На  сей  раз  женский  голос
принадлежал прекрасной деве-воительнице,  странствующей  по  белу  свету
ради искоренения зла. Мужской же - юному и восторженному песнопевцу, что
влюбился в отважную красавицу  и  взялся  повсюду  сопровождать  её,  на
досуге воспевая подвиги воительницы в самых возвышенных красках.
   Волкодав, Винитар и Эврих подоспели как раз  к  тому  моменту,  когда
славная мастерица меча прибыла в некий  город,  изнывавший  под  властью
жестокого управителя. Все от него стоном стонали, и бедные, и богатые, и
даже собственная жена, но, как водится, в открытую  выступить  никто  не
решался. Люди ждали героя - и герой появился. Верней, героиня.

   Хватит горя и муки, беспомощных слёз!
   Засиделся на троне ворюга!
   По молитве народной им ветер принёс
   Очистительных молний подругу...

   Храбрая дева, которой словословия явно успели изрядно поднадоесть, то
и дело перебивала песнотворца,  вмешиваясь  в  повествование  и  как  бы
стаскивая сказителя с небес обратно на землю:

   "Справедливое солнце горит на клинке,
   Разрубающем чёрные узы..." -
   "Мы, порыскав, застигли его в кабаке
   Возле стойки. И пьяного в зюзю!" -
   "Дева-воин не пятится перед врагом,
   Нападает с решимостью храброй..." -
   "Я влепила ему между ног сапогом
   И по рылу добавила шваброй!" -
   "Выпад! Выпад! Поёт несравненный булат
   О желанной и близкой победе..." -
   "Кто же знал, что он спьяну качнётся назад
   И башкой об решётку заедет?"

   Финал песни  оказался  дважды  закономерен.  Во-первых,  потому,  что
истребительница не правды снискала награду, на  которую,  по  жизненному
убеждению Волкодава, ей только и следовало рассчитывать:

   "Так настала погибель источнику зол..." -
   "Мы узрели вдову у окошка:
   Муж твой, девочка, был преизрядный козёл.
   Там лежат его рожки и ножки..." -
   Ваша помощь, признаться, поспела как раз,
   Сил не стало, скажу я вам честно!
   Только лучше, ребята, вам всё-таки с глаз
   Поскорее с моих бы исчезнуть.
   Хоть и доброго слова не стоил мой муж,
   За убийство карают законы..."

   Вторая закономерность состояла в поведении самого Шамаргана. Лицедей,
вероятно, опасался перестать  быть  самим  собою,  если  его  трактирные
песнопения хоть один-единственный раз не кончатся потасовкой.  Играя  на
арфе и громко распевая  стихи,  он  вовсю  вертел  головой,  улыбаясь  и
подмигивая пригожим девчонкам - тем более, что речь шла о воительнице  и
влюблённом. Его ужимки не могли не снискать ревнивого  внимания  парней.
Очень скоро прозвучал рык дебелого глиномеса, нажившего телесную  могуту
на битье хлебных печей:
   - Слышишь, ты!.. Не моги моей девушке глазки строить, кому говорю!..
   Шамарган, наверняка ждавший чего-то подобного, лишь веселей ударил по
струнам:
   - А с кем прикажешь перемигиваться? С тобой, может быть?
   Глиномес зарычал и полез из-за стола, легко отмахнувшись от подружки,
пытавшейся его удержать.
   - Спасите! Спасите! - подхватился  и  побежал  от  него  Шамарган.  -
Почтенные, спасите меня от любителя запретных утех!..
   Народ помирал со смеху и вовсе не торопился его от  кого-то  спасать.
Шамарган же, заметив своих спутников, вошедших в трактир, лихим кувырком
бросился им под  ноги,  не  переставая  при  этом  бренчать  на  арфе  и
горланить:

   "...Снова едет на поиски горя и нужд
   Дева-воин в броне воронёной!
   Вновь туда, где ликует бездушное Зло,
   А надежда молчит боязливо..." -
   "Да когда ж наконец ты заткнёшься, брехло!
   Эй, корчмарь! Ещё кружечку пива!.."

   Хозяин заведения принял эти  слова  на  свой  счёт  и  с  готовностью
наполнил большую глиняную кружку. Глиномес,  не  разобравшись,  посчитал
троих вошедших за случайных посетителей трактира и устремился  прямо  на
них -  ловить  оскорбителя.  Волкодав  сделал  движение  ему  навстречу.
Короткое такое движение, всего, может быть, на вершок,  кто  нарочно  не
смотрел на него, тот и не заметил. Но могучему парню  почудилось,  будто
его с силой толкнули в грудь, вышибив половину  воздуха  из  лёгких.  Он
взмахнул руками  и  тяжело  сел  на  пол,  соображая,  как  могло  такое
случиться. Никакой стены поблизости не было; на  что  же  он  налетел?..
Эврих взял кружку со стойки, попросив добавить к ней ещё три такие же, и
присоединился к друзьям, устраивавшимся за столом возле входа. Он подсел
к ним, как раз когда Волкодав спросил Шамаргана:
   - Ну как? Разузнал что-нибудь?
   - А то! - был гордый ответ. -  Конечно  разузнал,  и  притом  гораздо
больше, чем кое-кому хотелось бы, чтобы вышло наружу!
   Только  тут  Эврих  обнаружил,  что  за  время,  потраченное  им   на
препирательства с искушённым в  законах  вейгилом,  его  спутники,  мало
надеявшиеся на особые привилегии  Лечителя,  сами  позаботились  кое-что
предпринять. Вот и пригодились им разнообразные  способности  Шамаргана,
который именно по этой причине и не пошёл с ними к наместнику  (а  вовсе
не из-за своей малости по сравнению с  двумя  воинами,  как  решил  было
Эврих). Зато теперь было очевидно, что чирахцы могли бы поведать  своему
вейгилу очень много занятного о происходившем в  доме  мельника  Шехмала
Стумеха... если бы вейгил сумел их спросить. Или, что важней, - если  бы
он того как следует захотел...
   - Дочь мельника, госпожа Шехмал Шамоон, скоро полгода как замужем  за
купцом Юх-Пай Цумбалом,  торгующим  винами,  -  рассказывал  лицедей.  -
Юх-Пай - младший сын, но не всем же достаются  старшие,  верно?  Кстати,
все говорят, что парень толковый... Он сам из Мельсины и пока не имеет в
Чирахе своего крова, поэтому Шамоон по-прежнему живёт в доме отца. У них
тут свадьбы играют весной, после того как засеют  поля:  считается,  что
это должно способствовать многоплодию молодых жён...
   Волкодав про себя покривился. Свадьбы следовало играть осенью.  Любой
венн знал почти с пелёнок, что именно этот  срок  был  истов  и  любезен
Богам. Справь свадьбу в иное  время  -  и  нипочём  не  будет  добра.  А
Шамарган продолжал:
   - Как там у молодой купчихи Юх-Пай насчёт  многоплодия,  никому  пока
доподлинно не известно. А вот то, что сердечный друг у неё как был,  так
и остался, это вам половина города подтвердит. Звать  его  Бхубакаш,  он
недавно  унаследовал  шорную  мастерскую  отца,  но  люди  помнят,   что
подростком  он  прислуживал  в  "доме  веселья"...  и,   я   подозреваю,
поднаторел там в  таких  любовных  изысках,  что  уж  куда  против  него
мужу-виноторговцу... вдобавок почти сразу уехавшему в Халисун.
   - Ясно, - сказал Волкодав.
   Мыш сидел между ними на столе, невозмутимо лакал из блюдечка молоко с
накрошенным  хлебом  и  не  обращал  внимания  на   любопытные   взгляды
посетителей.
   - Кое-кто говорит, будто Шамоон ещё и мстит  таким  образом  отцу  за
некие обиды, нанесённые  в  юности,  -  продолжал  лицедей.  -  Иные  же
утверждают, что месть предназначена мужу, за то, что не увёз её сразу  в
столицу, как ей того бы хотелось, а,  наоборот,  сам  надумал  в  Чирахе
осесть...  Впрочем,  это  неважно.   Куда   интереснее,   что   Бхубакаш
наведывается в дом мельника почти каждую  ночь,  открывая  своим  ключом
маленькую дверцу в стене, окружающей сад.
   - Видел я эту стену... - вспомнив древние  чёрные  камни,  казавшиеся
ему крадеными, пробормотал Волкодав. - И дверку в ней видел...
   Он вертел в руках опустевшую кружку. Богатство страны чувствуется  во
всём; тот же "Корчемник" был трактиром не из самых дорогих в городе,  не
чета "Стремени комадара". Но и здесь посуда, предназначенная разбиваться
чуть ли не каждодневно, была красивая, тонкостенная, сделанная на кругу,
и гончары выводили её не абы как,  лишь  бы  "наляпать"  побольше,  а  с
безошибочным чувством меры и красоты. К тому же и глина  в  окрестностях
Чирахи водилась какая-то занятная. Изделия из неё после обжига  обретали
сизый матовый блеск, словно покрывались налётом. Говорили, будто  молоко
в подобных кувшинах оставалось холодным и долго не прокисало, да и  пиво
становилось  вкуснее.  Так  оно,  похоже,  и  было.   Кружка   нравилась
Волкодаву.
   - Ну так вот, - продолжал Шамарган. - Кажется, дней десять подряд  им
не удавалось увидеться, потому что новый  конюх,  в  отличие  от  другой
прислуги, обладал очень острым слухом, не притуплявшимся даже  от  почти
откровенных  посулов.  Вот  тогда-то  пропало  у   купчихи   драгоценное
сапфировое ожерелье, и шо-ситайнец был обвинён в  краже.  А  слуги,  так
дружно свидетельствовавшие против него, были из тех,  что  целых  десять
дней лишались привычных подачек. Вот так.
   Молча слушавший Винитар усмехнулся углом рта.
   - Надобно думать, - сказал он, -  поближе  к  приезду  мужа  ожерелье
непременно "нашлось" бы. Где-нибудь на дне ларя с  овсом,  когда  оттуда
позаботились бы  наконец  выгнать  мышей...  или  ещё  в  другом  месте,
которое, по общему мнению, непременно выбрал бы конюх...
   - Именно, - кивнул Шамарган.