"Как  же   можно?!   Лепо   ли...   Невесты...   без   свадьбы,   без
благословения... Что, если на празднике девушка окажется  неосторожна...
если она... прогуляет свою честь?.."
   "Какую честь?.." - изумились Серые Псы (так звался  веннский  род,  в
котором прижился добрый старик).
   Жрец, помявшись, объяснил, и венны удивились ещё больше:
   "Но как иначе девушка может  узнать,  станет  ли  она  после  свадьбы
радоваться объятиям мужа? Всяко ведь в жизни бывает, - может,  лучше  им
поклониться друг другу да поздорову и распрощаться?"
   А кто-то добавил:
   "Хороша честь, котору может вор унесть!"
   А. мальчик  неполных  двенадцати  лет,  прилежно  слушавший  разговор
взрослых и старавшийся во всём  разобраться,  запутался  окончательно  и
заподозрил,  что  вовсе  не  понимает,  о  чьей  чести  речь.   По   его
мальчишескому  разумению,  непоправимо  обесчещенным  был  бы   мужчина,
приблизившийся к женщине против её  воли.  Подобного  выродка  следовало
непременно поймать - и заставить измерять шагами собственные кишки, пока
не иссякнет в нём жизнь. С какой же стати жрец всё время говорил  только
о девушке-невесте и так, словно жених не  защищать  её  призван  был  от
любой возможной опасности, но, наоборот, сам был способен  какое-то  зло
ей причинить?..
   Кажется, всё в веннской  жизни  ясно,  всё  согласно  порядку  вещей,
заповеданному ещё Прародителем Псом! А вот поди  ж  ты,  старец  чего-то
никак не мог взять в  толк.  Мальчик  был,  впрочем,  неглуп  и  вовремя
догадался: так происходит не из-за недомыслия гостя, но лишь оттого, что
тот привык уважать совсем иные обычаи.
   "Но если, - продолжал допытываться  старик,  -  ко  дню  свадьбы  она
окажется уже беременна? Или... возьмёт на руки дитя? Тогда-то как быть?"
   "Так ведь это ЕЁ дитя будет, - пожимали  плечами  венны.  -  Дитя  ЕЁ
рода. Всем в радость!"
   "И мужу будущему? А коли ребёнок не от него?"
   "Ты о многом судишь толково, - сказала тут большуха  Серых  Псов.  До
этого мгновения она  молча  вязала  рыболовную  сеть,  но  вот  надумала
открыть рот - и все прочие родовичи немедленно замолчали. - Одно  плохо,
- продолжала она. - Видно,  прежде  ты  знался  всё  с  недобрыми  и  не
праведными народами. Да случись у неё дитя, мужу будущему  её  следы  на
земле целовать впору бы. Если до него родила - значит, и его семя  втуне
не пропадет, но ляжет в добрую ниву..."
   Жрец на это ничего не ответил. Видимо, оттого, что перечить, не греша
против совести, было нечем. Но и душой принять суждение предводительницы
рода он тоже не мог, и большуха, знавшая о жизни уж никак не меньше его,
это поняла.
   "А скажи-ка ты мне, сирота... - улыбнулась она. (Сиротой они называли
гостя своего оттого, что не дело ветхому старинушке жить наособицу,  без
родни, без могучих сыновей и любящих дочек: кто  поддержит  и  утешит  в
болезни и немощи, кто переймёт накопленную за долгие годы  науку?)  -  А
скажи-ка ты мне, сирота, вот что. Уж то-то славно ты  толкуешь  нам  про
двоих пригожих ребят, которых вы там у себя держите за Богов..."
   "О Воине и Целителе, да", - с готовностью отозвался жрец.
   "Стало быть, - кивнула большуха, - эти твои Близнецы ногами  запинали
бы девку, прежде свадьбы родившую? Старший, может, копьём бы её ткнул? А
Младший дитё захворавшее помирать без помощи кинул? Коли оно, дитё  это,
- как ты выразился, - без благословения?"
   Старик ответил тихо, но сразу и без раздумий:
   - "Нет. Никогда..."
   "Так какого бельмеса... - тут большуха дёрнула сеть, проверяя затяжку
узлов, и движение вышло досадливым, - какого бельмеса вы, жрецы,  хотите
святить то,  что  без  вас  свято  от  века?  Вы  ещё  хлеб  взялись  бы
благословлять, словно он прежде всех Богов свят  не  был.  Значит,  твои
Боги не осудили бы - а ты берёшься судить?"
   Старый жрец немало смутился... А потом удалился к себе - в  маленький
покойчик, выгороженный для гостя в уютном углу общинного дома, - и долго
молился в уединении.  Должно  быть,  испрашивал  совета  у  божественных
Братьев. И что отвечали старику его Боги, никто не  слыхал.  Потому  что
это были его Боги, не веннские.
   Немало  воды  с  тех  пор  утекло  в  великой  Светыни...  Для  одной
человеческой жизни двадцать лет - срок изрядный. Много  вёсен  назад  не
стало жреца, а мальчик, пытавшийся постичь разговор взрослых, с тех  пор
сам сделался взрослым бородатым мужчиной. Но что такое  двадцать  лет  в
жизни народа? Один миг. Мелькнул - и нету его...
   И всё так же несла свои воды праматерь Светынь, убегая  на  запад,  в
горько-солёное Закатное море,  и  по  верховьям  её  и  притокам  стояли
дремучие леса,  а  в  лесах  жили  венны.  И  у  веннов  всё  оставалось
по-прежнему.
   Не один месяц провёл среди Оленей молодой Шаршава Щегол,  всех  успел
порадовать своим мастерством  кузнеца.  До  сегодняшнего  дня  жил,  как
подобает вежливому гостю, задержавшемуся в селении. Сегодня  всё  должно
было измениться. Сегодня  наступала  первая  ярильная  ночь,  и  Шаршава
отправится вместе с Оленями на  праздник,  и  там,  в  отблесках  святых
костров, его назовёт своим дочь Барсучихи. И, ежели сладится у  парня  с
девчонкой честное дело, - к утру заискрится в волосах у Шаршавы  светлая
бусина. А потом придёт осень, и земля  отдаст  плодами  те  семена,  что
недавно были посеяны. И  будет  праздник,  и  большуха  Оленей  крепкими
нитками примотает одну к другой ложки, которыми ныне порознь едят  жених
и невеста. И Олени вместе со Щеглами вволю погуляют на свадьбе, празднуя
рождение новой семьи.
   Весна выдалась очень погожая, солнце торопилось гнать зиму и грело не
просто тепло, а временами даже и жарко. Вот уже полных две седмицы венны
не топили в избах печей, готовили еду на летних  очажках  под  навесами.
Однако праздничные блины - девичье приглашение избраннику -  дело  вовсе
особенное. Можно ли доверить такое  временному  очажку  во  дворе?  Нет,
конечно. Нельзя! Оттого нынче в доме Барсучихи жарко греется  государыня
печь, ещё прадедом хозяйки  сбитая,  устроенная  из  речных  валунков  и
крепкой в обжиге глины.  Шипят  на  печи  две  сковороды  -  тоже  очень
старинные, глиняные, с высокими окраинами, величиною  немного  побольше,
чем могут  обхватить  пальцы.  Когда  их  приподнимают  над  отверстиями
печного свода, изнутри  могуче  и  ровно  дышат  золотым  жаром  угли  и
временами вылетают язычки бледного пламени. Оленюшка жарит блины, и мать
ей помогает. Ровняет  на  деревянном  блюде  румяную,  душистую  стопку,
смазывает растопленным маслом... Иной помощи дочери не требуется,  да  и
без этой вполне могла бы обойтись. Но как в таком святом и важном деле -
без матери?
   "Вот ты и выросла, дитятко..."
   Выросла, по-другому не скажешь. Совсем  взрослая  стала.  Любо-дорого
посмотреть, как хозяйствует в доме и у печи. Один за другим шлёпаются на
блюдо блины - тонкие,  кружевные,  нарядные,  любо-дорого  поглядеть.  И
собой хороша младшая доченька... Ну, может, не такая  красавица,  какими
удались старшие - сами вбеле румяны, косу русую пальцами не обоймёшь,  -
но тоже не из таких, от кого люди с жалостью отводят  глаза  и  поспешно
говорят родителям: "Но зато, наверное, умница!.."
   Правду  молвить,  в   девочках-малолетках   её   считали   дурнушкой.
Худенькую, маленькую, с редкими волосёнками... И это чуть-чуть не довело
до беды. Было дело, собрались они с отцом в  Большой  Погост,  навестить
дальнего родича... То есть по крови не такого уж дальнего - прадед,  что
выложил  печь,  с  его  прадедом  были  троюродные   братья.   Дальность
заключалась скорее в  том,  что  в  той  семье  без  конца  роднились  с
сольвеннами, так что за три поколения ничего  своего,  веннского,  почти
уже не осталось. Даже "акать" в разговоре начали совсем  по-сольвеннски,
произнося "кАрова" и "мАлАко", слушать-то противно.  И  вот  родственник
ляпнул прямо при доченьке, думая, вероятно, что  дитя  десяти  вёсен  от
роду ничего ещё не способно понять: "Да никак в безлунную ночь она у вас
родилась... Кто же у неё, у бедняжки такой, бус-то станет просить?"
   Что же, доченька вправду ничем  тогда  не  оказала,  что  слышала,  а
услышанное - уразумела. Играла себе  и  играла  в  залитом  предвечерним
солнцем уголке двора,  гладила  кошку,  предлагала  ей  поймать  кусочек
верёвки... А только потом хватились дитятка  -  тут  и  нету  его!  Мать
хорошо помнила, как  всполошилась,  как  кинулась  за  ворота  искать...
Только искать-то не понадобилось. Почти тотчас  с  облегчением  увидала:
вот она, доченька, жива-здорова, идёт навстречу радостная  и  довольная.
Идёт и... ведёт за руку того человека. Серого Пса, а ведь  про  них  все
тогда думали, что  вот  уж  двенадцатый  год  нет  никого...  С  косами,
заплетёнными из-под низу вверх, как подобает недавно пролившему кровь...
И на одной из тех кос играет, искрится доченькина хрустальная  бусина!..
Вот, мол, вам всем! Неча говорить, будто нехороша и  не  придут  ко  мне
женихи!.. А вот и пришёл! Да без вашего  на  то  позволения!  Да  ещё  и
вперёд раскрасавиц старших сестёр!..
   ... А он - взял бусину, путник бездомный, сирота истреблённого  рода.
Ещё б ему было не взять!..
   Долго они потом держали детище в строгости... Потому - видели: помнит
она того человека, никак не хочет забыть. И ещё было замечено, что самые
свирепые псы, отродясь не  любившие  надоедливой  ребятни,  с  Оленюшкой
сделались ласковы, точно была она их собственным выкормышем. С  чего  бы
такое? Ох, как же всё непросто на свете...
   ... Но ничего. Всё это  сегодня  закончится.  Уже  на  самом  донышке
осталось теста в круглой деревянной мисе,  из  которого  большой  ложкой
отмеривает его доченька на жаркие сковородки. Новая бусина блестит у неё
между ключиц, недавно  вручённая,  на  шнурке,  сплетённом  из  красной,
чёрной и белой ниток. Знак готовности принять сватовство.
   Одно только плохо: всё молчит дитятко.  Не  шепчется  с  матерью,  не
тянет напоследок  из  неё  жгучие  женские  тайны,  краснея  радостно  и
тревожно, как когда-то старшие сестры. Делает вид, будто  занята  одними
только блинами и ни о чём ином помыслов даже не держит.  Проворно  снуют
её руки над двумя сковородками, мечется у горла ясная бусина, вспыхивает
многоцветными огоньками...
   И  мать  молчит.  Может,  в  самом  деле   не   стоит   ей   нарушать
сосредоточения  дочери?  Обо  всём  они  с  нею  уже  переговорили,  всё
обсуждали, всё решено.
   Тихо шипит сковородка. Это вылито из мисы последнее тесто.  Больше  и
толще  других  получается  блинок,  и  нету  в  нём  кружевных  нарядных
отверстий. Не блин - лепёшка! Что делать с таким?
   Однако  у  хорошей  хозяйки  всему  находится  применение.   Сделался
последний блин крышкой всем остальным: не остынут, пока понесёт  она  их
через укутанное туманом старое поле, а потом по камням через ручей...
   Девушка, которой  назавтра  предстояло  прозваться  невестой  кузнеца
Шаршавы Щегла, молча вышла из дому, неся на ладонях  старинное  блюдо  с
блинами,  закрытое  от  нехорошего   глаза   длинным,   богато   вышитым
полотенцем. Мать осталась стоять в дверях, провожая её. Что укроется  от
глаз матери, провожающей дочь?.. Но даже и она не заметила, как Оленюшка
бросила быстрый взгляд на вершину каменного холма, прикрывавшего  долину
от холодных ветров. Не блеснёт ли там что-нибудь в сиянье луны, в лучике
взошедшей звезды?..
   Нет... Кутала вершину глухая и плотная темнота.  Нарушали  её  только
отсветы ярильных костров, уже разгоравшихся  на  лысой  макушке  другого
холма, совсем в иной стороне.

***

   В этот день, незадолго до сумерек, Волкодав свернул с проезжей дороги
и долго шёл лесом, по усыпанной сосновой хвоей тропе.  Тропа  лезла  всё
время вверх - не очень круто, однако заметно. Лес же делался то гуще, то
реже, потом под ногами зазеленел густой  мох  и  начало  влажно  хлюпать
верховое болотце, но острые  каменные  зубцы  неизменно  плыли  впереди,
медленно приближаясь, - и вот наконец кривобокие сосенки расступились, и
по  ту  сторону  обширного  верещатника,  серовато-зелёного,  унизанного
мелким лиловым бисером цветов, перед венном во  всей  красе  распахнулся
скальный  обрыв,  на  который   он   вознамерился   поближе   взглянуть.
Распахнулся внезапно и сразу - такое уж было у него  свойство,  с  какой
стороны ни подойди...
   ... Во всей красе?
   Лучше сказать - во всём величии...
   А ещё лучше - совсем  ничего  не  говорить,  просто  помолчать,  пока
нужные слова сами не  явятся  на  ум.  Или  не  явятся,  потому  что  не
придумано в человеческом языке таких слов...
   Ибо ничего подобного Волкодав в жизни своей не видал. А уж  он  каких
только чудес не насмотрелся на склонах хребтов,  окружавших  Самоцветные
горы, - казалось бы, там-то,  где  стояли  величайшие  вершины  здешнего
мира, сущность гор изъявляла себя наиболее разнообразно и полно...
   Что это?
   Овеществлённые мысли,  имеющие  такое  же  отношение  к  человеческой
суете, как океанский шторм - к луже, в которой плавают головастики?
   Обломок короны, упавшей с головы  неведомого  Бога,  низвергнутого  в
небесном бою?
   Руины твердыни какого-нибудь Тёмного Властелина, столь  древние,  что
до ныне живущих не докатилось даже смутных преданий? Сумрачными  башнями
вздымалось  полукружие  каменных  стен,  осыпи   у   подножья   казались
неприятельским войском, неистово хлынувшим на приступ, -  вотще,  вотще,
никому не дано покорить эти  стены  и  сорвать  с  башни  жемчужно-серое
знамя...
   День с утра выдался  ясным,  но  непостоянна  погода  в  горах,  -  а
каменный обрыв как раз и отграничивал песчаные, заросшие лесом холмы  от
матёрых гор Заоблачного кряжа. И вот оттуда, с этого кряжа,  надвинулось
внезапное облако и похоронило  солнечное  небо  вместе  с  солнцем,  уже
клонившимся за хребты, и - как никогда не бывало над миром  безмятежного
синего  свода.  Край  клубящейся  мглы  подхлынул  сзади  к   изломанным
остроконечным зубцам, и завился кругом  них,  и  обтёк,  и  стало  ясно:
именно так должна представать эта стена, в угрюмом - не то  рассвет,  не
то закат - и ничего хорошего не сулящем безвременье... а  вовсе  не  при
весёлом солнечном свете, вселяющем в душу легковесную радость.  Ползучий
туман вихрился и рвался, вершины  скал  проглядывали  над  его  волнами,
возникали в размывах, бестелесно плывя, точно отъединённые от основания,
и казались страшно далёкими горными пиками иной страны, увиденной сквозь
волшебно расступившуюся завесу...  иного  мира,  мельком  подсмотренного
сквозь Врата...
   ... А может, не крепость и не корона? Высились и медленно  шествовали
в тумане исполинские тени в плащах с  остроконечными  капюшонами,  низко
над винутыми, - ибо не дело смертным созерцать Лики стоящих  над  миром.
Как тут не ощутить себя дерзновенным соглядатаем,  нарушившим  уединение
Богов, собравшихся для беседы...
   Тем более что стена действительно ГОВОРИЛА.
   Мириадами голосов, звучавших так, словно  вправду  рождались  они  за
краем Вселенной. Шёпоты... отзвуки далёкого плача... неясные,  немыслимо
далёкие вскрики... То громче, то  тише,  и  кажется  -  вот-вот  поймёшь
сокровенное, но сколько ни вслушивайся - смысла не уразуметь...
   Только странное, бередящее, беспокоящее чувство в душе...
   Между тем гигантский обрыв, перед  которым  стоял  Волкодав,  обладал
именем, причём вроде  бы  не  особенно  подходящим.  Люди  называли  его
Зазорной Стеной. Проезжая дорога  не  подходила  к  нему  близко,  делая
порядочный - и похоже, намеренно устроенный  -  крюк.  Впервые  узнав  о
Стене и о дороге, как бы в смущении  обходившей  её,  Волкодав  поневоле
вспомнил о Кайеранских трясинах: мимо них тоже ведь  когда-то  старались
не ездить...
   "Нет,  -  сказал  ему  собеседник,  торговец  резным  перламутром  из
Озёрного края. - Я не слыхал, чтобы пропадал кто-нибудь из ночующих  под
Стеной. И разбойники поблизости не таятся, да и не место  им  там,  если
хорошенько подумать. Дело в том, что Стена... Не  знаю  даже,  как  тебе
объяснить. Просто, когда приходишь туда, сразу делается  понятно,  зачем
люди не устраиваются близ неё на ночлег. Да и днём  стараются  побыстрей
проезжать мимо..."
   "А почему - Зазорная?"
   Торговец был из тех, с кем горцы-итигулы, по их выражению, вместе ели
хлеб.
   "Потому, - ответил он, - что там ты как бы зришь  не  предназначенное
для твоих глаз. Подсматриваешь..."
   Зазирать вправду означало наблюдать скрытое,  да  не  по  нечаянности
скрытое, а такое, что думали от тебя намеренно утаить.
   "Понятно", - сказал тогда венн. Про себя  же  подумал,  что  название
было очень древним. Его даже  выговаривали  немного  не  так,  как  было
принято в нынешнем языке. А древние  имена,  как  Волкодав  не  раз  уже
убеждался,  обычно  несли  в  себе  гораздо  больше   значений,   нежели
усматривал в них современный народ.
   Разговор тот происходил давно,  ещё  в  те  времена,  когда  уход  из
Хономеровой крепости виделся Волкодаву далёким и  несбыточным  счастьем.
Наверное, потому-то он сразу положил себе мысленный зарок -  если,  мол,
доживу до этого счастья, то непременно побываю возле Стены...
   Да. А ведь случись им путешествовать здесь,  к  примеру,  с  Эврихом,
скорее всего Эврих загорелся бы любопытством и потащил его  зазирать,  а
он, Волкодав, отговаривал бы его и не одобрял, потому что  уважал  право
скрывших что-либо от людей...
   И вот нате вам пожалуйста - пришёл сюда  сам.  Ибо  зароки  следовало
исполнять. Ибо Стена вроде бы до сих пор никак не наказывала созерцавших
её, а значит, и его вряд ли станет карать. И, наконец,  потому,  что  не
только Эвриху было свойственно любопытство...
   Клубящееся облако то прятало, то открывало сумрачные зубцы.  Волкодав
смотрел и смотрел, хотя из облака начала сеяться  моросящая  сырость,  а
значит, разумному путешественнику следовало позаботиться о сухом  уголке
для ночлега.
   Торговец перламутром сказал ему  ещё:  "Говорят,  раньше  Стена  была
местом молений..." "Да? Каких же Богов там призывали?" Уроженец Озёрного
края  только  вздохнул:  "Теперь  этого  не  знает  никто..."  Волкодаву
случалось забредать в святилища забытых Богов, ушедших в небытие  вместе
с народами, почитавшими Их. Он помнил ощущение святой  и  тихой  печали,
царившее в подобных местах. А ещё ему  однажды  случилось  увидеть,  как
чудовищный оползень, унёсший сразу половину горы, обнажил древний  храм,
увенчанный поистине удивительным изваянием женщины... Венн волей-неволей
припомнил, как они с аррантом гадали - не пожелают ли жрецы Близнецов из
тин-виленской крепости прибрать к рукам этот храм, а заодно с  ним  -  и
весь Заоблачный кряж, поскольку  случившееся,  по  некоторым  признакам,
напрямую касалось их веры... Этого не произошло. "Ещё один  храм  Матери
Сущего!.. - только и  скривился  Хономер.  -  Не  торопится  же  скверна
исчезать с лика земли..."  Так  что  статуей  любовались  одни  итигулы,
поселившиеся словно бы под её присмотром в Долине Звенящих ручьёв... и с
ними немногие, испытавшие труднообъяснимое желание  посетить  Глорр-килм
Айсах. У ног Богини провела некоторое время и госпожа Кан-Кендарат. "Мне
кажется, - сказала она, - там есть место, где я смогу поразмыслить..."
   Так мы и не встретились больше, с внезапно нахлынувшей тоской подумал
Волкодав.  Что  вообще  я  делаю  здесь?  Почему  вот  так  сразу  решил
отправиться следом за Эврихом? Я что, сомневаюсь, что у него и без  меня
всё  получилось?..  Но  до  сих  пор  Эврих,  кажется,  прекрасно   умел
позаботиться о себе. А вот ей я, быть может,  действительно  нужен.  Она
ведь уже очень немолода...
   Влажная морось  между  тем  сделалась  гуще.  Воздух  не  мог  больше
удержать плавающих капелек, начинался самый настоящий дождик  -  мелкий,
унылый и зябкий, отнимающий тепло хуже мороза. Сумерки густели, и оттого
казалось, будто дождь зарядил навсегда. Такому полагается ид