ния детей,  это  кое-что  значит.
Обрывки  выкриков достигали его  слуха:  жители  приветствовали кнеса  и
спешили  заверить  его,  что  кнесинка  правила  ими  воистину  мудро  и
справедливо.  Волкодаву оставалось только надеяться,  что крики и шум не
помешают ему распознать,  скажем,  шепот извлекаемого из  ножен кинжала.
Или негромкое гудение натягиваемой тетивы...

   Боги,  однако,  ныне с  улыбкой взирали на Галирад.  И посольство,  и
встречавшие добрались до крома безо всякой помехи.
   В  крепости кнес сразу же затворился в гриднице со старшей дружиной и
помощницей-дочерью.  Были,  похоже,  какие-то дела,  которые требовалось
безотлагательно обсудить.  Волкодав повел Серка в конюшню, рассуждая про
себя о том, что у веннов подобного не бывало. Там человека, вернувшегося
из дальнего странствия,  денька три продержали бы в отдельной клети,  не
больно допуская в  общую жизнь дома.  А  вдруг он,  шастая по  неведомым
краям,  набрался какой-нибудь скверны?..  А вдруг он -  и не он вовсе, а
злой дух, похитивший человеческое обличье?..
   Наверное,   все  же   прав  был  старик,   с   которым  ему  довелось
разговаривать тогда  на  берегу.  Какова  жизнь,  таков  и  обычай.  Что
станется с  большим купеческим городом,  если  по  всей  строгости чтить
домашний порог, а с приехавшим кнесом поступать как с чужаком?..
   Волкодаву хотелось вернуться в  дом к  Вароху,  как следует поесть и,
пожалуй,  поспать в тепле,  но было нельзя. После полудня кнес собирался
говорить с горожанами на торгу, держать ответ, как съездил и что обратно
привез.  Не  сделай этого -  и  к  вечеру уже поползут по  городу слухи.
Негоже получится.
   Когда Волкодав ввел Серка внутрь конюшни, конюх Спел как раз принимал
гостя,  мятельника Зычка Живляковича.  Уютно устроившись на куче соломы,
двое слуг разложили угощение и  помаленьку отмечали благополучный приезд
славного кнеса.  Вот  что  бывает,  подумал Волкодав,  когда  привыкаешь
входить не  стучась.  И  сам  не  хотел,  а  получается,  будто незваным
подоспел к угощению.
   - Хлеб да соль,  -  сказал он,  ведя коня мимо.  Он не удивился и  не
обиделся бы,  ответь они ему:  "Едим,  да свой". Однако соломенноголовый
Спел  обрадованно замахал  руками,  показывая венну  оплетенную глиняную
бутылочку:
   - Подсаживайся, Волкодав! За здравие кнеса и кнесинки...
   Как  это  на  первый взгляд ни  странно,  нелюдимый телохранитель ему
нравился.  Наверное,  за то, что на славу холил Серка, не переваливал на
холопов заботу.
   - Спасибо, - поблагодарил Волкодав. - От закуски не откажусь, а чашку
не пачкай. Мне государыню еще на площадь сопровождать...
   Он  вооружился  жесткой  щеткой  и  принялся  чистить  уткнувшегося в
кормушку коня.
   - Ишь,  красная девица,  родниковой капельки забоялся,  -  достиг его
слуха негромкий смешок мятельника Зычка.
   - Красная девица и есть, - согласился Спел. - Даром что при усах. - И
позвал: - Эй, венн, не надумал?
   Волкодав улыбнулся.  На такие беззлобные подначки он не обижался, еще
не хватало. Серко оборачивался, вздыхал, терся о его плечо носом.
   - За  госпожу  нашу,  -  долетел из  угла  голос  Зычка.  Послышалось
бульканье вина,  перетекавшего из бутылочки в кружку.  -  И жаль, да что
поделаешь, - продолжал старый слуга. - Жизнь жить пора, всему срок...
   Ну точно:  просватал доченьку кнес!  -  сейчас же сообразил Волкодав.
Все как положено.  Когда еще объявят народу, а верные слуги обо всем уже
доподлинно сведали.
   Вино   полилось  в   другую  кружку,   и   Спел   подтвердил  догадку
телохранителя:
   - За   то,   чтобы   голубушке  нашей  новое  гнездо  теплей  старого
показалось.
   - Ишь замахнулся,  -  проворчал старик.  -  Чтобы в  чужом дому слаще
было, чем при отце-матери? Да разве ж бывает?..
   Они  выпили.  На  крепких  зубах  Спела  хрустнул огурчик  знаменитой
веннской засолки.  Волкодав подавил  в  себе  желание  побыстрее кончить
работу и продолжал орудовать щеткой.
   - А что,  за добрым-то мужем!  - принялся рассуждать молодой конюх. -
Одно  слово,  велиморец!  Небось на  другой день золотым жуковиньям счет
потеряет. А уж как обнимет, к устам устами прильнет...
   Он хохотнул.
   - Баловник, - проворчал Зычко, но по голосу чувствовалось, что старик
улыбался. Волкодав приласкал Серка, хлопнул по гладкому крупу и вышел из
денника.  Он  нимало не  сомневался,  что  слуги все  как есть вызнали о
женихе.  И  какого роду-племени,  и как звать,  и ровня ли государыне по
молодости и красоте. А вызнали, стало быть, скажут сейчас и ему.
   Заметив телохранителя, Спел прибил ладонью солому рядом с собой:
   - Давай, венн, закуска кончается!
   Нежные огурчики в  палец  длиной,  однако,  еще  плавали в  мисочке с
пахучим рассолом.  Рот мгновенно наполнился набежавшей слюной.  Волкодав
сел, взял один, поблагодарил и стал есть.
   - Хорош, значит, жених? - спросил он, неторопливо жуя.
   - Куда лучше!  -  отозвался Зычко.  -  Родом,  правда,  сегван, а так
вельможа вельможей. Страж Северных Врат!
   Все знали,  что среди Стражей Врат Велимора случались люди безродные.
Зато скверные или  хотя бы  средние воины -  никогда.  Волкодав очень не
любил расспрашивать,  но  дело касалось кнесинки,  и  он  не  сдержался,
подтолкнул:
   - Небось старый, лысый, беззубый...
   - Стал бы государь за такого дитя свое выдавать! - возмутился чуточку
захмелевший Спел,  а  Волкодав подумал:  еще  как выдал бы,  встань тому
ценой Галирад.  Конюх же запальчиво продолжал:  -  Стремянный кнесов сам
его видел и  нам сказывал.  Годами молод,  да только дел его,  бают,  на
семерых стариков хватит и еще останется. Горлуша, стремянный, божился...
стать молодецкая,  волосы чище золота,  усы  -  во,  а  глаза,  куда там
халисунским сапфирам...
   Только что жалевший просватанную госпожу,  он  уже готов был защищать
ее жениха, словно Волкодав его хаял.
   - И  рода хорошего,  даром что сегван.  Сам кунс и сын кунса,  и имя,
какое вождю не стыд носить: Винитар!
   Никто не  заподозрил бы  по  лицу Волкодава,  чтобы это  имя для него
кое-что  значило.  Он  кивнул,  медленно дожевывая огурец и  ожидая,  не
скажет ли Спел еще чего занятного. Потом неторопливо заметил:
   - Я слышал, был когда-то неподалеку отсюда кунс Винитарий...
   - Ну да,  так это и есть сын его, - радостно пояснил Спел. - Батюшка,
вишь, на аррантский лад имечко перекроил, а сын не хочет, да и правильно
делает.
   ...Сын,  думал Волкодав.  Винитар,  сын  Винитария.  Совсем скоро ему
повезут кнесинку в жены.  Он,  Волкодав,  всего скорее,  и повезет. Сыну
Людоеда на ложе. За что? Ее-то за что?..
   - Плохо ешь,  малый.  - Зычко Живлякович протягивал ему кусок свежего
ржаного хлеба,  увенчанный изрядным ломтем ветчины с  хреном.  -  О  чем
призадумался?  Тебя-то  кнесинка как пить дать в  свиту возьмет да  там,
глядишь,  при  себе  оставит.  А  не  оставит,  все  Велимор посмотришь:
диковинная земля, говорят...
   Волкодав кивал головой, слушал его и не слышал, с отчаянием чувствуя,
как  возникает и  разрастается в  груди  знакомая  боль.  Полных  четыре
седмицы с ним этого не бывало,  и он, дурень, уже понадеялся - оставило,
вновь изгнанное умелыми лекарями... Как же. Он попытался противиться, но
это  было  не  в  человеческих силах.  Кашель  хлынул,  словно поток  из
запруды.  Хлеб с ветчиной упал в солому:  Волкодав беспомощно скорчился,
пытаясь  выбросить  из  себя  охваченные пламенем  легкие.  Мыш,  что-то
вынюхивавший на стропилах, с жалобным криком упал ему на плечо...

   ...Иногда  в  каменоломни для  услады надсмотрщиков привозили рабынь.
Каторжане,  давно  позабывшие,  как  выглядят  настоящие живые  женщины,
подолгу  обсуждали каждое  такое  событие.  Один  Серый  Пес  с  мрачным
остервенением  крутил  свой  ворот,   громыхая  по  камням  кандалами  и
отказываясь понимать,  почему не  разверзается земля,  почему не  падает
небо, сокрушая под своими обломками Самолетные горы...
   И  вот  однажды мимо  него  прошагал Волк,  таща  на  плече  бьющуюся
девчонку.  Тут-то  Серый Пес  и  узнал,  что даже цепи,  бывает,  иногда
рвутся, если налечь от души. Он, конечно, не проломил тогда голову Волку
и  девушку не  оборонил.  Его живо сбили с  ног,  скрутили и  потащили в
колодки.  И отстегали - не в первый раз и не в последний - так, что кому
похлипче хватило бы  помереть.  Но  хуже  всего было то,  что  случилось
потом.  Открыв глаза,  Серый Пес увидел над собой Волка. И с ним рядом -
ту девушку.  Веселую и  довольную.  Чему научили ее объятия Волка и было
ли, чему учить, этого он так и не узнал. Она улыбалась Волку и, хихикая,
заигрывала с  кем-то еще,  кого Серый Пес со своего места видеть не мог.
Потом она взяла у Волка кнут и...
   Насколько  венну  было  известно,  с  этим  самым  кнутом  она  редко
расставалась впоследствии. И равных ей по жестокости среди надсмотрщиков
было немного.  Еще поговаривали, будто от Волка (а может, и не от Волка)
у  нее  родился младенец,  которого она спровадила прямиком в  рудничный
отвал.  Она была красива,  очень красива.  Потом ее  видели с  кем-то из
хозяев, и холопы почтительно кланялись, величали ее госпожой...

   Волкодаву показалось,  будто  внутри что-то  до  предела натянулось и
лопнуло, и сразу пришло облегчение.
   - ...молодежь, - дошел до сознания ворчливый голос Зычка Живляковича.
- Думают,  все нипочем.  Даже,  вишь, согреться не хотят после этакой-то
холодины. А сам вон как раскашлялся!
   Старый  мятельник  перевернул  бутылочку  над  чашкой,   с   надеждой
встряхнул. Из бутылочки вытекла одинокая капля.
   - Я ничего,  - сипло выговорил Волкодав. Конюх Спел уже подобрал хлеб
и  счищал соломинки,  прилипшие к  сочной мякоти ветчины.  Волкодав взял
хлеб и предложил кусочек Мышу,  но тот угощаться не пожелал.  Вцепившись
коготками в кожаный чехол,  зверек пушистым комком висел у него на груди
и скулил,  заглядывая в глаза.  Волкодав вполне его понимал.  Ему самому
вконец расхотелось есть, но отказываться было поздно. Он только утер рот
ладонью и  при  этом  слегка ее  послюнил.  Во  рту  был  очень знакомый
противный вкус,  но  верить не  хотелось до последнего.  Потом он улучил
момент незаметно скосить глаза и увидел на ладони красную кровь.

   Кнесинка вышла из гридницы об руку с отцом. Она шла спокойно и молча,
но  Волкодав посмотрел на  нее и  почему-то вспомнил,  как идут на казнь
твердые духом. В чем дело?..
   Мальчишка-конюх  вывел  Снежинку,  Волкодав  привычно подошел  сажать
государыню в седло. Взяв девушку за пояс, он поднял ее и усадил на спину
кобылицы...  и  тут  Елень  Глуздовна  вдруг  схватилась  за  его  руки,
схватилась так,  будто тонула в беспросветном омуте и больше некому было
спасти.  Волкодав вскинул глаза, наткнулся на умоляющий, полный отчаяния
взгляд и  почувствовал,  как стиснула сердце когтистая лапа.  Но со всех
сторон смотрели воины,  вельможи и слуги,  не говоря уже о велиморцах, и
мгновение минуло,  и  кнесинка выпустила его руки,  занявшись поводьями.
Волкодав нахмурился,  вскочил на Серка и пристроился пока сзади,  потому
что не знал, как поедет госпожа - справа от отца или слева.
   Когда они выбрались из  крома,  ему показалось,  что народ с  утра не
расходился, так и торчал, запрудив улицы и ожидая своего кнеса. Волкодав
с привычной бдительностью озирался вокруг.  Мысль о кнесинке и ее женихе
досаждала ему, мешая сосредоточиться, и он гнал ее прочь.
   Вот потому-то,  думал он, и не следует телохранителю откровенничать с
тем,  кто его нанял,  делиться своими переживаниями и вдаваться в чужие.
Если  бы  тогда на  речном берегу я  уступил ее  любопытным расспросам и
кнесинка Елень узнала бы,  КТО пришиб батюшку ее будущего нареченного. И
за что!..
   Еще он  все время чувствовал на  своих руках ее  пальцы и  недоумевал
почему она  шла  как на  смерть.  Знала что-нибудь про Людоедова сына?..
Вряд ли.  Город городом,  а будь парень развратник или злодей, небось не
отдал бы ему кнес любимую дочь...
   Волкодав видел:  кнесинка вполне овладела собой, спокойно ехала подле
отца и даже махала людям рукой. Вот Глузд Несмеянович привлек ее к себе,
потрепал по  волосам,  сказал что-то  на ухо,  вернее,  почти прокричал,
чтобы расслышала среди гомона. Елень Глуздовна подняла голову, кивнула и
улыбнулась в  ответ.  Она не  оглянулась на  телохранителя но  он заново
ощутил беспомощное, отчаянное пожатие: защити!..
   Другой кто  в  сердечко запал?..  -  размышлял он,  выезжая следом за
кнесом и кнесинкой на торговую площадь и настороженно озираясь.
   - Не бойся,  венн!  Мы теперь ученые,  начнет кто умышлять,  сами шею
скрутим!..  -  долетел  озорной  крик.  Волкодав мельком посмотрел в  ту
сторону,  убеждаясь,  что крик не  был призван сбить его с  толку.  Кнес
покинул седло и сам поставил на землю дочь. Волкодав спешился и подошел.
В людных местах он спешивался после.
   ...Нет,  нету у  нее сердечного друга.  Я  бы уж знал.  Друга увидеть
охота,  поговорить,  помиловаться.  А кнесинка -  то с нами в лес,  то с
боярами о делах,  то к народу,  то с нянькой в хоромах.  А может,  таков
друг, что видеться не велят и мечтать запретили? Тоже нет: тайная любовь
паче явной видна...
   Если по совести,  то времена, когда город действительно мог отправить
своего кнеса с  посольством,  а  потом строго спросить с него,  миновали
давно и,  надо полагать,  безвозвратно. Но людям нравилось, что их кнес,
едва  приехав домой,  по  старой  памяти чуть  не  первым долгом шел  на
площадь к народу и собирался держать ответ.
   Кнес  говорил  стоя,   с  дощатого  возвышения.  Кнесинка  стояла  на
ступеньку ниже отца,  а  еще пониже кнесинки,  по  обыкновению сложив на
груди руки,  стоял Волкодав.  На  него уже перестали указывать пальцами.
Добрые галирадцы успели привыкнуть,  что за их любимицей с некоторых пор
всюду   следовал  мрачный   телохранитель.   Волкодав  обводил   глазами
запруженную  толпой  торговую  площадь.  Он  по-прежнему  осязал  пальцы
кнесинки у себя на запястьях. Словно клеймо.
   Кнес говорил хорошо.  Не слишком коротко и не слишком подробно, всего
в  меру.  Он знал,  где пошутить,  где заставить гордиться.  Галирадские
старцы  и  святые  волхвы  внимали ему,  сидя  в  деревянных креслах под
пестрым кожаным пологом -  подношением улицы усмарей.  Волкодав слушал в
треть уха и  на  кнесинку не оглядывался.  Что он мог для нее сделать?..
Только  еще  и  еще  раз  обшарить толпу  зорко  сощуренными,  почти  не
мигающими глазами...

   Симуранами зовутся удивительные существа,  похожие на громадных псов,
но наделенные крыльями для полета.  Эти крылья дал им Бог Грозы,  дал за
то,  что однажды их  предкам удалось смягчить его гнев.  Высоко в  горах
гнездятся они,  и  ни у  кого нет над ними власти.  Они слушаются только
вилл -  хрупких,  большеглазых Повелительниц Облаков. "Не кричи: горе, -
наставляет  веннская  мудрость.   -   Погоди,  покуда  увидишь  мертвого
симурана..."



   Покуда живешь, поневоле в бессмертие веришь.
   А жизнь оборвется - и мир не заметит, потери.
   Не вздрогнет луна, не осыпятся звезды с небес...
   Единый листок упадет, но останется лес.

   В младенчестве сам себе кажешься пупом вселенной,
   Венцом и зерцалом, вершиной людских поколений,
   Единственным "Я", для которого мир сотворен:
   Случится исчезнуть - тотчас же исчезнет и он.
   Но вот впереди распахнутся последние двери,
   Погаснет сознанье - и мир не заметит потери.

   Ты ревностью бредишь, ты шепчешь заветное имя,
   На свадьбе чужой веселишься с гостями чужими,
   Ты занят делами, ты грезишь о чем-то желанном,
   О завтрашнем дне рассуждаешь, как будто о данном,
   Как будто вся вечность лежит у тебя впереди...
   А сердце вдруг - раз! - и споткнулось в груди.

   Кому-то за звездами, там, за последним пределом,
   Мгновения жизни твоей исчислять надоело,
   И все, под ногой пустота, и окончен разбег,
   И нет человека, - а точно ли был человек?
    И нет ни мечты, ни надежд, ни любовного бреда,
   Одно Поражение стерло былые победы.
   Ты думал: вот-вот полечу, только крылья оперил!
   А крылья сломались - и мир не заметил потери.


        9. СЕРАЯ ШЕРСТЬ

   Пес проснулся в лесу.  В славном,  сосновом лесу,  которыми знамениты
были  коренные  веннские  земли.   Бурые  стволы,   седые  возле  земли,
торжественно возносились под самый купол небес, и там, на непредставимой
высоте,  пышные синеватые кроны  легонько шевелил ветер.  А  внизу,  под
сенью   исполинов,   зелеными  свечами  стояли  лохматые  можжевельники,
кудрявились ягодные кустарнички,  коврами лежали лесные травы и  мхи,  в
которых с лета до поздней осени не было переводу грибам...
   Пес поднялся:  длинные серые лапы,  могучее поджарое тело и пушистый,
слегка изогнутый хвост.  Густейшую щетину на  шее  делил  надвое кожаный
ремень.  На  ошейнике  что-то  сверкало,  точно  капля  росы,  поймавшая
солнечный луч.  Краем  глаза пес  видел переливчатый радужный блеск,  но
извернуть голову и рассмотреть, что же там такое, ему не удавалось.
   Пес насторожил острые уши,  понюхал воздух,  вздрогнул и  понял,  что
надо было спешить.
   Он двинулся с места и побежал,  ведомый одному ему внятными запахами.
Сперва крупной рысью,  а потом, когда слева открылась низина и замаячила
непроницаемая тень частых ельников,  -  во весь скок. Он не искал дичи и
не  прятался от  врага,  но  крепкие лапы  по  давней привычке несли его
вперед совершенно бесшумно.
   Девочка  вынула  из  травяного гнезда  розовую волнушку,  улыбнулась,
поцеловала круглую мохнатую шляпку и убрала грибок в корзинку.  Корзинка
с  рассвета  успела  порядком  отяжелеть.  Обнаружив  очередную  семейку
грибов,  девочка ставила корзинку наземь и  собирала грибы в  руки или в
подол, а потом возвращалась и высыпала все разом.
   Она давно просила сплести ей  заплечный берестяной кузовок вроде тех,
с  какими ходили в лес ребятишки постарше,  но просьбу не слушали.  Мама
считала ее  не  только дурнушкой,  но  еще и  заморышем:  такому дитятку
только дай кузовок,  сейчас же пуп надорвет.  А корзинка, она корзинка и
есть, в нее сверх меры не всунешь.
   Девочка выпрямила спину и потянулась,  потом села на камень, поросший
с  одного боку пятнистым желто-черным лишайником.  Мама не  разрешала ей
сидеть на камнях,  утверждая,  что так недолго и  простудиться.  Валун в
самом деле был холодным,  но девочка,  назло запрету, продолжала сидеть.
Все равно кузовка ей в этом году не допроситься.  Спасибо и на том,  что
хоть взяли в  лес по грибы.  Не отправили виноватую,  как обычно,  пасти
гусей да не вручили с собой прялку с изрядной куделью:  напрясть, покуда
пасешь, льняных ниток впрок...
   Девочка почесала ногтем ямку между ключиц,  где раньше висела светлая
бусина,  и вздохнула. Из-за этой бусины ей тогда весной всыпали так, что
больно было сидеть.  А потом долго внушали, какой горький срам причинила
она, неблагодарная, своему роду. Это ж нарочно не выдумаешь. Отдать знак
своей будущей женственности встречному-поперечному, в первый и последний
раз  увиденному...  Да  без материнского дозволения.  Да  вперед старших
сестер!  Да  кому бы  доброму,  а  то за версту по роже видать -  злодею
отъявленному...
   Не  умела хранить,  строго приговорила мама,  ну  так не  нужна тебе,
бесстыднице, новая. Пока в поневу не вскочишь...
   Вот если бы его попросить,  подумала девочка. Он бы мне сразу кузовок
сплел.
   Чужой  человек  появился  со   стороны  ельников.   Девочка  заметила
незнакомца и  испуганно схватилась за  края  камня,  на  котором сидела.
Черные   ельники   лежали   посреди  светлого  бора,   словно   островок
чужеродного,  бессолнечного, враждебного мира. Там не водились ни ягоды,
ни   грибы.   Только   смертоносные  поганки  как-то   проникали  сквозь
напластования слежавшейся хвои и стояли в мертвой тишине,  бледно-сизые,
едва заметно светяшиеся...
   И  Барсуки,  и Пятнистые Олени ельников сторонились.