ина  для  спешки.  Неудачливым  и  бессильным  предводителем
племени был бы Винитарий, да и не удержал бы он  на  плечах  шитый  плащ
кунса, если бы не умел предугадывать движения  человеческих  душ.  Легко
натравить исстрадавшийся островной народ на каких-то непонятных  жителей
Берега, явно по недосмотру Богов обладающих богатым и красивым  угодьем.
Но - это только  пока  венны  вправду  остаются  для  приезжих  сегванов
непонятными и неведомыми, может быть, даже и не вполне  людьми,  кто  их
тут знает, на этом Берегу, за столько дней пути  от  настоящей  земли!..
Стоит обжиться, начать узнавать друг друга  в  лицо,  вместе  ходить  на
охоту и сообща варить пиво... вместе смеяться, заглядываться на пригожих
девчонок... Как после этого резаться? Как посреди ночи  взять  оружие  и
пойти убивать тех, кого хорошо  знаешь?..  Тех,  кто  для  тебя  уже  не
какие-то нелюди без лиц и имён, а вполне  определённые  Отава,  Белогуз,
Межамир?..
   Ведь не получится. И Людоед это очень хорошо понимал.
   В конце концов  Волкодав  даже  заподозрил,  что  Винитар,  его  сын,
испытывал нечто подобное. Чем ещё объяснить, что за всё  время  плавания
кунс  обменялся  со  своим  то  ли  пленником,  то  ли  гостем  едва  ли
несколькими словами? Уж не боязнью ли,  как  бы  взаимное  узнавание  не
сделало слишком тяжким долг кровной мести, не сделало  немыслимым  Божий
Суд, который должен был состояться  между  ними  на  острове?..  Поэтому
Волкодав весьма удивился, когда Винитар вдруг подошёл к нему и сказал:
   - Ты называл острова и расспрашивал о них. Кого  ты  знал  с  острова
Старой Яблони?
   Никакой тайны тут не было, и Волкодав ответил:
   - Когда меня продали на каторгу, я встретил мальчика-сегвана. Он  был
младше меня. Его звали Аргила. Какой-то Зоралик взял его в плен во время
усобицы кунсов. - Помолчал и добавил:
   - Аргила был из тех птиц, что не живут в клетке.
   Винитар  молча  кивнул.  Его   лицо,   по   обыкновению,   оставалось
бесстрастным, и Волкодав понял, что имя Аргилы ничего не  говорило  ему.
Он удивился некоторому  разочарованию,  помимо  воли  шевельнувшемуся  в
душе. Сегванские острова многочисленны. Глупо было  надеяться,  что  все
там знают друг друга. Так же глупо, как  и  полагать,  будто  все  венны
между собою знакомы. Однако  Волкодав  сообразил,  что  Винитар,  должно
быть, не спроста расспрашивал его о Старой Яблоне. И он сказал:
   - А ты кого оставил там, кунс?
   Он не слишком надеялся, что Винитар  пожелает  ответить.  Но,  видно,
близость  родного  острова  даже  вождя  заставила  изменить   некоторым
привычкам. Он пожал плечами и проговорил:
   - Когда я был мал, тамошний кунс пригласил  отца  на  свадьбу  своего
сына...
   Он слегка запнулся. Мало кто любил  Людоеда,  мысленно  договорил  за
него  Волкодав.  Но  Старший  Род  с   острова   Закатных   Вершин   был
могущественным, и с ним искали союза...
   - Отец взял меня с собой, - продолжал Винитар. -  Под  утро  я  пошёл
слушать, как падали яблоки, и увидел девочку. Она родилась хромоногой  и
не могла обходиться без костыля. Но у неё были волосы,  гуще  которых  я
никогда потом не видал. Она беседовала не по годам разумно.  У  всех  на
уме была свадьба кунсова сына, и уже на корабле я сказал отцу, что  тоже
нашёл себе невесту. Это было за три года перед тем, как мы  переселились
на Берег. Он опять замолчал.
   - Вряд ли твой отец пришёл в восторг от такого выбора...  -  негромко
проговорил внимательно слушавший Волкодав.  И  с  запоздалым  удивлением
осознал, что, оказывается, способен рассуждать о Людоеде просто  как  об
отце, натолкнувшемся на своеволие наследника.
   Винитар снова пожал плечами:
   - Он дал мне подзатыльник и сказал, что зря она не родилась на  нашем
острове: для таких, мол, как она, у нас есть Понор.
   Волкодав ощутил укол  праздного  любопытства.  У  него  дома  сходным
словом обозначали самородные колодцы, в которые  проваливалась  уходящая
под землю вода. Понор, упомянутый молодым кунсом, был одной из  немногих
диковин  Сегванских  островов,  более-менее   достоверно   описанных   в
"путевниках" образованных землепроходцев.  Правда,  диковина  получалась
довольно-таки зловещая. Сородичи Людоеда испокон веку отправляли в Понор
младенцев,   родившихся    уродливыми    или,    по    общему    мнению,
нежизнеспособными. Молва также гласила, будто в голодные  годы  туда  по
собственной воле уходили ветхие старики, уставшие от прожитых дней и  не
желавшие более обременять собой свои семьи. Дело в том, что Понор не был
обычным земным провалом. Ни колодцем, куда у веннов  сама  собой  ныряла
вода, ни даже огненной ямой вроде тех, что Волкодав  видел  когда-то  на
Заоблачном  кряже,  на  горе  Тлеющая  Печь.  Заглянувший  в  Понор   не
обнаруживал внизу дна. Ни каменного, ни огненного, ни  водяного.  Вообще
ничего, кроме плотной густой тьмы. Факел, сброшенный  в  эту  прорву,  в
некоторый  момент  переставал  озарять  отвесные  стены  и  пропадал   -
внезапно, сразу, не зашипев и не замерцав, словно  проглоченный.  То  же
происходило и со светильником, опускаемым на верёвке. Верёвка всякий раз
оказывалась срезанной ровно и чисто, словно бы необычайно острым  ножом,
и рука, держащая её наверху, не улавливала мгновения.
   И даже эхо громкого крика не возвращалось обратно.
   Поэтому островные сегваны считали Понор прямым  лазом  на  тот  свет.
Стародавние предания даже повествовали о  чудовищах,  якобы  выползавших
оттуда в людской мир. Однако этого не случалось уже на памяти  множества
поколений. Что бы там ни было раньше,  Понор  столько  веков  не  только
ничего не выпускал из себя, но даже не отдавал  обратно,  что  нашествия
чудовищ никто более не опасался. К Понору просто привыкли. Человек,  дай
время, привыкает ко  всему.  Есть  же  вот  у  других  каменные  берёзы,
опустившие ветви в никем не разгаданной вековечной  печали.  Или  горный
склон, на котором изломы скал и причудливые  наслоения  осыпей  образуют
гигантский лик нахмурившегося человека. А у нас - Понор!
   ... Будь на месте Волкодава Эврих, - не подлежало никакому  сомнению,
что учёный аррант немедля простёр бы руку привычным жестом красноречия и
принялся убеждать Винитара: позволь, дескать, сперва мне  увидеть  столь
примечательную особенность твоего острова  и,  главное,  описать  её  на
долговечном пергаменте несмываемыми чернилами, - а там уже убивай!..  Но
Волкодаву, хоть он и начитался в крепости умных  книг,  до  Эвриха  было
весьма далеко. И он промолчал.
   - Я  не  знаю,  что  сталось  с  той  девочкой,  -  резко,  отрывисто
проговорил Винитар. - Я никогда больше не слышал о ней.
   Повернулся и ушёл на нос корабля, оставив  Волкодава  недоумевать,  с
какой бы стати кунсу понадобилось ему всё это рассказывать.
   Всё же сегванских мореходов вело сквозь  морские  пространства  некое
таинственное чутьё, которого венн не мог уразуметь, наверное, в  той  же
степени, в какой им была непонятна его сущность жителя  леса.  Волкодав,
хоть повесь его, не сумел бы сказать, что такого особенного появилось  в
очертаниях волн, но сегваны ни дать ни  взять  увидели  свежий  след  на
снегу. Или, точнее, последний поворот тропы, за которым уже видна  будет
родная околица. Стоя на самом носу корабля, Винитар расстегнул и  сложил
на палубу украшенный золотыми бляхами пояс  -  знак  достоинства  вождя.
Потом медленно, словно совершая обряд, стянул с  плеч  толстый  овчинный
кожух, а за  ним  и  рубаху,  оставшись  голым  по  пояс.  Начали  молча
стаскивать одежду и другие корабельщики, да не все сразу, а  в  очередь,
строго по старшинству. Волкодав отметил, что  первыми  присоединились  к
вождю те, кто, подобно Аптахару, явно вырос на острове. Вот  в  руках  у
Винитара  появилось  маленькое  кожаное  ведёрко  на  длинной   верёвке.
Размахнувшись привычным и оттого красивым и сообразным  движением,  кунс
закинул ведёрко далеко вперёд и  потом  извлёк  его,  полное  прозрачной
воды. Там, где плещущие капли попадали предводителю  на  руки  и  грудь,
белое тело сразу  вспыхивало  красными  пятнами.  Море  целовало  вождя.
Винитар поднял ведёрко к лицу и то ли ответно  поцеловал  студёную  воду
родины, то ли отпил солёный глоток. И, занеся, опорожнил  кожаный  сосуд
себе на голову, добротно облившись. Передал  ведёрко  Аптахару,  сам  же
остался обсыхать на ветру, не торопясь заново укрываться одеждой.
   Аптахар, ловко  действуя  единственной  рукой,  не  дрогнув  повторил
священнодействие и уступил место следующему воину.
   Глядя на это, Волкодав развязал на косах ремешки и пальцами  разобрал
волосы, распуская их по плечам.  Как-никак,  для  него  остров  Закатных
Вершин тоже был не чужим. И, весьма вероятно, кому-то из них с Винитаром
вскорости предстояло сложить здесь свою голову.
   Некогда с  этого  острова  на  землю  Серых  Псов  соступила  Смерть,
принесённая Людоедом. А теперь вот  Незваная  Гостья  ехала  к  Закатным
Вершинам в облике последнего Серого Пса.
   "Ну что ж. Здравствуй..."

***

   Откуда мог  знать  Волкодав,  что  объятия  ледяного  ветра,  жестоко
обжигавшего даже очень закалённую  кожу,  были  для  молодого  кунса  не
просто данью обряду священного омовения перед  первым  шагом  на  родной
берег, но и весьма задорого купленной  памяткой  из  времён,  казавшихся
теперь такими далёкими. Вот только вспоминал Винитар своё детство совсем
иначе, чем Волкодав. Венн совершенно определённо знал, какое детство  он
хотел бы дать своим детям, если бы они у  него  когда-нибудь  появились.
Винитар же при всём желании не сумел бы про себя такого сказать, ибо как
может человек дать кому-либо то, чего не имел сам?
   ... Пока "косатка" Винитария по прозвищу Людоед шла с острова  Старой
Яблони  обратно  домой,  воины  только  и  делали,  что  потешались  над
малолетним "женихом" и хромоножкой "невестой" и строили самые бесстыдные
предположения насчёт того, чем  бы  всё  кончилось,  дойди  у  них  дело
вправду до свадьбы, и вождь не останавливал смешливых  парней.  Сказать,
что подобное зубоскальство ранило Винитара в  самое  сердце,  значит  не
сказать ничего. Он никак не отвечал на насмешки, говоря себе,  что  отец
устраивает ему очередное испытание, проверяя, достоин  ли  он  быть  его
сыном. Ни один кунс не становился предводителем воинов только  по  праву
крови. Люди Островов полагали, что это  самое  право  нужно  сперва  ещё
доказать. А Винитар и так знал, что отец  был  не  слишком  доволен  им,
сыном синеглазой "неженки" с Берега. Может быть, отец даже  ждал,  чтобы
неподходящего наследника унёс случай или недуг: он полагал - уж за  тем,
чтобы зачать себе нового сына, у  него  дело  не  станет.  И  Винитар  в
угрюмом молчании варил воинам медовуху и кашу, а потом мыл котлы,  никак
не показывая, что ядовитые речи достигали-таки его слуха. Тогда  он  ещё
пытался что-то доказать отцу, ещё полагал, будто вправду чем-то виновен,
чем-то умудрился стяжать его недовольство...
   Однако к середине морского перехода ему стало казаться,  что  на  сей
раз одного молчания не  будет  довольно.  Он  принялся  думать,  чем  бы
ответить. Драться он тогда не умел, его не очень-то и учили, да если  бы
и учили - годами не вышел ещё, чтобы всерьёз на что-то надеяться  против
взрослых бойцов.  И  тогда-то,  на  корабле,  качавшемся  посреди  моря,
Винитар вспомнил  об  одном  способе  поединка,  бытовавшем  некогда  на
Островах. О нём рассказала ему бабушка, когда он попросил её  объяснить,
что такое "состязание ста полотнищ". Это испытание часто  упоминалось  в
сказаниях,  но  нигде  не  рассказывалось  подробно,  в   чём   же   оно
заключалось. Так нередко происходило в сказаниях. "Лютой зимой он вызвал
его на состязание ста полотнищ, и победил. Весть об  этом  передавали  с
одного острова на другой..." И всё. Предполагалось - все  знали,  о  чём
шла  речь.  А  если  не  знают?..   Сказители,   похоже,   всего   менее
предполагали, что когда-нибудь родятся  дети,  для  которых  стародавний
обычай уже не будет  чем-то  самим  собой  разумеющимся,  дети,  которым
понадобится заново объяснять...
   Бабушка Винитара, мать его отца, звалась Ангран, что значило "одна  в
горе". Она вправду слыла замкнутой и  нелюдимой  старухой.  Поговаривали
даже, будто она отчасти повредилась в уме после  гибели  старшего  сына,
которого любила гораздо более младшего, ставшего кунсом.  Она  -  ну  не
сумасшедшая ли? - даже в чём-то этого младшего подозревала. Однако внука
своего от Винитария бабка Ангран, как это на первый взгляд  ни  странно,
весьма жаловала и привечала.
   Теперь-то Винитар полагал, что ничего странного тут как раз не  было.
Просто, как однажды ему рассказали добрые люди, его угораздило  родиться
похожим не на отца, а на погибшего дядю. Более  того,  с  некоторых  пор
Винитар находил, что старухины тёмные и страшные подозрения  могли  быть
не лишены оснований. Во всяком случае, если дело вправду обстояло именно
так, этим полностью объяснялась отцовская к нему нелюбовь. Тайна крылась
в нечистой совести  кунса,  а  вовсе  не  в  происхождении  Винитара  от
слабосильной женщины с Берега. Кому приятно  всякий  день  видеть  перед
собой живое напоминание о давнем и жутком грехе?.. Потому-то кунс унижал
отпрыска и другим  позволял  его  унижать,  ибо  даже  спустя  годы  всё
утверждал себе самому: я, только я должен был стать вождём, а  вовсе  не
мой брат...
   ... Как бы то ни  было,  маленький  Винитар  выспросил  у  бабушки  о
состязании ста полотнищ, и она ему растолковала, что к чему,  ведать  не
ведая, каким образом внуку со  временем  пригодится  её  вразумление.  А
мальчишка молчал не только до самого возвращения домой, но и дома терпел
ещё  не  менее  десяти  дней,  выжидая,  пока  от   походников   о   его
"жениховстве" прознает уже всё племя Закатных Вершин и людям  постепенно
надоест болтать языками. Никто не оценил его  терпения  по  достоинству.
Даже бабушка, потому что она жила  очень  уединённо  и  в  родовом  даме
появлялась исключительно редко, а сам он, решив быть взрослым  мужчиной,
к ней за советом и утешением не побежал.
   И вот настал день, когда за столом во время вечерней трапезы никто ни
разу не проехался по поводу Винитара: у людей появились иные поводы  для
веселья. Тогда-то, мысленно  помянув  трёхгранный  кремень  Туннворна  и
укрепив тем самым свой дух, мальчик поднялся со  скамьи.  И  громко,  на
весь дом, обратился к самому злому и заядлому  корабельному  острослову,
всех  крепче  донимавшему  его  в  плавании.  Это  был  молодой   комес,
занимавший, при всей своей молодости, одно из почётных мест за столом  -
всего на три подушки ниже вождя, по правую руку. Винитару  потребовалось
изрядно напрячь голос, чтобы его услышали, но он справился. Он сказал:
   "Ты поступал со  мной,  Аптахар,  так,  как  поступает  только  трус,
уверенный, что его не посмеют оскорбить или ударить в ответ.  Посмотрим,
каков ты будешь герой, если у меня найдётся чем отплатить.  Пусть  будет
мне свидетелем огонь этого очага: да не обогреет он меня больше, если  я
не вызову тебя на состязание ста полотнищ и не посрамлю тебя перед лицом
людей и Богов, отстаивая свою честь!"
   Он не стал заговаривать об этом  на  корабле,  потому  что  там  дело
кончилось бы  лишь  очередным  подзатыльником,  да  ещё,  чего  доброго,
прилипло бы прозвание не только недосиженного жениха, но  и  поединщика,
опять-таки недосиженного. Другое дело дома, когда за столом собрались не
только воины и под кровом полно женщин, не  пропускающих  мимо  ушей  ни
единого слова. Поди отмахнись от сотворённого по всем  правилам  вызова.
Самого потом заклюют.
   Аптахар,  ничего  даже  отдалённо  подобного  вовсе   не   ожидавший,
поперхнулся  пивом  и  закашлялся,  силясь  вздохнуть.  Сидевшие   рядом
принялись со смехом хлопать его по спине,  и  надо  сказать,  что  более
слабого человека эти шлепки просто  сбросили  бы  с  покрытой  подушками
лавки, но Аптахар  даже  прокашляться  сразу  не  смог,  и  вместо  него
Винитару ответил сам кунс:
   "Сядь,  недоносок!  Ты,  верно,  только  что  вынул  свой   язык   из
непотребного ведра, так засунь его обратно и не болтай попусту о  вещах,
которые тебе не по умишку! Сядь, я сказал, а не то я сам тебя выдеру!"
   Тут уж никто не стал хохотать. Угроза на самом  деле  была  страшная.
Тяжесть кунсовой руки никакому сомнению не подлежала. Как и то,  что  на
сына он её поднимет без особых, раздумий. Кто-то даже  потянул  Винитара
за руку, побуждая  подчиниться  и  сесть,  но  мальчишка,  понимая,  что
отступать некуда, руку выдернул. Он знал: если сейчас пойти на попятный,
о воинском достоинстве можно будет  больше  не  помышлять.  Лучше  сразу
переселиться в жилища рабов, пасущих стада. Как ему потом  говорили,  он
стал белей овечьего сыра, лежавшего на столе. Он сказал:
   "Коли так, значит, мне  останется  только  обратить  против  Аптахара
непроизносимые речи. И тогда пусть он  либо  убьёт  меня  за  них,  либо
признает, что он и есть таков, как я стану о нём говорить, и уберётся  с
этого острова навсегда!"
   После таких слов  все  разговоры  за  столом  быстро  замолкли.  Люди
окончательно поняли, что потешаться над мальчишеской выходкой сына кунса
им не придётся. Непроизносимые речи были  ритуальным  злословием,  редко
употребляемым из-за своих страшных последствий: оттого их так и называли
- непроизносимыми. Мужчина  объявлялся  в  них  не-мужчиной-не-женщиной,
созданием, не имеющим естества,  а  значит,  не  способным  к  правам  и
обязанностям, присущим полноценному человеку, к какому бы  полу  тот  ни
принадлежал.  И  это  была  не  обычная,  каждодневно  звучащая  ругань,
подразумевающая женское распутство или ущербность мужского  достоинства.
Что ругань? Отведя душу, оскорбитель и оскорблённый  порою  отправляются
вместе пить пиво. Это же  были  древние,  самим  временем  отшлифованные
слова, ничего бранного вроде бы не содержавшие, но, будучи  произнесены,
они не  развеивались  по  ветру,  как  простая  изустная  мусорщина,  но
оставались грозно висеть над  человеческими  головами,  не  допуская  ни
выкупа, ни словесного примирения,  и  в  отплату  за  них  испокон  века
принималось только одно - смерть.
   Вот какое поистине  последнее  оружие  пустил  в  ход  доведённый  до
крайности Винитар. Все стали смотреть на кунса. И кунс, подумав,  вынес,
пожалуй, единственный приговор, который ему оставался.
   "Я не допущу, чтобы из-за прихоти балованного  сопляка  кров  и  очаг
моих предков осквернили непроизносимые речи, - сказал он, с нескрываемым
отвращением глядя на сына. -  Ладно,  будет  тебе  твой  поединок.  Чего
доброго - поумнеешь!"
   "... Или помрёшь, невелика будет потеря", - почти  наверняка  добавил
он про себя. Однако то, что не  высказано  вслух,  навсегда  остаётся  в
области предположений. Тут люди могут только гадать.
   Утром, едва из моря выглянуло солнце, Аптахар и сын кунса обнажёнными
встали на морском берегу. Остров Закатных Вершин лежал гораздо  севернее
острова Старой Яблони, и если там ещё расставляли в  погребах  последние
выстланные соломой корзины с яблоками, - здесь  снежные  шапки  гор  уже
начали неудержимое движение вниз, а  по  краю  прибоя  на  камнях  вовсю
намерзал лёд.
   Едва не всё племя собралось смотреть  поединок.  Кунс  Винитарий  был
среди немногих, кто не явился на берег. Наверное,  тем  самым  он  хотел
показать, что исход состязания  был  ему  безразличен.  Зато  Винитар  с
изумлением увидел на берегу свою  бабку  Ангран.  Старуха  стояла  очень
прямо, скрестив на груди руки, и, как  ему  показалось,  взирала  кругом
даже с некоторым злорадством.  А  вот  у  Аптахара,  наоборот,  вид  был
неуверенный и смущённый. Нет, конечно,  предстоявшее  испытание  его  не
пугало.  Правильного  морского  сегвана  вообще  очень  трудно   пронять
чем-либо, имеющим отношение к холоду и  воде.  Но  на  берегу  собралось
полным-полно же