Я помню, мой господин
весело посмеялся над  нашим видом и  пожелал проникнуть так далеко,  как
только это  будет возможно.  Но  через несколько сотен шагов у  нас  под
ногами  разверзся  чудовищный  провал,   со   дна  которого  поднимались
зловонные испарения.  И каково же было мое изумление, когда мой господин
указал мне на висячий мостик, перекинутый через пропасть!
   - Препону  создали  Неспящие-В-Недрах,  -  с  удовольствием  пояснила
старуха.  -  Когда Гурцат Жестокий преследовал мой народ,  Они раскололи
землю у него на пути.  Из Препоны потому так и воняет, что трупы злодеев
все еще гниют на дне.
   - Мой  отважный господин пожелал пересечь мостик  и  посмотреть,  что
там,  за пропастью.  Но едва он взялся за волосяные канаты и сделал шаг,
как с той стороны послышался голос,  сказавший: "Остановись, пришедший с
плоских равнин! Здесь начинается земля ичендаров". "Кто говорит со мной?
- спросил молодой кунс. - Выйди, покажись. Мы не причиним тебе зла". Тот
человек выступил из-за  камня.  Удушливый туман мешал мне присмотреться,
но  все же  я  разглядел статного седовласого мужа в  накидке из  белого
меха. В волосах у него были голубые орлиные перья...
   - Мой  прежний отец!  -  уверенно сказала Хайгал.  -  Никто не  носит
одежды Ургау,  кроме вождя.  Он оказал честь твоему господину.  Вождь не
станет спускаться к Препоне ради простого прохожего!
   - Он так и  не пустил нас на свою сторону.  У  нас были замечательные
стрелки,  но кунс не велел им поднимать самострелов. Мой господин тогда,
конечно, не знал, что его будущую супругу воспитывает дочь ичендаров. Он
не стал обижать горцев,  сказав,  что силой тут ничего не достигнешь.  С
тех пор он не оставляет попыток завоевать их доверие и уже добился того,
что мы  с  ними понемногу торгуем.  Такого никогда раньше не бывало.  Мы
оставляем  возле  Препоны  наши  товары,   а   на  другой  день  находим
принесенное горцами для обмена. Осмелюсь даже предположить, мой господин
весьма близок к тому, чтобы заключить с ними союз. Некоторое время назад
мы увидели среди оставленного ими большую корзину,  в которой спал белый
котенок.
   - О!  -  подняла палец Хайгал.  -  Ты прав,  велиморец. Это священный
подарок.
   Дунгорм погладил черную седеющую бороду и с улыбкой признался:
   - Это было как раз тогда,  когда у моего господина гостил его будущий
тесть, и они уже договаривались о свадьбе.
   Волкодав пропустил мимо  ушей  смех,  сопроводивший эти  слова.  Надо
будет нынче же выпытать у велиморцев,  где оно,  это ущелье,  и нет ли у
входа в него какого-нибудь приметного дерева или скалы. Мало ли. Никогда
не угадаешь наперед, что пригодится в дороге.

   Горы показались впереди даже раньше,  чем он ожидал:  тем же вечером,
на закате,  когда обоз выбрался к  быстрой маленькой речке и  люди стали
устраиваться на  ночлег.  Снежные  пики  проявились в  пламенеющем небе,
словно узор на  клинке,  опущенном в  раствор для  травления.  Подножий,
укрытых воздушной дымкой,  не было видно.  Кто-то словно взял гигантскую
кисть,  обмакнул ее в алый огонь и нарисовал прямо в небе то ли странные
неподвижные облака,  то  ли  цепи  вершин,  невесомо паривших высоко над
землей.  Волкодав рад был бы  совсем не  смотреть в  ту  сторону,  но не
больно  получалось.  Молодые  воины,  не  бывавшие далеко  от  Галирада,
показывали пальцами и  восторгались,  отчего-то понижая голос.  Возле их
родного города тоже можно было увидеть горы,  укутанные нетающим снегом.
Но   против  здешних  они  казались  пологими  холмиками,   на   которые
взбираешься не вспотев.

   К  тому  времени,  когда  войско  расположилось лагерем,  оправданная
знахарка проснулась,  облачилась в  подаренные нянькой рубаху  и  старые
шаровары и  вычесала из  волос  репьи.  И  превратилась из  полубезумной
всклокоченной ведьмы в гордую маленькую женщину, немолодую и полноватую,
но легкую и  уверенную в движениях.  Мальчик называл ее именем,  которое
встречалось в южном Саккареме:  Мангул. Иллад, еле дождавшийся, пока она
хоть  немного оправится,  готов был  немедленно увести ее  в  сторонку и
насладиться ученой  беседой.  Однако  наслаждение лекарской премудростью
пришлось  отложить.  Мангул  ни  в  коем  случае  не  хотела  показаться
дармоедкой и сразу взялась помогать девушкам, разводившим костер.
   - Повремени,  Иллад,  -  сказала  кнесинка  халисунцу.  -  Пусть  дух
переведет.
   Дунгорм подошел к  ним,  бережно неся в  руках маленького,  но  очень
крепкого с  виду голубя,  черного оперением,  как  галка.  Под  крыльями
голубя  прятались  тоненькие  мягкие  ремешки,  удерживавшие  на  спинке
цилиндрик с письмом.
   - Государыня! - торжественно объявил велиморец. - Мой господин и твой
жених велел мне дать знать, когда мы окажемся в виду Ограждающих гор. Он
выедет нам навстречу,  как только получит письмо.  Он сказал,  что велит
оседлать  Санайгау,  золотого шо-ситайнского жеребца,  неутомимого,  как
река,  и быстрого,  как ветер.  Прошу тебя,  возьми голубя, госпожа. Это
горный голубь,  он летает и  в  темноте.  Пусть он уйдет в небо из твоих
рук.

   У  каждого человека бывают в  жизни  мгновения,  когда сам  за  собой
наблюдаешь как бы со стороны и  не возьмешься уверенно сказать,  с тобой
ли  это  все  происходит или,  может,  с  кем-то  другим.  Примерно  так
чувствовала себя  кнесинка,  когда  принимала у  велиморского посланника
горячее  пернатое  тельце.  Голубь  изгибал  шейку,  посматривал на  нее
блестящим красновато-золотым глазом. Кнесинка подняла руки над головой и
раскрыла ладони. Голубь, наскучавшийся в ивовой клетке, упруго взлетел.
   Мыш  немедля сорвался с  плеча  Волкодава и  черной  стрелой метнулся
вдогонку.   Ратники  захохотали,  засвистели,  указывая  друг  другу  на
зверька, а кнесинка загадала: поймает - значит, все же что-то вмешается,
спасет ее от ненавистного брака. Она услышала, как ахнул Дунгорм.
   Хищный Мыш,  с его-то зубами,  вполне был способен поймать и загрызть
птицу побольше себя. Если она, конечно, не ястреб. Однако умишка хватило
не    трогать    перепуганного   голубя,    выпущенного   людьми.    Мыш
удовольствовался тем,  что дал ему,  спасавшемуся в сторону гор, хороший
разгон. И возвратился на плечо к Волкодаву.

   Со  времени памятного ночлега на  берегу  Кайеранских трясин  молодые
ратники так и повадились, что ни вечер, навещать девушек-служанок.
   - Мало  ли,  -  проникновенно объясняли они  Волкодаву.  -  Опять кто
полезет, а мы - тут как тут!
   Теперь,  правда.  Волкодав  со  старшинами сами  выбирали  места  для
ночлегов и  сами расставляли караульных,  не смыкавших глаз до рассвета.
Так что,  по правде-то говоря,  особой нужды беспокоиться о  девушках не
было.  Но  как  не  воспользоваться тем,  что  ражих молодых ребят никто
больше не гонял! А уж о том, как цвели девушки, не стоило и говорить.
   Каждый  вечер  перед  палаткой кнесинки кончался теперь  посиделками.
Когда есть  женщины,  перед которыми хочется распетушить грудь,  мужчина
обнаруживает в  себе  удивительные способности.  Ребята притаскивали кто
сегванскую арфу, кто сольвеннские гусли, кто вельхский пиоб. Выяснилось,
что  один  совсем недурно поет,  другой славно играет,  третий мастерски
пляшет.  Нашелся даже сочинитель стихов.  Кто  бы  мог подумать,  что им
окажется белоголовый увалень Декша,  потерявший глаз  в  бою  у  болота!
Декшу не считал тугодумом только тот,  кто хорошо его знал.  Правда,  ни
слуха,  ни  голоса сольвеннский Бог-Змей,  покровитель певцов,  молодому
старшине не  дал.  Декша петь и  не пробовал.  Просто говорил -  глухо и
монотонно, оберегая больной глаз.

   В земле каменистой, серой
   Лежат сгоревшие кости.
   Валун подушкою служит,
   А одеялом - мох.
   Шумят высокие сосны,
   И ветер тучи проносит,
   И камышей с болота
   Порой долетает вздох...

   Рыжий сегван,  сидевший на корточках неподалеку,  чуть слышно касался
пальцами арфы.  Складной мелодии пока не получалось,  но в  голосе струн
угадывался ропот  леса  и  жалобные крики  птиц,  летевших на  север,  а
большего и  не требовалось.  Песня была про Варею и ее друга,  с которым
она  хорошо если  успела трижды поцеловаться.  Успела только погибнуть с
ним рядом.

   Зачем твоя кровь на листьях?
   Ты встань, поднимись, любимый!
   Тебя одного не брошу,
   Где стрелы летят, визжа.
   Враги занесли секиры,
   Сейчас мне голову снимут.
   Пускай же сочтут злодеи,
   Что я и есть госпожа...

   Кто теперь знал,  думала ли  в  самом деле Варея,  что ее смерть даст
кнесинке время и  поможет спастись от убийц?  Ох,  навряд ли.  Волкодаву
было  стыдно  собственного душевного безобразия,  но  он  в  том  весьма
сомневался. А впрочем, песни вот так и нарождаются.
   Декша закончил ее молитвой Светлым Богам,  прося Их позволить парню и
девушке если не соединиться,  то хотя бы видеться на том свете. Известно
ведь, что у каждого народа свои небеса.
   Кнесинка  Елень   слушала   молча,   с   застывшим  лицом,   служанки
всхлипывали, вспоминая подругу. Мал-Гона шепнул что-то своим, и в скором
времени из рук в руки проплыла пузатая фляга.
   - За помин души,  -  сказал вельх и вынул костяную затычку. - Отведай
первой, государыня.
   Кнесинка отведала, не поморщившись, и передала флягу Дунгорму.
   - Эх! - сказал Аптахар, когда души были должным образом помянуты и из
флаги вытрясли последние капли.  -  Отец Храмн, чья премудрость сравнима
только с длиной его... ну, в общем... Короче, он не велел топить мертвых
в слезах.  Я слышал,  те, по ком много плачут, не могут вознестись: поди
втащи  с  собой  на  небо  лохань со  слезами!  Дайте-ка  мне  ее  сюда,
пятиструнную, Хегг ею подавись, поминать так поминать!
   Аптахар пел гораздо хуже сына,  оставшегося в Галираде,  да и на арфе
не играл,  а скорее бренчал,  громко,  но без особого ладу.  А уж песня,
которой он  разразился,  иных заставила испуганно подскочить.  Исполнять
такое при кнесинке поистине возможно было только в конце дальней дороги,
когда  пережитые вместе опасности и  труды  превращают хозяев и  слуг  в
ближайших друзей.

   Сольвеннская девка меня целовала,
   И все-то ей было, проказнице, мало...

   Посланник Дунгорм в  ужасе покосился на  кнесинку,  но  государыня не
остановила певца.  Аптахар же  со  смаком  перечислял племена и  народы,
жизнерадостно сравнивая  девичьи  достоинства  и  воспевая  разнообразие
утех:
   А с мономатанскою девкою смуглой
   Как будто ложишься на жаркие угли...

   К середине песни вокруг костра начали украдкой хихикать.
   - Про  вас бы,  мужиков,  такую сложить,  -  буркнула Эртан.  Рана не
давала ей смеяться как следует.
   - А ты займись! - посоветовал Аптахар. - Только сперва... каждого это
самое, чтобы сравнивать. Хихиканье сменилось откровенным хохотом. Мангул
вместе  с  мальчиком скромно примостились за  спинами воинов,  на  самой
границе освещенного круга. Маленькая женщина взяла на колени галирадские
гусли:  на  них  порвалась  струна,  и  у  раздосадованного игреца,  как
водится,  не сыскалось нужной на смену. Мангул осторожно примеривалась к
малознакомому инструменту,  гладила пальцем струны и  подносила к  уху -
слушала, как поет. Это не прошло незамеченным.
   - А  ты,   похоже,   толк  смыслишь!  -  сказал  сидевший  поблизости
длинноусый  вельх.   И  торжествующе  заорал:  -  Лекарка  спеть  хочет!
Заклинания колдовские!.. Ребята, спасайся, сейчас присушит-приворожит!..
   Женщина испуганно отшатнулась,  а паренек взвился на ноги,  стискивая
кулаки. Кнесинка послала Лихобора:
   - Приведи ее сюда.
   Молодой  телохранитель  подошел  к  Мангул,  перешагивая  через  ноги
воинов.
   - Пойдем, государыня зовет. Не бойся. А ты, малый, воевать погоди.
   - Ты  правда  хочешь  спеть  для  нас,  добрая знахарка?  -  спросила
кнесинка Елень, когда Мангул предстала перед ней, прижимая к груди гусли
с болтающейся струной. - Ты умеешь?
   Ответил мальчишка:
   - Раньше моя приемная мать пела для людей,  венценосная шаддаат.  Нас
за это кормили.
   - Вот даже как?  -  удивилась кнесинка.  -  Значит, нам повезло. Спой
что-нибудь, чего не слыхали в наших краях.
   - Только околдовывать не вздумай,  - хмыкнул Мал-Гона. - Все равно не
получится.
   Волкодав вытряс из потертой коробочки берестяную книжку,  повернул ее
к свету, раскрыл на четвертой странице и перестал слушать.
   Мангул опустила голову и  на несколько мгновений о чем-то задумалась.
Потом  села  на  пятки,  как  было  принято у  них  в  Саккареме.  Гусли
устроились у нее на левом колене. Устроились так естественно, словно всю
свою жизнь оттуда не сходили.
   - На  моей  родине,   -  сказала  Мангул,  -  ученик  певца,  проходя
Посвящение,  должен сложить и  спеть четыре песни.  Песнь Печали,  чтобы
никто не  сумел удержаться от  слез.  Песнь Радости,  чтобы высушить эти
слезы.  Песнь  Тщеты,  чтобы каждый ощутил себя  бессильной песчинкой на
берегу океана и понял,  что все усилия бесполезны.  И Песнь Пробуждения,
которая  заставляет  распрямить  спину  и   вдохновляет  на   подвиги  и
свершения. Мне кажется, ты не нашла бы в них того, чего жаждет твой дух,
венценосная шаддаат. Позволь, я спою тебе совсем другую песню. Это Песня
Надежды.  Я  слышала ее  от  одного человека из западного Саккарема.  Он
утверждал,  будто ее сложили рабы страшного горного рудника, из которого
нет обратной дороги...
   - Госпожа моя,  -  осторожно,  вполголоса,  заметил Дунгорм.  - Песня
наемников,  а теперь еще песня рабов! Стоит ли тебе осквернять свой слух
песнями, сочиненными на каторге?
   Мангул  опять   испуганно  сжалась,   а   кнесинка  мило   улыбнулась
посланнику.
   - Дома я любила ухаживать за маленьким садиком,  благородный Дунгорм.
Да ты и сам его видел.  И скажу тебе, на кустах, которые я подкармливала
навозом,  расцветали неплохие  цветы.  Люди  низкого  звания  совсем  не
обязательно слагают низкие песни.  К  тому же я всегда могу приказать ей
умолкнуть. Пой, знахарка.

   Женщина склонилась над инструментом,  и струны заговорили. Застонали.
Заплакали человеческим голосом.  Невозможно было  поверить,  что  Мангул
только  сегодня  впервые  увидела  гусли.   Ратники,   еще   обсуждавшие
разухабистую песенку Аптахара,  умолкли,  как по команде.  Даже те,  что
обнимали тихо попискивавших девчонок, навострили уши и замерли.
   При первых же  аккордах Волкодав едва не  выронил книжку из  рук.  По
позвоночнику откуда-то  из живота разбежался мороз.  Подобного с  ним не
бывало уже очень давно.  Он прирос к  месту и  понял,  что на самом деле
каторга кончилась вчера.  Сегодня.  Только что.  А  может,  и  вовсе  не
кончалась. Какое счастье, что на него никто не смотрел.
   Он  знал эту песню.  Кажется,  единственную,  доподлинно родившуюся в
Самоцветных горах.  Если  там  пели,  то  рвали сердце чем-нибудь своим,
принесенным из дому.  Эта была одна,  и в ней было все.  Поколения рабов
шлифовали ее, вышелушивали из ненужных слов, как драгоценный кристалл из
пустой  породы.  Только тогда  ее  называли Песней Отчаяния.  Почему она
стала Песней Надежды ?...
   Мангул вскинула голову, собираясь запеть, и венн напрягся всем телом,
предчувствуя пытку.
   Женщина запела. В первый миг он понял только одно: слова были другие.

   О чем бы нам, вещие струны, споете?
   О славном герое, что в небо ушел.
   Он был, как и мы, человеком из плоти
   И крови горячей. Он чувствовал боль.

   Как мы, он годами не видел рассвета,
   Не видел ромашек на горном лугу,
   Чтоб кровью политые мог самоцветы
   Хозяин дороже продать на торгу...

   Вот тут Волкодава из холода мигом бросило в жар,  да так,  что на лбу
выступил пот.  Чтобы  старинная Песнь Отчаяния в  одночасье стала Песней
Надежды,  требовалось потрясение. Чудо. И, кажется, он даже догадывался,
какое именно.

   Во тьме о свободе и солнце мечтал он,
   Как все мы, как все. Но послушай певца:
   Стучало в нем сердце иного закала -
   Такого и смерть не согнет до конца.

   О нем мы расскажем всем тем, кто не верит,
   Что доблесть поможет избегнуть оков.
   Свернувшего шею двуногому зверю,
   Его мы прозвали Грозою Волков...

   Мангул  пела  по-саккаремски:  этот  язык  здесь  многие понимали.  В
Саккареме на волков охотились с  беркутами.  Особых псов не держали,  не
было  и  названия.  Женщина употребила слово,  обозначавшее птицу.  Венн
родился заново: в его сторону не повернулась ни одна голова.

   Он знал, что свобода лишь кровью берется,
   И взял ее кровью. Но все же потом
   Мы видели, как его встретило солнце,
   Пылавшее в небе над горным хребтом.

   Мы видели, как уходил он все выше
   По белым снегам, по хрустальному льду,
   И был человеческий голос не слышен,
   Но ветер донес нам: "Я снова приду".

   Нам в лица дышало морозною пылью,
   И ветер холодный был слаще вина.
   Мы видели в небе могучие крылья,
   И тьма подземелий была не страшна...

   На самом деле могучие крылья принадлежали не "грозе волков",  а  двум
симуранам,  унесшим в  небо и  своих всадниц-вилл,  и почти бездыханного
молодого венна. И с ним маленького Мыша.
   Мыш соскочил с плеча Волкодава на запястье и озабоченно уставился ему
в лицо.

   Кровавую стежку засыпало снегом,
   Но память, как солнце, горит над пургой:
   Ведь что удалось одному человеку,
   Когда-нибудь сможет осилить другой.

   Священный рассвет над горами восходит,
   Вовек не погасят его палачи!
   Отныне мы знаем дорогу к свободе,
   И Песня Надежды во мраке звучит!

   Любой мотив, как известно, можно исполнить по-разному. Можно так, что
только у  последнего бревна не  потекут слезы из  глаз.  Можно так,  что
нападет охота плясать.  А  можно так,  что рука сама потянется к ножнам.
Слушавшие Мангул, даже Волкодав, не заметили, когда тоскливый плач струн
сменился гордым и грозным зовом к победе. К свободе, за которую и жизнь,
если подумать, - не такая уж великая плата.
   Смолкли гусли.  Сделалось слышно, как в ночной темноте холодный ветер
шевелил на деревьях листья, еще не успевшие облететь.
   - Да,  -  тихо  сказала кнесинка Елень.  -  Это  сочинили невольники,
благородный Дунгорм. Подойди ко мне, песенница.
   Мангул встала с колен и робко приблизилась. Кнесинка стянула с левого
запястья прекрасный серебряный браслет,  усыпанный зелеными камешками, и
надела его на  руку знахарке.  Та  собралась было благодарить,  но Елень
Глуздов-на  жестом  остановила ее.  Поднялась и,  не  прибавив более  ни
слова, скрылась в палатке.

   Петь после Мангул не захотелось уже никому.  Люди начали расходиться,
притихшие,  смущенные.  Открывшие в себе что-то,  чего никогда прежде не
замечали. Почему? Никто из них, благодарение Богам, не имел касательства
к  страшным Самоцветным горам.  И  ни  разу  не  слыхал о  невольнике по
прозвищу Беркут, сумевшем вырваться с каторги. А вот поди ж ты.
   Ушла  и  Мангул -  к  великому облегчению Волкодава.  Венну казалось,
она-то  уж  точно видела его насквозь и  сейчас скажет об этом.  Спасибо
Илладу, увел обоих, ее и приемыша. Остались у костра одни телохранители,
благо  им  здесь  было  самое место.  Волкодав зябко пошевелил плечами в
промокшей  от  пота  рубашке.   И  разжал  пальцы,  намертво  заломившие
берестяную страницу.

   Предстояла ночь,  и  до  утра,  как во всякую другую ночь,  следовало
ожидать любой гадости от судьбы. Ибо, когда прячется Око Богов, сильна в
мире неправда.
   Волкодав обычно  нес  стражу во  второй половине ночи,  когда  добрым
людям  всего  больше хочется спать,  а  лукавые злодеи,  зная  об  этом,
выбираются на промысел.  Нынче,  против обыкновения, венн сразу отправил
братьев Лихих на боковую и, в общем, не собирался будить их до рассвета.
Благо сам все равно заснуть не надеялся.
   Он бесшумно ходил туда и сюда,  привычно слушая ночь.  И думал о том,
что  зря  прожил жизнь.  Почти двадцать четыре года сравняется в  начале
зимы.  Еще сегодня днем он  был уверен,  что сделал все.  Ил