мотреть почти  как
на тех дикарей, соображая, не начать ли бояться.
   Одна только псица не испытала сомнений. Сразу подобралась к Волкодаву
и ткнулась острой мордочкой ему в руку, виляя хвостом. Вот кому, подумал
венн, я действительно  брат!  Глядя  на  собаку,  вроде  поуспокоился  и
парнишка. Насколько венн мог понять, он по-прежнему считал, что  выловил
из воды каких-то не правильных пришлецов. Не правильных -  но,  кажется,
добрых. Стала бы разумная собака ластиться к тем, кто не стоил доверия!
   - Ты чей будешь, парень? - спросил Винитар. Он лежал на дне  лодки  в
неуклюжей и неудобной позе, подпираемый в  спину  мешком  Волкодава.  Но
говорил  так,  как  говорит  вождь,  уверенный,  что  его  не   заставят
дожидаться ответа.
   И мальчик ответил:
   - Люди называют меня Атарохом, сыном Атавида Последнего. Тут недалеко
наша  деревня,  Другой  Берег...  -  Название  диковато  прозвучало  для
непривычного уха, Атарох сам понял это и пояснил:
   - Так нарекли наше место те, кто выплыл сюда прежде нас.

***

   Старухи бывают разные...
   Бывают жалкие. Это те,  которые  считают  себя  сегодняшних,  в  поре
естественного увядания, лишь жалкими и никчёмными тенями себя прежних  -
проворных мыслью, роскошных  телом  красавиц.  У  них  по-прежнему  есть
настоящее и даже сколько-то будущего, но они  не  хотят  ничего  видеть,
предпочитая жить скорбью по невозвратному прошлому. Оттого  жалкое,  как
водится, легко превращается в жуткое. Ибо находятся  теснимые  старостью
женщины, которые не только отдают всё своё внимание неизбежным признакам
возраста, но и пытаются всесильно с ними бороться.  Средства  для  этого
идут в ход всевозможные. От довольно невинных,  хотя  и  смешных,  вроде
красок для волос, притираний для дряхлеющей кожи  и  вставных  зубов  из
белой глины, обожжённой и покрытой глазурью, - и  до  вполне  кошмарных,
вроде  "чудодейственных"  вытяжек  из  плоти  младенцев,   не   узнавших
рождения, и  какими  способами  добывается  та  плоть,  лучше  вовсе  не
упоминать.
   А бывают старухи - величественные. Это  те,  чья  телесная  осанка  и
красота духа с  годами  словно  выковываются,  высвобождаясь  из  мишуры
молодой смазливости и легкомыслия. Такие старухи бывают матерями великих
вождей. Или их вдовами. И люди, когда говорят  об  их  детях,  в  первую
голову упоминают не отца, а именно мать, - даже у тех  народов,  которые
испокон века исчисляют род по отцу.
   Вот такова была - старуха, вышедшая к "косатке"  Винитара  на  третьи
сутки ожидания, когда вконец изведшаяся  дружина  готова  была  презреть
строгий приказ и пуститься на поиски. Рослая, жилистая, седая женщина  в
штопаном-перештопаном  одеянии,  но  притом  -  с  настоящими   золотыми
украшениями на лбу,  на  шее  и  на  руках,  с  корявым,  отполированным
временем посохом, но притом -  со  взглядом  и  поступью  дочери,  жены,
матери и бабки могучих островных кунсов.
   Вернее, старух было две. Однако вторая почти  сразу  куда-то  ушла  и
вдобавок была гораздо менее видной, - даже  не  старуха,  а,  правильнее
сказать, бабушка, домашняя, привычная и уютная,  как  сказка  у  огонька
вечерами в месяце Перелёта, - и на неё обратили гораздо меньше внимания,
чем на ту первую, статную, шагавшую по берегу к кораблю.
   Возле  причаленной  "косатки",  понятно,  в  удобных  местах   стояли
дозорные.  Так  вот,  эти  дозорные   некоторым   непостижимым   образом
умудрились попросту не заметить женщину, шедшую неторопливо и отнюдь  не
скрываясь. Наверное, она знала свой остров  гораздо  лучше  выросших  на
Берегу, и самые камни хранили её от лишних глаз. А  может,  так  гласило
веление судеб, и это последнее было едва ли не вероятней.
   У неё, как у  всех  оставивших  девичество  сегванок,  красовался  на
голове волосник, но из-под него являли себя небу две  белые  косы:  знак
давнего вдовства и того, что эта женщина утратила материнство.
   Несколько молодых  воинов  топтались  по  берегу,  коротая  тягостное
ожидание за игрой: выискивали среди гальки плоские камешки и пускали  их
"блинчиками" по воде. Старуха милостиво кивнула юнцам, словно прощая  им
их мальчишеское занятие. Парни почему-то  страшно  смутились  -  и  даже
мысли не возымели остановить её  да  спросить,  кто  такова  и  что  тут
потеряла. Она же бестрепетно приблизилась к "косатке" и, словно имея  на
то полное право, постучала клюкой по форштевню со снятым с него  носовым
изваянием.
   - Почему мне кажется знакомым этот корабль? - спросила она  Аптахара,
онемело смотревшего на неё через борт.  -  Может  быть,  оттого,  что  у
ходящих на нём очень уж знакомые рожи?.. - Тут  уже  все  уставились  на
Аптахара, а старуха продолжала как ни в чём не бывало:
   - Так куда же ты дел моего внука, Аптахар? И  за  что  тебе  отрубили
правую руку? Уж не за то ли, что ты, старый бездельник, не сумел за  ним
уследить? Ты, видно, напрочь свихнулся, если  отпустил  его  бродить  по
острову в одиночку?..
   Аптахар открыл рот. И закрыл. Потом снова открыл -  и  теперь  уж  не
закрывал до тех пор, пока не помянул все  до  единой  чешуйки  коварного
Хёгга, в особенности же те, что имели отношение к его охвостью и паху.
   - Во имя  пупка  Роданы,  глубокого,  словно  пещера,  и  Её  ягодиц,
подобных двум каменным  лбам,  разделённым  ложбиной!..  -  произнёс  он
наконец, завершая словесное  оберегание.  -  Может  ли  быть,  почтенная
Ангран, что это действительно ты?..
   Старуха в ответ усмехнулась:
   - А ты, верно, надеялся,  что  меня  здесь  в  первый  же  год  крысы
сожрали?
   Молодые воины, никогда не бывавшие  на  острове  Закатных  Вершин,  с
почтением и даже не без некоторой робости слушали их разговор. Кто такая
Ангран, "одна в горе", было известно каждому.
   - Твой внук... - не особенно связно выговорил Аптахар.  Язык  у  него
всю жизнь был без костей, но тут  он  просто  не  знал,  с  какого  боку
начинать объяснять. Столько всего нужно было упомянуть, да всё сразу!  И
Аптахар сбивчиво продолжал:
   - С ним  был  ещё  венн,  который...  ну,  кровный  враг.  И  этот...
паскудник, с корабля сбежал и мешок венна упёр...
   - Я знаю, - отмахнулась старуха. - За  ними  погнались  одичавшие.  И
загнали в Понор.
   - Кто? - переспросил Рысь. Он уже косился на крышку  палубного  люка,
под которой в трюме сохранялось оружие.
   - Одичавшие, - повторила Ангран.  -  Дети  наших  рабов.  Я  пыталась
помочь  им  остаться  людьми,  но  не  совладала.  Наверное,  так   было
предопределено... - Она вздохнула и оглянулась на остров, чтобы негромко
добавить:
   - Иным в назидание.
   Рысь нехорошо прищурился. Ему не было дела ни  до  назиданий,  ни  до
предопределений, ни до того, откуда берутся некоторые легенды.  Он  знал
одно. Кто-то посмел напасть на его кунса. Значит, этот кто-то не  должен
был увидеть нового дня. Он уже обернулся  к  остальным  молодцам,  благо
возле "косатки" собрались все, кроме дозорных...
   - Остановись! - Ангран лишь чуть-чуть повысила голос, но Рысь  так  и
замер с приоткрытым ртом, на середине  начатого  движения.  -  Какие  бы
приказы  вам  ни  оставил  мой  внук,  тебя-то  никто  ещё   не   избрал
предводителем, - продолжала старуха. - Значит, не тебе и  распоряжаться.
Она помолчала, обводя глазами могучих, воинственных, горящих неутолённой
местью парней. Её глаза, серые, цвета осеннего дождя пополам со  снегом,
по очереди остановились на каждом, и все без исключения, один за другим,
потупились перед нею.
   - Моего внука больше нет здесь, на острове, - несколько  смягчившись,
сказала Ангран. - Он ушёл в Понор, и с ним те двое.
   - Мы последуем за ними... - тихо предложил Рысь.
   - Когда они ушли, Понор завалило, - был  ответ.  -  Туда  больше  нет
хода. И, вероятно, не скоро будет. И потом, разве ты бросил бы корабль?
   Рысь ещё ниже опустил голову.  Корабли,  особенно  боевые  "косатки",
сегваны не бросали никогда и ни при каких обстоятельствах. Даже спасаясь
от вечной зимы, даже уходя по льду с родных островов - тащили их с собой
на катках.
   - Мы встретим моего внука! - провозгласила Ангран. - Но не здесь.  Мы
пересечём море и посетим далёкую страну, где я никогда  не  бывала.  Она
называется Саккарем...
   Отчего-то ни у кого не повернулся  язык  назвать  её  слова  безумным
пророчеством. Аптахар лишь спросил:
   - Но откуда тебе всё это известно, почтенная?
   -  Подруга  поведала  мне,  -  с  той  же  безмятежной   уверенностью
ответствовала Ангран.
   - К-какая подруга? - Аптахар тщетно силился что-то сообразить.
   - Та, что  иногда  приходила  скрасить  моё  одиночество,  а  сегодня
проводила меня сюда. Я многое узнала от неё и многому научилась.
   Только  тут  воины  вспомнили  маленькую  женщину,   что   по-доброму
улыбнулась им, а потом как-то незаметно ушла.
   - Она вернётся, чтобы отправиться с нами, или  нам  её  разыскать?  -
спросил Рысь.
   - Не такова  моя  Подруга,  чтобы  разыскивать  её  для  плавания  на
корабле, - усмехнулась Ангран. - Она приходит,  когда  пожелает  и  куда
пожелает, и нет ей надобности ни в парусе над головой, ни в  палубе  под
ногами.
   В другое время и в других устах  подобные  слова  прозвучали  бы  как
неоспоримый признак безумия. Но только не сейчас и не здесь, в виду трёх
вечно клонящихся  к  закату  снеговых  вершин,  которым  старуха  Ангран
выглядела четвёртой и отнюдь не младшей сестрой.
   Она взошла, а вернее, восшествовала по мосткам на  палубу  корабля  и
опустила на доски небольшой узелок, содержавший, как поняли мореходы, её
небогатые пожитки,  загодя  собранные  в  дорогу.  И  правда,  много  ли
имущества нужно женщине, которую ещё двадцать зим назад собственный  сын
счёл ожидающей смерти старухой? Запасная рубаха (если только она  вообще
у неё была, в чём Аптахар, например, сомневался), да крючок для вязания,
да камушек из-под родного порога...
   По приказу кунса Винитара  "косатку"  не  вытаскивали  на  песок.  На
случай возможной опасности она стояла готовая к  немедленному  отплытию:
на якоре и растяжках, у  приглубого  берега,  где  ей  не  мог  устроить
ловушку некстати начавшийся отлив. Уже без дальнейших приказов  мореходы
принялись отвязывать канаты, зачаленные за выступы валунов, и снимать  с
паруса плотный кожаный чехол, сохранявший его  на  стоянке  от  дождя  и
сырого тумана. "Косатка" готовилась уходить. Запасы  пресной  воды  были
пополнены без промедления, в первый же день, а что касается пищи - какой
же  морской  сегван,  да  находясь  в  море,  когда-либо  оставался  без
пропитания?..
   Вот уже затащили на борт и убрали  под  палубу  мостки,  обрывая  тем
самым последнюю пуповину связи с землёй. Старуха обернулась к  берегу  и
широко раскинула руки, словно желая обнять.
   - Прощай, остров! - громко проговорила она, и  печальное  эхо  внятно
отозвалось на её голос:
   "Прощай..."
   - Двадцать зим прожила я здесь одна,  ожидая  возвращения  внука.  И,
право, не худшими в моей жизни были те зимы...
   "Не худшими", - согласилось эхо.
   - Ты поил  меня  и  кормил,  ты  давал  мне  силы  переживать  утрату
друзей...
   "Утрату друзей", - вздохнули утёсы.
   - Никогда больше мы не увидимся, мой остров, но ты не печалься!
   "Никогда больше..."
   - Исчерпано терпение Небес, и  ледяные  великаны,  испоганившие  твою
красоту, скоро пожалеют, что вообще явились сюда!
   "Терпение..." - пообещал берег.
   Прощание завораживало, и  Рысь,  не  смея  мешать,  приказывал  людям
больше жестами, чем голосом. Корабельщики, привычные во всём  полагаться
друг на дружку и в особенности на рулевого, работали молча  и  слаженно.
"Косатка" подняла парус и медленно  двинулась  к  выходу  из  заливчика,
обратно в открытое море.
   В какой-то миг Ангран приветственно вскинула руку. Мужчины  завертели
головами... Там, на уплывающем  в  прошлое  берегу,  на  высокой  скале,
стояла маленькая женщина. Она тоже махала им вслед. Потом всё  заволокло
сгустившимся туманом, не стало видно гор, от века  господствовавших  над
островом Закатных Вершин, и лишь утёс со стоявшей на нём подругой Ангран
некоторое время словно бы плыл в клубящихся серых волнах,  сам  смахивая
на огромный корабль. Потом заволокло  и  его.  Зато  переменился  ветер.
Причём совсем неожиданно - потребовалась сноровка, чтобы удержать  резко
хлопнувший парус, - и так,  как  в  здешних  местах  ветру  меняться  не
полагалось. Упорно тянувший несколько последних дней с юга, он словно бы
передумал - и прочно отошёл  к  северу,  снова  становясь  попутным  для
корабля. Ангран неподвижно и молча стояла на  носу,  скрестив  на  груди
руки и глядя  вперёд.  Она  больше  не  оглядывалась.  Молодые  мореходы
понемногу начинали подбадривать  один  другого  шутками,  кормщик  Рысь,
оставшись  без  привычного  водительства  кунса,  напряжённо   хмурился,
соображая, как станет прокладывать  путь  кораблю,  добираясь  скорейшим
способом в далёкую страну Саккарем, - где, как и старуха Ангран,  он  ни
разу не  бывал.  На  корабле  понемногу  начиналась  привычная  походная
жизнь...
   Аптахар же думал о двадцати зимах на острове,  превращённом  дыханием
льдов в безжизненную пустыню. И о женщине, которая прожила эти  двадцать
зим ожиданием внука. Она не сомневалась, что мальчик, уехавший с острова
привязанным, точно пленник, к мачте отцовского корабля, вернётся за  ней
молодым мужчиной, героем и предводителем воинов. И вот это случилось,  и
она выходит к его людям и кораблю затем лишь, чтобы узнать -  Винитар  с
ней разминулся. И, не проронив ни слезинки, она тут же  берёт  под  своё
начало семь десятков воинственных удальцов -  и  без  малейших  сомнений
отправляется  искать  новой  встречи  с  внуком  аж  на   другой   конец
населённого мира. И, что самое любопытное, люди с охотой  слушают  её  и
признают её власть. Хотя вроде бы кто она перед ними? Старуха...
   Аптахар невольно  подумал,  что  смерть  не  приблизилась  к  бабушке
Винитара, не иначе, потому, что убоялась её.
   И то сказать - к той,  у  кого  в  подругах  Богини,  просто  так  не
подступишься...
   Когда наконец он  подошёл  к  ней,  чтобы  почтительно  пригласить  в
натянутую возле мачты палатку, Ангран посмотрела на него  и  невозмутимо
осведомилась:
   - Нитки есть на этом  корабле?  Если  нет,  нужно  непременно  купить
где-нибудь. Путь до Саккарема неблизкий - я пока хоть  свадебную  рубаху
внуку свяжу...

***

   Другой Берег в самом деле оказался настоящим  сегванским  поселением.
Всё здесь было уряжено так,  как  испокон  веку  водилось  на  Островах,
причём действительно испокон веку, до  Падения  Тьмы,  когда  на  родине
сегванского племени изобильно рос лес и поля распахивали не  только  под
ячмень для пива, но даже под  пшеницу.  Видно,  не  зря  большой  остров
посреди огромного озера пришёлся  по  сердцу  первым  вышедшим,  вернее,
выплывшим из Понора. Теперь здесь стояло несколько длинных общих  домов,
без которых немыслима жизнь сегванского рода, и при них россыпь  домиков
поменьше, для семейных пар, обзаведшихся  отдельным  хозяйством.  Шумели
над дерновыми крышами высоченные, коронованные звёздами сосны...
   Подогнав лодку к бревенчатому причалу, юный  Атарох  тут  же  кинулся
звать  людей.  Люди  появились  не  вдруг.  Насколько  успел  сообразить
Волкодав, отца  паренька,  старейшину  Атавида,  не  напрасно  именовали
Последним. Он им  и  был.  Вот  уже  двадцать  лет  здешним  жителям  не
доводилось вылавливать из озера соплеменников. Поэтому  над  мальчишкой,
который среди ночи обратил внимание на беспокойство  собаки  и  бросился
снаряжать лодку, лишь посмеялись. А он, удивительное  дело,  привёз-таки
гостей. Да каких! Небывалых!..
   Ещё бы, ведь раньше из Понора являлись лишь малые  дети  да  глубокие
старики. А тут - трое взрослых мужчин! Да из тех-то троих двое -  ещё  и
не сегваны!..
   В общем, было сразу  понятно,  что  народ,  высыпавший  из  домов  на
заполошный крик Атароха, если и уснёт в эту ночь, то очень не скоро.
   Волкодав отчётливо видел, как снедает сегванов  нетерпение  обо  всём
доподлинно разузнать. Однако на Другом Берегу  твёрдо  держались  обычая
Островов, возбранявшего какие бы то  ни  было  расспросы,  покуда  гость
должным образом не накормлен и не обогрет.
   Это был поистине очень славный обычай... Будь здесь  Эврих,  невольно
подумалось Волкодаву, ведь  наверняка  сейчас  принялся  бы  рассуждать,
отчего это часть племени, очутившись в изгнании или в плену, принимается
строго и ревностно, до исступления, блюсти обычаи старины, и такова  эта
строгость, что потом, при встрече с  "главной"  роднёй,  та  непритворно
дивится, вживую видя уже ушедший древний уклад...
   Отупевший от усталости разум, случается, порождает весьма непривычные
мысли. Венн подумал ещё немного и, кажется, дошёл  до  ответа.  Это  для
того, чтобы не одичать. Не позабыть, кто таковы. А  то  можно  всего  за
одно поколение стать как те... людоеды с острова Людоеда...
   Да. Будь рядом с ним Эврих,  аррант,  не  иначе,  хитро  прищурил  бы
зелёный глаз и сказал ему: "Не только части племён, друг  варвар,  но  и
отдельные  люди.  Некоторые  отдельные  люди,  которых  я  очень  хорошо
знаю..." Но Эвриха с ним не было, а Волкодав, глядя на хозяек, торопливо
хлопотавших над поздним угощением для гостей, вдруг впервые за несколько
лет  необъяснимым  образом  почувствовал  себя  дома.  Вот   так-то.   В
Беловодье, среди друзей, в тепле  собственноручно  выстроенной  избы,  у
него так и не появилось этого чувства. А тут, в глухом углу  чужедальней
страны Велимор, под кровом соотчичей Винитара... нате вам пожалуйста.
   Угощение тоже оказалось очень сегванским. Почти  никакого  хлеба  (не
считать же  за  хлеб  маленькие  лепёшки  из  ячменной  муки,  вовсе  не
главенствовавшие на столе), но зато  рыба  во  всех  видах  -  копчёная,
жареная, солёная, - и к ней любимая сегванами простокваша, а также  пиво
и мёд. Причём мёд не только хмельной, но и самый  обычный,  в  маленьких
мисочках, да притом с разными ягодами, чтобы  макать  в  него  хрустящую
жареную рыбёшку. Трое мужчин пытались что-то жевать, почти  не  чувствуя
вкуса  и  не  столько  отдавая   должное   телесному   голоду,   напрочь
задавленному усталостью, сколько уважая  святость  трапезы,  возводившей
их, неведомых чужаков, в родство с хозяевами стола. Сегваны  с  вежливым
любопытством поглядывали кто на  Мыша,  чинно  выбиравшего  косточки  из
куска копчёного сига, кто  с  терпеливым  снисхождением  -  на  Атароха.
Мальчишка, едва ли не  впервые  допущенный  говорить  за  общим  столом,
гордился непривычным вниманием взрослых и в сотый раз пересказывал,  как
псица Забава среди ночи стащила с него одеяло и лаем позвала к берегу  и
как он  умудрился  вовремя  вспомнить,  что  предки  Забавы  поколениями
сторожили Понор, а значит, и лает она не на дохлого тюленя в воде, а  по
гораздо более вескому поводу...  Гости  клевали  носами  с  недоеденными
кусками в руках. В конце концов их уложили спать всех  троих  под  одним
необъятным меховым одеялом. Двоих кровных врагов - и отравителя-лицедея.
Волкодав подумал об этом и сразу заснул, словно уплыл куда-то  по  реке,
тёкшей парным молоком. Так легко и бестревожно ему тоже давным-давно  не
спалось.
   Ему даже приснился замечательный сон. Зелёная поляна возле ручья и на
ней - несколько величавых собак. Действительно величавых.  Некий  случай
свёл в этом сновидении тех, кого он знал  в  разное  время.  Саблезубого
Тхваргхела,  вождя  степных  волкодавов.  Чёрного  богатыря  Мордаша.  И
Старейшую, владычицу утавегу. Присутствовали и ещё двое, но как бы не во
плоти,  а  зыбкими  тенями,  глядящими  сквозь  кромку  миров:   пёстрый
маленький кобелёк и косматый великан с плохо обрезанными ушами.  И,  что
самое удивительное, издали за псами наблюдал  большой  волк,  а  псы  не
обращали на  смертного  врага  никакого  внимания.  Сон  так  и  не  дал
происходившему внятного объясн