ца государя Альпина и  его  старшего
брата, человека безвольного, весьма подверженного любому внушению!..
   Нет, поделом им досталось. Весьма поделом.
   Наверное, поэтому они и  предпочли  остановиться  в  кабаке  язычника
Айр-Донна, а в крепость единоверцев отнюдь не пошли.  То  ли  прониклись
запоздалым раскаянием и стыдом, то ли вполне  обоснованно  предположили,
что Хономер их не очень-то радостно примет...
   Чисто на всякий случай Хономер велел  Ташлаку  и  дальше  следить  за
поступками Кроймала и Никилы. И вот сегодня оказалось, что леность  духа
и отсутствие благородного жреческого  стремления  довела-таки  двоих  до
отступничества.  Вместо  того,  чтобы  прийти  к  Хономеру  и   смиренно
присоединиться к трудам тин-виленского братства,  они...  отправились  в
горы. С намерением осмотреть храм Матери  Сущего,  несколько  лет  назад
якобы обретённый в этой дикой стране. И, если Ташлак ещё не ослеп  и  не
оглох, они вовсе не собирались искоренять местное суеверие.
   Они имели в виду там поклониться.
   Они   даже   привезли   с   собой   из    Кондара    резные    образа
Близнецов-надболящим - и собирались  предложить  их  горцам  в  качестве
приношений.
   Как если бы для них ничтожная кумирня пещерного племени в самом  деле
могла содержать нечто священное!..
   Хономеру не впервые доводилось слышать о храме в  горах,  потому  что
слухами, как известно, земля полнится, а он всегда относился к слухам  с
величайшим вниманием, предпочитая не отмахиваться от них, но  выкапывать
малые зёрнышки истины, словно петух съестное из кучи навоза. Он  никогда
не был брезглив, и это приносило плоды.
   Последнее время о  новообретённом  храме  Богини  в  городе  говорили
подозрительно часто. И даже связывали с  ним  настоящее  чудо,  ибо  как
иначе можно было  назвать  примирение  двух  итигульских  племён,  много
десятилетий проведших в беспрестанной и очень жестокой резне?
   Хономер знал: на пустом месте такие разговоры не возникают.
   А  теперь  вот  и  жрецы  Богов-Близнецов,  ученики  истинных   детей
Предвечного, по собственной воле пересекали необъятное и опасное море  -
и, вместо того, чтобы спешить к братьям по вере и каяться в вольных  или
невольных  грехах,  отправлялись  к   этой   непонятной   святыне.   Для
поклонения!
   - Надо же наконец разобраться, - вслух проговорил  Хономер,  глядя  в
окно.
   Там, по совести сказать, тоже ничего особо радостного не происходило.
Скорее наоборот. Наставник Волк повторял приём, на который  до  сих  пор
считался способным лишь Волкодав. Ему завязали глаза,  и  семеро  унотов
засновали вокруг, силясь  достать  его  оружием.  Правда,  на  Волкодава
наскакивали с настоящими остро отточенными мечами, а на Волка пока  -  с
вениками. Молодой мастер предпочитал не заноситься  слишком  высоко.  Но
всё равно чувствовалось: ещё  немного  -  и  он  с  такой  же  лёгкостью
раскидает даже по-настоящему вооружённых.
   "Хватит смотреть! - сказал себе Хономер. - С этим покончено. Кан-киро
не оправдало надежд".
   "Кан-киро? Не оправдало? - тотчас  усмехнулся  неумолимый  внутренний
голос. - А может, это ты не оправдал надежд кан-киро?.."
   Он был прав,  как  всегда,  этот  внутренний  голос.  Хономер  вполне
отдавал себе в том отчёт. И зло,  горестно  сожалел,  что  его  не  было
сейчас там, во дворе, рядом с Волком. Что не он нападал на него, не он в
восторге летел кувырком прочь, восхищаясь мастерством Наставника и жарко
мечтая когда-нибудь самому встать с завязанными глазами в кругу  ретивых
учеников...
   "Нет, - твёрдо сказал себе Хономер. - Это не мой путь".
   И, с усилием отвернувшись, стал разглядывать у противоположной  стены
подставки, хранившие карты тин-виленских окрестностей. Каждая карта была
опрятно свёрнута трубкой и перевязана цветным шнурком.  Взгляд  Радетеля
нашёл и выделил некоторые из них. Он снова проговорил вслух:
   - Надо в конце концов самому там побывать.
   "Но где он, мой путь? Где он? Укажите, милосердные Братья..."

***

   Слепой Лось, отец Шаршавиной Заюшки, всего более любил летними  днями
работать на заднем  дворе.  Там  было  спокойно  и  тихо,  туда  еле-еле
достигал шум и гам  живой  многолюдной  деревни.  То  есть,  конечно,  в
некоторой степени достигал, - но не беспокоил, а просто давал знать, что
у Зайцев всё идёт обычным повседневным чередом  и  ничего  недоброго  не
случилось.
   Здесь  для  мастера  был  выстроен  просторный  амбар,   где   лежали
деревянные болванки,  хранились  инструменты  и  дожидались  своего  дня
многие тысячи прутьев - одни весенней  заготовки,  другие  осенней,  все
заботливо  очищенные  щемилкой,  должным  образом  расколотые   и   либо
отбелённые, либо окрашенные - иные в  цвет  топлёного  молока,  иные  до
бурой черноты - краской из своей же коры. Дверь  амбара  открывалась  не
прямо во двор, а под навес с верстачком и удобной  скамьёй,  вырубленной
из большого бревна.
   Теперь по  берестяной  крыше  навеса  шуршал  летний  дождь.  Ветерок
заносил под кров прохладу и сырость,  сущее  благословение  после  целой
вереницы жарких и сухих дней. Под дождём  мокли  прутья,  приготовленные
для очередной корзины, рождавшейся на продолговатой болванке под  руками
Лося. Оленюшка сидела рядом с мастером на большой связке луба.  Зайчихам
стали нравиться её сеточки, особенно если  она  украшала  их  нарочитыми
узорными узлами.
   Хозяйкам, верно, думалось  -  в  подобном  наряде  копчёные,  скажем,
окорока  должны  были  непременно  оказаться  вкусней,  чем  в   простой
верёвочной обвязке. А не оказаться, так хоть показаться. Словом, дела  у
Оленюшки теперь было хоть отбавляй. Она и радовалась.
   - Дяденька Лось... - подступила она к мастеру.  -  Люди  говорят,  ты
мудр и худого не присоветуешь...
   Лось улыбнулся:
   - Невелика моя мудрость, но что могу, посоветую. Спрашивай, дитятко.
   Что до мудрости, тут Лось  скромничал.  Люди  обычно  жалеют  слепых,
считая их  беспомощными  калеками,  но  незрячий  корзинщик  вызывал  не
жалость, а, скорее наоборот, - восхищение и даже зависть.  Жалость,  это
ведь  бессильный  укор  судьбе,  изувечившей  человека,  не  давшей  ему
возможности быть деятельным и сильным. А если  человек  не  плачется  на
злую недолю, а, напротив, посмеивается над ней,  изобретая  сотню  путей
вместо одного-единственного, закрытого для него? И вот его-то  возьмутся
жалеть люди, на самом деле во всём ему уступающие?..
   Может, поэтому глаза Лося не были ни вечно прижмуренными щёлками,  ни
неестественно вытаращенными и лишёнными выражения, как порой случается у
слепых. Не знаючи посмотреть - глаза как глаза. Большие,  осмысленные  и
совершенно живые.
   И Оленюшка спросила:
   - Скажи, дяденька Лось... Доброе у вас тут житьё, навек бы  остаться,
да, знаю, нельзя. Посоветуй, куда бы нам с Шаршавой перебраться, где  бы
доченьке твоей с внучками новую избу поставить?
   Лось, понятное дело, сам никогда не  был  охотником  до  путешествий.
Однако всегда с радостью и любопытством выслушивал  захожих  странников,
бродивших по неблизким краям. И наблюдательная Оленюшка сколько уже  раз
убеждалась - внимая людским беседам, Лось вбирал  услышанное  совсем  не
так, как большинство других людей, зрячих.  А  оттого  и  выводы  подчас
совершал весьма  удивительные,  отнюдь  не  такие,  которые  явились  бы
обычному человеку. Однажды она решилась спросить его, и  Лось,  подумав,
ответил:  это,  мол,  оттого,  что  ему  не   застят   разум   сведения,
поставляемые глазами, он привык полагаться больше на слух, а стало быть,
и извлекать из услышанного больше, чем представляется возможным  другим.
В точности так же, как и пальцы его, ощупывая любой  предмет,  постигали
его гораздо подробнее, чем, например, Оленюшкины...
   Лось и теперь дал ответ, которого она ну никак не ждала:
   - За Челну, на кулижки.
   Оленюшка так и подпрыгнула. От резкого  движения  рассыпалась  связка
луба, Оленюшка всплеснула руками, чуть не завалилась назад и  смутилась,
выпутываясь,  собирая  поваленные  плетёнки  и   снова   садясь.   Потом
переспросила, примериваясь и привыкая к ошарашившей мысли:
   - За Челну?..
   - Да, - ответил Лось твёрдо. - За Челну. Принеси-ка мне, девочка, два
белых прута и один бурый.
   Здесь надобно  рассказать,  что  у  великой  Светыни,  праматери-реки
веннского племени, есть помимо прочих две красавицы дочери, две  могучих
сестрицы. От их-то места слияния исчисляют саму Светынь, и никому это не
кажется несправедливым. Люди,  возможно,  числили  бы  какую-то  из  рек
главной, а другую - скромным притоком, но между сестрами ни  в  чём  нет
неравенства. Только одна течёт, подобно матери, с восхода на закат, и за
это ее называют Челной, сиречь истоком. А другая река приходит с севера,
из лесов, и поэтому ей дано имя Ель.  По  её  извилистым  берегам  много
лугов, изобилующих душистой травой, - кулижек.
   Те, кто бывал там, в один голос хвалят благодатный  северный  край  с
его рыбными реками и камешниками-красноярами, куда в изобилии  слетаются
тетерева...   Вот   только   немногие   отваживались   в   ту    сторону
путешествовать, а уж о том, чтобы селиться и  жить  или  хоть  охотничью
зимовьюшку поставить, - вовсе речи не шло.
   Отчего так?
   А оттого, что непростое место были ельнинские кулиги, не всякого  они
до себя допускали. Нет, там не водились жуткие чудища, и дорога не  была
загромождена непроходимыми горами и буреломами. Ничего такого, с чем  не
справился бы венн, выросший в чаще. Просто забредшему  туда  человеку  в
некоторый миг начинал словно бы шептать в ухо грозный неслышимый  голос:
Тебе здесь не место. Ты здесь чужой. Уходи...
   Не всякому пришлецу, но большинству.  И  захожий  охотник  быстренько
разворачивал лодку. Или лыжи, если дело происходило зимой.  И  удалялся,
отколе пришёл. Тяжко это - пытаться навязывать себя краю, которому ты не
люб. Не под силу смертному человеку. Замучат дурные сны, надоест в ужасе
оборачиваться на непонятные  шорохи  за  спиной,  шарахаться  от  теней,
мелькнувших на краю зрения... Кое-кто поговаривал,  это-де  оттого,  что
кулижки по берегам появились  не  сами  собой,  но  были  в  стародавние
времена расчищены обитавшим по Ели неведомым племенем - должно быть,  не
вполне людского, но скорее великанского корня. От этого  племени  теперь
не осталось ни наследников, ни имени людям на память... но что-то витало
по тем самым лугам и лесам, что-то ещё  вслушивалось  в  отзвук  прежних
шагов. Ещё сторожило ельнинские кулижки почти  от  любого,  кто  совался
войти. Ещё гоняло прочь чужаков, дожидалось сгинувшего хозяина...
   Вот такое место.
   Не злое, не проклятое... Заповедное.
   Даже водился у веннов обычай: когда крепко ссорились и посылали  один
другого "подальше",  советовали  обидчику  прогуляться  точно  так,  как
выразился Лось: за  Челну,  на  кулижки.  Иди,  дескать,  и  возвращайся
несолоно  хлебавши,  ан,  может  быть,  поумнеешь.  Соседи-сольвенны,  в
верховьях Светыни отродясь не бывавшие, слыхом не слыхивали о  Челне  и,
ругаясь, заменяли её имя прозванием  какого-то  своего  нечистого  духа,
глаголемого "чёрт", а слово "кулижки", тоже бытовавшее у  них  когда-то,
вовсе благополучно  забыли,  сменив  более  привычными  "куличиками".  И
бранились, сами толком не разумея, о чём говорят.
   Ну так что с них взять, с сольвеннов беспамятных, да и не про  них  и
речь здесь идёт.
   Оленюшка едва не спросила хозяина дома: "Куда ж ты  нас  отправляешь,
дяденька Лось? Может, не  знаючи  обидели  кого,  не  ведавши  заслужили
немилость?.."
   Не спросила. Опустила на колени недоделанную сеточку и  долго  сидела
молча. Лось  тоже  молчал,  довершая  гнутую  ручку  корзины,  обвязывая
крепкий прут, словно змеиной чешуёй, косым плетёным чехлом. И десять лет
прослужит и двадцать, не развалится, не обветшает...  Оленюшка  смотрела
на зрячие руки слепца и, не  требуя  объяснений,  понимала  безошибочным
внутренним знанием: он был прав. Если и есть им  с  Шаршавой  и  Заюшкой
где-нибудь место в обширной веннской стране, так только лишь там.
   У  Ели,  на  кулижках,  которые  кого-то,  говорят,  всё-таки  иногда
принимают... Вскоре Оленюшка себя  поймала  на  том,  что  мысленно  уже
прикидывает, долго ли добираться до чела государыни Светыни,  где  взять
лодку и как в ней грести. С берестяного навеса зябкими струйками сбегала
дождевая вода, но перед  внутренним  взором  ликовали  под  синим  небом
немыслимого разноцветья  луга,  и  стояла  вдали  стена  красного  леса,
озарённая солнцем. Входи, дитятко, входи, долгожданная. Ты  здесь  дома,
ты здесь своя...
   А ещё виделись ей пёсьи зубы, бережно сомкнутые на ручке корзины.

***

   Кобелёк-дворняжка, криволапый уродец с несоразмерно большой головой и
длинным приземистым телом, теперь уже не бежал и  даже  не  шёл,  а  всё
больше полз, мучительно таща себя вперёд по песчаной дороге. Жёлто-пегой
масти не различить было за густым слоем пыли и грязи. Левая задняя  лапа
давно стала одной сплошной болью, и боль временами  настолько  заслоняла
для него весь белый свет, что он забывал, куда,  собственно,  торопится,
растрачивая последние силы. Боль становилась  тупой  и  почти  терпимой,
только когда он давал себе отдых, но это  происходило  всё  реже.  Пёсик
понимал, что жалеть себя уже поздно,  и  хотел  только  одного:  успеть.
Доползти, добраться. Остальное не имело значения.
   Его поил дождь, оставлявший  на  дороге  недолговечные  лужи.  О  еде
кобелёк давно позабыл. Ему не удавалось ловить даже лягушек.
   Когда ветер принёс запах реки с нанизанным  на  него  духом  людского
селения, он сперва не поверил собственному чутью. Но оно никогда  прежде
не подводило его, и в сердце  затеплилась  слабенькая  надежда.  Похоже,
тот, о ком подумал, к кому послал его Великий Вожак,  был  действительно
рядом...
   Тем невозможнее показалось одолеть последние поприща,  оставшиеся  до
мостика через речку. А за рекой начинался довольно крутой подъём,  и  на
то, чтобы взобраться на самый верх, сил уже точно не хватит. Ну,  может,
разве только до середины...
   Как бы то ни было, он продолжал двигаться дальше  -  пядь  за  пядью,
упрямо вперёд, сквозь усталость и боль, сквозь пелену, застилавшую разум
и зрение.
   И вот тут несчастному  кобелишке  неожиданно  повезло.  А  может,  не
повезло, а выпала награда  за  подвиг  терпения  и  упорства.  Когда  он
ползком миновал поворот, откуда уже видна была  речная  урёмина,  пёсик
увидел на мостике двоих детей,  двух  маленьких  девочек,  пускавших  по
течению кораблики из коры. А рядом с ними...
   Рядом с ними,  присматривая  за  неразумными  человеческими  щенками,
способными по глупости свалиться в воду  или  ещё  какую  беду  на  себя
навлечь, сидел пёс. Неприступно могучий кобель с иссиня-вороной шерстью,
украшенной ржавым подпалом на морде, на груди и внутренних сторонах лап.
Он повернулся в сторону дворняжки, кажется, ещё прежде, чем  тот  выполз
из-за  поворота,  и  рыжеватые  пятна  "бровей"   над   глазами   сурово
сдвинулись, а вислые уши насторожённо приподнялись: кто, мол, таков?, не
враг ли подкрадывается?..
   Маленького  калеку  сразу  и  окончательно  оставили  все  силы.   Он
приподнял голову и попытался то ли  залаять,  то  ли  завыть.  Получился
стонущий плач.
   Мордаш сразу вскочил и  побежал  навстречу  пришельцу,  не  убоявшись
оставить своих подопечных.
   Пёсик  отрешённо  смотрел,  как  рысит  к  нему  исполин,   способный
небрежно, походя расправиться с десятью такими, как он.  Душа  кобелька,
кажется,  плавала  уже  отдельно  от   тела,   утратив   способность   к
угодничеству и страху, не имевшим более никакого значения. Приблизившись
и грозно нависнув, Мордаш придирчиво обнюхал дворняжку. А  затем  -  ещё
придирчивей - то, что маленький собрат нёс в  зубах,  словно  величайшую
драгоценность.
   Кобелёк пластом лежал перед ним на песке.
   И вот язык хозяина деревни  прошёлся  по  его  мордочке,  уважительно
тронув уголки губ. Так обращаются не с ничтожным и презренным, каким тот
всегда был, а, наоборот,  с  почитаемым  и  даже  великим.  Потом  пасть
Мордаша осторожно сомкнулась поперёк тела  дворняжки.  Могучий  пёс  без
усилия оторвал беспомощного калеку  от  земли  и  понёс,  и  тот  поплыл
вперёд, как когда-то в младенчестве, у мамки  в  зубах,  и,  как  тогда,
зная, что несут его  в  безопасное  родное  гнездо.  Солнечное  тепло  и
бережная хватка Мордаша  составляли  такое  блаженство,  что  даже  боль
начала растворяться,  уходить  куда-то,  исчезать.  Затем  к  блаженству
добавились прикосновения детских рук.  Это  были  добрые  прикосновения,
полные ласки и жалости, и на  кобелишку  снизошло  откровение,  поистине
стоившее перенесённых мучений: он постиг, какими на  самом  деле  должны
были быть руки людей. От них не надо было шарахаться, ожидая  удара  или
щипка... Наверное, люди поняли, что он до конца исполнил  свой  долг,  и
благодарили  его.  Они  гладили  его  голову,  пытались  прямо  на  ходу
разбирать шерсть от репьёв и слипшейся грязи... Это был  дивный  сон,  и
пробуждаться  от  него  не  хотелось.  Ощущение  благодати   и   счастья
беспредельно ширилось и росло, возвышая его душу, окутывая весь мир...
   Безопасное, полное доброго тепла, родное гнездо...
   Старейшина Клещ, выглянувший во двор, несказанно  изумился  при  виде
горько  плачущих  внучек.  Потом  заметил  грязное  тельце,  безжизненно
вытянувшееся на травке,  и  только  руками  развёл.  А  Мордаш  сел  над
почившим собратом, задрал голову к небу - и вознёс к  облакам  заунывную
похоронную песнь,  на  которую  немедленно  откликнулись  все  собаки  в
деревне.
   ... А где-то очень далеко, там, где всегда изобильна еда и у  каждого
есть укромное логово, радостно бежали друг другу навстречу два пса. Один
был громаден и куцехвост, с горделивой осанкой  степного  шо-ситайнского
волкодава, никогда не ведавшего цепи. Другой... мало кто узнал бы в  нём
криволапого нескладёху, обделённого  судьбой  и  ещё  больше  обиженного
людьми. Теперь это был красивый и стройный пёсик, востроухий, с  лукавым
взглядом весёлых карих глаз, одетый в нарядную, белую  с  ярким  золотом
шубку. Тугим бубликом вился его хвост, звенел восторгом далеко  слышимый
лай.
   Радостно было безгрешным друзьям скакать по зелёной лужайке, ликовать
и  играть,  ожидать  нового  рождения,  нового  воплощения  на  смертной
земле...