ым  мертвенным
серебром. Такой лес венны называли красным. Стеной стояли высокие сосны,
медноствольным тыном венчая каменистый креж
берега. Между ними и приречным обрывом лежал ровный луг.  Днём  по  нему
гулял тёплый ветер, волнуя густую траву и головки  по-северному  мелких,
но от этого  ещё  более  ярких  цветов.  Теперь  стояла  глубокая  ночь.
Дремали, сомкнув лепестки, дневные цветы, затих непоседливый ветерок,  и
лунное серебро как бы старило год,  покрывая  каждую  сосновую  хвоинку,
каждую ворсинку травяных стеблей чуть ли не инеем.
   Лес спал, и ему снились люди, никогда не бывавшие в здешнем краю.
   Некто, наделённый тонкими чувствами и зрячей душой,  на  самой  грани
слуха мог бы уловить  детский  смех:  две  девочки-близняшки  и  третья,
помладше, бежали сквозь густой малинник по тропке, утоптанной их  босыми
ногами. Ручьи колокольчиками звенели  в  ответ,  сбегая  со  скал.  Дети
спешили к зреющим ягодам, и за ними присматривала большая собака. Другой
пёс - суровый охранник -  лежал  растянувшись  на  залитом  предвечернем
солнцем крыльце. Возле  его  морды,  в  каком-то  вершке  от  страшенных
клыков, играл с кусочком меха маленький трёхцветный котёнок.
   Лесу снилась женщина, вышедшая из дома. Эта женщина  была  прекрасна,
потому что ее любили. Она  вытирала  руки  вышитым  полотенцем  и  звала
ужинать мужчину, коловшего дрова на заднем дворе...
   Видение счастья дрожало и  колебалось  в  тихом  ночном  воздухе  над
пустой поляной. Сон заповедных  кулижек,  который,  может  быть,  станет
вещим. А может быть, и не станет.
   Таяли в лунных лучах обрывки слов, разговора, весёлого смеха...
   Лес ждал.

***

   Может, раньше здесь в самом деле повсюду росли  большие  деревья,  но
теперь от них не осталось даже воспоминаний. Не догнивали между  скалами
обломки рухнувших  стволов,  не  пытались  расти  корявые,  от  рождения
изуродованные последыши. Всё было мертво. Ни  травы,  ни  мха,  ни  даже
лишайника. А под ногами влажно чавкала глина,  перемешанная  со  щебнем.
Ничьи  корешки  не  сплачивали  её  воедино,   превращая   в   живую   и
гостеприимную землю.
   Так, наверное, выглядели  бесприютные  пустоши  Исподнего  Мира,  где
вечно зябли души не праведных и бесчестных людей... Волкодав шёл вперёд,
вернее, прыгал с камня на камень и думал о  том,  что  если  уж  Хозяйке
Судеб было угодно завести его в подобное место, значит, он это чем-то да
заслужил.
   Склон отлого поднимался вверх,  давая  возможность  всё  шире  видеть
позади  берег,  море  и  ставшую  совсем  крохотной  "косатку"  в  узком
заливчике. Огромные валуны, обломки  первородных  скал,  выглядели  так,
словно их ничто не  тревожило  с  самого  начала  времён.  Волкодав  всё
пытался представить их себе одетыми в нарядные  покровы  мха  и  ягодных
кустарничков, пытался мысленно посадить на них берёзы и сосны, проникшие
корнями в трещины камня. Ведь шумели  же  здесь  раньше  зелёные  ветви,
хлопотали над гнёздами птицы, звериные мамки учили уму-разуму малышей...
   Теперь в это очень трудно было поверить. Жизнь, чьё  царство  некогда
представлялось вечным  и  нерушимым,  на  поверку  оказалось  хрупкой  и
мимолётной: сгинула - и как отроду не бывало её.  А  всё  из-за  ледяных
великанов, которые, не сумев почему-то заполонить  южный  край  острова,
пробрались сюда под землёй. Ткни в  любом  месте  лопатой  -  и,  пройдя
два-три вершка, лезвие ударится  в  лёд.  Вот  потому-то,  хотя  в  иных
странах, южнее, уже налилось силой красное лето, здесь,  казалось,  зиму
сменила сразу поздняя осень, не сулившая тепла впереди - лишь  ещё  одну
такую же зиму.
   Подобное Волкодав видел годы  назад,  по  пути  в  Самоцветные  горы.
Дорога, по которой двигался караван торговца рабами, забиралась  выше  и
выше, и постепенно пропали сначала деревья, потом кусты и наконец вообще
всякая зелень. Остались мёртвые осыпи  и  голые  скалы,  а  по  северным
склонам залегли нетающие пятна вечной зимы...
   И точно так же, как здесь, высились  впереди,  медленно  приближаясь,
три снеговых пика, три Зуба, готовые безучастно дробить  и  перемалывать
судьбы... Нет, конечно, Закатные Вершины были совсем  не  похожи  на  те
горы, чьё изображение Волкодав доныне  носил  на  груди.  Но  ничего  не
поделаешь - чувство возвращения поселилось в душе сразу и прочно, хотя и
без спросу. Прошлое ломилось из темноты,  стучалось  в  дверь,  ключ  от
которой был давно, казалось бы, выброшен. Голоса памяти до того  властно
требовали внимания, что мешали сосредоточиться на настоящем.
   Едва ли Волкодав мог себе это нынче позволить...
   "Ждите три  дня,  -  наставлял  своих  людей  Винитар,  когда  они  с
Волкодавом уходили на остров. - Никто не должен следовать  за  нами  или
искать нас, если ни он, ни я не вернёмся. Длиннобородый Храмн, собравший
у Себя всех моих предков, сумеет рассудить справедливо. Если возвратится
венн, отвезите его, куда он пожелает. Потом выберите себе нового  кунса,
и пусть он ведёт вас, как ему сердце подскажет".
   И с этими словами молодой вождь повернулся спиной  к  кораблю,  чтобы
больше не оборачиваться, и зашагал вперёд, оставив семь  десятков  сирот
молча смотреть вслед. Сегваны  никак  не  напутствовали  Винитара,  хотя
понимали, что более могут не увидеть его: уж Аптахару-то  не  понаслышке
было известно, каков боец Волкодав. Больше  полусотни  мужчин  стояли  в
полной тишине,  и  это  безмолвие  стоило  любой  прощальной  песни  или
напутных молитв. Волкодав ощущал его так, как человек ощущает пропасть у
себя за спиной.
   Они с Винитаром не обременяли себя никакой ношей,  кроме  оружия.  До
старого двора кунса на северном берегу острова было  всего  около  суток
пешего хода - конечно, не напрямик, а  изрядной  петлёй,  в  обход  гор.
Насколько успел понять  Волкодав,  восточные  склоны  считались  гораздо
более отлогими и сулили меньше препятствий, чем западные, состоявшие  из
сплошных отвесных обрывов. Поэтому он  весьма  удивился,  заметив,  что,
удалившись от моря, Винитар начал уверенно забирать к западу. Венн  даже
подумал, что вождь, должно быть, не слишком надеялся  на  безоговорочное
послушание  своих  молодцов  и  хотел  в  любом  случае  избавиться   от
непрошеной свиты. Он всё же спросил:
   - Ты хочешь обойти горы с запада?
   Ответ Винитара застал его совершенно врасплох.
   - Там жила моя бабушка, -  сказал  кунс.  -  Я  хочу  посмотреть,  не
осталось ли чего от её дома.
   Волкодав некоторое время молчал. Об отце Винитара, носившем  прозвище
Людоед, он в своей жизни думал гораздо чаще и пристальней, чем ему  того
бы хотелось. Порою он пытался представить себе мать Винитара и бесплодно
силился решить, на кого из родителей молодой кунс был больше  похож.  Но
бабушка?.. Как ни смешно, в первый миг его  даже  изумило,  что  Винитар
упомянул о бабушке. Хотя, если подумать, у кого из людей её  не  было?..
Как гласила веннская поговорка - "Кто бабке не внук"...
   Он подумал ещё и в конце концов проговорил:
   - Я не всех ваших успел запомнить, когда вы у нас поселились.
   Аптахара вот встретил потом, годы спустя, - и не узнал. Ни в лицо, ни
по имени... Вслух он этого не сказал, потому  что  не  об  Аптахаре  шла
речь.
   - Её там и не было, - ответил Винитар.  -  Она  была  стара  и  ждала
смерти. Она отказалась ехать на Берег.
   Волкодав  подумал  о  Поноре,  куда,  согласно  тёмным  преданиям,  в
голодные годы добровольно уходили сегванские старики, а родня  почему-то
не хватала их за руки. Потом он вспомнил своего прадеда, которого застал
больным  стариком,  уже  не  поднимавшимся  с  постели.  Болезнь,  разом
отнявшая половину тела, застигла вроде бы крепкого ещё прадедушку далеко
в лесу, на охоте. Старик сразу понял, что  произошло,  и  не  стал  даже
посылать собаку за помощью, решился ждать смерти.  Но  не  тут-то  было.
Нашёл его чужой человек, молодой кузнец Межамир  Снегирь,  даже  ещё  не
помышлявший ни о каком жениховстве. Он и познакомился-то с Серыми Псами,
когда принёс к ним старика и с рук на руки  передал  ясноглазой  внучке.
Так новой жизнью обернулась посрамлённая смерть -  сватовством  кузнеца,
рождением  деток...  Волкодав  снова  подумал  о  седовласых   сегванах,
шагавших в небытие Понора. Вообразил чёрную зиму, наступившую  вслед  за
чахоточным летом сродни нынешнему, вообразил  последние  связки  сушёных
тресковых голов на прокопчённых стропилах и тощих детей,  у  которых  те
старики невольно забирали кусок... Не суди, учила веннская мудрость.  Не
суди соседа, пока не проходил хоть полдня в его сапогах...
   Но как, наверное, похожи были голодные дети Закатных Вершин  на  тех,
что рылись в отвалах руды возле подъездных трактов рудника  и  бегали  с
тачками, высыпая породу в обитый медью жёлоб... Аргила. "Не говори,  что
тебя нет. Ты есть..."
   ...Хотя всё не так. Что могло быть между ними общего? Да, те и другие
обречены были смерти - но одни умирали дома, зная: для них сделали  всё,
что только могли... а другие - по злой воле чужих и равнодушных людей...
   И опять  -  нет,  не  так!  Где  есть  люди,  там  есть  и  добро,  и
самопожертвование, и любовь. Даже в  такой  исконной  вотчине  зла,  как
Самоцветные горы... Волкодав помнил: старшие  рабы  порою  заботились  о
мальчишках, точно о собственных сыновьях. Прикованный на  цепь  рудокоп,
погибая в забое и не имея возможности выбраться, успел вышвырнуть наружу
подростка. И сам Волкодав, именовавшийся в те годы  Щенком,  нипочём  не
выжил бы, если бы его, запоротого, не оберегали, не  подкармливали  двое
взрослых невольников...  один  из  которых  добровольно  приблизил  свою
смерть, чтобы дать ему,  Щенку,  зыбкую  возможность  уцелеть.  Волкодав
понял это лишь годы спустя.
   "Прощай, брат".
   "И ты прощай, брат..."
   Винитар,  кажется,  по-своему  истолковал  хмурое   молчание   венна.
Удивительно было, что ему вообще понадобилось его истолковывать,  но  он
сказал:
   - Я хотел убедить её ехать. Или тоже остаться. Когда отходил корабль,
я сидел под мачтой привязанный.
   Склон,  по  которому  поднимались  двое  мужчин,  представлял  собой,
собственно, сплошную гвазду - грязевое болото,  почему-то  не  утекавшее
вниз. Вот что получается, когда откуда-либо уходит жизнь и оставляет  на
теле земли омертвелую гниющую рану. В  таких  ранах  водятся  черви,  но
здесь даже  черви  давно  уже  вымерли  от  бескормицы  -  плоть  сгнила
насовсем, рассыпалась прахом. Приходилось всё время смотреть  под  ноги,
чтобы не вывернулся из-под сапога камешек, затаившийся в  глине,  да  не
привёл упасть, окончательно мараясь в грязи. Мало походило всё  нынешнее
на тот поединок на вершине залитого солнцем лугового холма, под льющуюся
с небес песенку жаворонка, как мечталось некогда Винитару. Каким  станет
Божий Суд, предназначенный положить конец их с  венном  вражде?  Неужели
они станут топтаться в мерзкой грязи или по колено в талом  снегу,  даже
не имея возможности порадовать Небеса красотой воинского мастерства?..
   А  впрочем,  кто  сказал,  будто  подвиг  и   справедливость   должны
непременно являть ещё и красоту?..
   Молодой кунс покосился на Волкодава, шедшего рядом.  Ему  показалось,
кровный враг размышлял примерно о том же, и он спросил его:
   - Что хмуришься, венн? Волкодав честно ответил:
   - Самоцветные горы вспомнил. Там, поблизости,  места  были  уж  очень
похожие.
   Винитар отметил про себя, что венн говорил  ровным  голосом  и  дышал
тоже ровно, не слишком запыхавшись на длинном  подъёме  по  скользкой  и
вязкой глине, грозящей стянуть с ног сапоги. Это  было  хорошо.  Значит,
совсем оправился от последствий Хономерова зелья. Значит, в грязи или не
в грязи, а будет-таки между ними настоящий Божий Суд, равный поединок, и
победит в нём  тот,  с  кем  Правда  Богов,  а  не  тот,  кто  лучше  ел
накануне...
   Они выбрались на самый верх склона.  Впереди  открылось  то,  что  на
родине Волкодава называлось залавком - ровным плоским местом  на  склоне
холма,  пригодным  для  огородничества  и  жилья.  Здесь  Винитар  вдруг
остановился, словно налетев на  стену.  Волкодав  сделал  ещё  несколько
шагов, потом обернулся посмотреть, что случилось.
   Предводителю морской  дружины  было  в  полной  мере  присуще  умение
держать при себе свои чувства и не дрогнув  принимать  всякое  известие,
будь оно  умопомрачительно  радостным  или  сокрушительно  горьким.  Но,
знать, выруби себя хоть из гранита,  а  и  гранит  растопит  возвращение
после долгой  разлуки  домой...  Лицо  у  Винитара  сейчас  было  как  у
человека, который,  отправляясь  в  дальний  поход,  оставил  свою  мать
крепкой женщиной в зрелом цвету, полновластной хозяйкой семьи,  и  много
лет представлял её себе такой, а вернувшись... застал высохшую  старуху,
угасшую и телом, и разумом. Волкодав понял: мёртвый  склон  всё-таки  не
лишил Винитара упрямых последних надежд. Кунс предполагал что-то увидеть
здесь, наверху. Что же? Волкодав огляделся. Обширный залавок  был  таким
же мокрым, грязным и бесприютным, как и оставшийся позади склон.  Всюду,
сколько  хватал  глаз,  громоздились  точно  такие  же  груды   скальных
обломков, а на  расстоянии  нескольких  поприщ  начинался  снеговой  бок
ближней горы. К середине своей залавок заметно понижался, и  разжиженная
глина натекла туда сущим бельмом, густым, как  сметана,  и  ровным,  как
озеро, замёрзшее в безветренную погоду.
   Винитар заметил взгляд Волкодава и криво усмехнулся:
   - Раньше мы называли это место Одонь-Талх - Звёздной долиной... Здесь
снеговые воды с гор выходили из-под земли множеством родников, и в ясные
ночи долина казалась продолжением звёздного неба...
   Он мог бы добавить, что на Одонь-Талх,  обители  хрустальных  ключей,
никогда не пасся  ничей  скот.  Здесь  давали  клятвы  влюблённые.  Сюда
приходили испрашивать  благословения  люди,  чувствовавшие  в  себе  дар
стихотворцев. Наверное, Волкодав, выслушав, согласился бы с кунсом,  что
так тому и следовало быть. И, вероятно, даже  припомнил  бы  незабвенную
Глорр-килм  Айсах,  поднебесную   Долину   Звенящих   ручьёв,   не   зря
называвшуюся священной и  заповедной,  ибо,  едва  не  сделавшись  полем
великой битвы двух  непримиримых  племён,  послужила  она  их  чудесному
примирению, причём не  без  явного  вмешательства  свыше...  Но  Винитар
ничего  не  рассказал  -  не  довелось.  На  плечо  Волкодаву  шлёпнулся
вернувшийся  Мыш  и  принялся  топтаться,  недовольно  пофыркивая.  Венн
мельком посмотрел на него и спросил Винитара:
   - Кто теперь живёт на твоём острове?
   - Значит, и ты заметил, что за  нами  увязался  Шамарган?  -  ответил
кунс. - Не  знаю  уж,  как  он  улизнул  от  моих  людей,  а  зачем  ему
понадобилось за нами следовать - и знать того не хочу. Поймаю и...
   Он стал прикидывать про себя,  что  надлежало  сделать  с  бесстыдным
ослушником, не уважившим приказа, но Волкодав покачал головой:
   - Не о нём речь. Их много, и мысли у них не самые дружелюбные.
   От "косатки" их  с  Винитаром  отделяло  целое  утро  весьма  упорной
ходьбы. Отсюда корабль нельзя было даже увидеть, не то что  рассчитывать
на подмогу. С таким же успехом "косатка" могла  бы  находиться  вовсе  у
другого берега моря. Винитар не стал  затравленно  озираться,  выискивая
врага. Лишь спросил, усмехаясь углом рта:
   - Об их мыслях тоже твой зверёк тебе рассказал?
   - Нет. Сам чувствую.
   - Раньше, - задумчиво проговорил Винитар,  -  ты,  насколько  я  тебя
помню, ответил бы как-нибудь так: "Может, и рассказал"... Изменился  ты,
кровник.
   Волкодав хмыкнул:
   - Может, и изменился...
   Они почти  весело  переглянулись  и  снова  зашагали  вперёд,  обходя
мертвенно-синеватый глиняный наплыв, поглотивший чудо Звёздной долины.
   И неоткуда было знать им (а жаль: узнав, оба от души посмеялись  бы),
что далеко за  морем,  измеренным  и  прёодолённым  "косаткой",  посреди
континента, называемого Шо-Ситайном, хорошо знакомый им обоим  Избранный
Ученик Хономер боролся  с  весьма  сходными  трудностями.  Разве  что  в
раскисшей грязи скользили не его ноги в сапогах, а копыта коня.
   Он  не  был  бы  Избранным  Учеником,  предводителем   тин-виленского
жречества Близнецов, если бы не умел принимать решения, а потом вызывать
к жизни задуманное, напряжением: духовных и  плотских  сил  давая  бытие
небывалому. Постановив самолично осмотреть языческую кумирню,  внушавшую
столь недолжное чувство почтения иным собратьям  по  вере,  Хономер,  же
мешкая долго,  велел  единственному  оставшемуся  здоровым  "кромешнику"
собрать припасы и десяток надёжных людей  -  и  двинулся  на  Заоблачный
кряж. Он всегда был лёгок на подъём.
   Его караван ничем не напоминал нищий поезд горцев-итигулов,  отбывший
туда же несколькими седмицами ранее. Тот и поездом-то едва ли заслуживал
называться: так, несколько мохнатых лошадок с вьюками и одна под  седлом
- для старца Кроймала. И пешие дикари. Со своими собаками...
   Что ж, пусть двое Учеников, явившие в Кондаре столь прискорбно  малое
рвение,   путешествуют   в   убожестве   и   лишениях,   как    пристало
вероотступникам - либо опасно приблизившимся к отступничеству  и  потому
скрывающимся  от  праведных  единоверцев.  Он,  Хономер,   намерен   был
совершить эту поездку совсем по-другому. Нет, не  то  чтобы  его  пугали
ночёвки на пыльных войлоках, в горских палатках из  волос  дикого  быка,
сквозь чёрную ткань которых просвечивает ночное небо и поддувают  стылые
ветры.  Когда  весной  они  скрытно,  иными   дорогами,   следовали   за
Волкодавом,  Хономеру  доводилось  спать  и  под  открытым   небом,   на
прихваченной последними заморозками земле, и вовсе в седле,  и  попросту
обходиться без сна. Радетель с юности  был  привычен  к  странствиям  по
диким краям, где никто не стелил ему тёплой постели и не пёк лепёшек  на
ужин. И он отнюдь ещё не стал ветхим стариком вроде Кроймала, чтобы  ему
на каждом шагу  требовалась  забота  и  помощь.  Нет!  Дело  не  в  том.
Жреческое одеяние  Хономера  нынче  блистало  яркими  красками,  он  был
попечителем святой веры в большом богатом городе, а поскольку Тин-Вилена
являлась  крупнейшим  городом  целого  континента,  -  значит,  Хономеру
надлежало блюсти дело и славу Близнецов во всём Шо-Ситайне.
   И кому какое дело, что Тар-Айван,  расположенный,  собственно,  вдвое
ближе к Тин-Вилене, чем к тому же  Кондару,  до  сего  дня  весьма  мало
интересовался пастушеским краем, предпочитая обращать свои взоры на куда
более изобильные  и  причастные  к  судьбам  мира  державы:  Мономатану,
Саккарем, Нарлак, Халисун...
   Хономер твёрдо знал: пробиваться к вершинам жреческой власти в  одной
из этих стран - определённо не для него. Лучше быть первым в Тин-Вилене,
чем тридцать первым в Фойреге. Он не помнил, кто это сказал. Надо будет,
вернувшись, отрядить младших жрецов порыться в библиотеке - и непременно
найти.
   Хономер очень рассчитывал на  нынешнее  своё  путешествие.  Вероятно,
внутренний голос по-своему истолковал бы  этот  расчёт  и  скорее  всего
объявил бы его неким возмещением за сокрушительную неудачу с  Винитаром.
Однако внутренний голос потому и называется  внутренним,  что  никто  не
слышит его, кроме нас самих... да и мы-то  всего  чаще  предпочитаем  не
слушать.
   Нынче для Хономера был именно такой случай. Да, он потерпел  неудачу,
которую глупо было  бы  отрицать,  и  ещё  глупее  -  гнать  из  памяти,
притворяясь, будто ничего не  случилось.  Зелье,  сваренное  Шамарганом,
обладало обрекающей силой. Хономер сам проверил его на  двоих  никчёмных
людишках из числа городских бродяг и убедился: отрава разила наверняка и
противоядия не имела. А значит, венна давно уже съели морские рыбы... и,
вероятно, тоже в свою очередь отравились. Жалеть тут  было,  собственно,
не о чем, но венн унёс с собой тайну имени старого жреца,  и  вот  этого
Хономер простить ему не мог.
   Хотя... прощай или не прощай мёртвому, с