ти осенью, а
не весной. Что в нём общего с животворной  грозой,  когда  тёплую  землю
ярит безумствующий ливень, порождая чистый  воздух,  которым  так  легко
дышится?.. Нет, понапрасну ли дома различали  дожди,  зря  ли  говорили:
подобную сырость порождает не страсть Бога Грозы, но корысть его вечного
соперника, подземного Змея.
   Да... Вот  уж  чего  я  сполна  в  своей  жизни  нанюхался,  так  это
подземелий, где властвовала корысть...
   Стена совсем скрылась из глаз,  укрытая  влажной  завесой.  И  только
шепчущие голоса продолжали разговаривать с Волкодавом. Так - бестелесно,
на грани  понятного  -  могли  бы  напоминать  о  себе  тысячи  безвинно
загубленных душ...
   Венн всё-таки решил не следовать опыту тех, кто  бывал  здесь  прежде
него и стоял против ночёвок  около  Зазорной  Стены.  Между  прочим,  он
сделал так отчасти потому, что вообразил, как начнёт рассказывать Эвриху
об этом шо-ситайнском диве, когда они встретятся. "И что?..  -  протянет
Эврих разочарованно. - Просто постоял и дальше пошёл?.."
   В самом деле глупо было бы взять да уйти, даже не попытавшись понять,
о чём же шепчет Стена. Волкодав вернулся к опушке  леса  и  в  полусотне
шагов от того места, где выбегала на верещатник  тропа,  облюбовал  себе
для ночлега ёлку - скорее приземистую, чем высокую, но  зато  невероятно
густую. Под неё никакой дождь  не  проникнет.  Венн  поклонился  доброму
дереву,  испрашивая  разрешения.  Потом  влез  под  раскидистый   полог,
постелил себе и устроился, как в доме родном.
   Огня, понятно, под таким кровом не разведёшь,  но  костёр  был  и  не
нужен. Без него тепло. Порывшись в  заплечном  мешке,  Волкодав  вытащил
ломоть хлеба и кусок рыбы, в  искусстве  коптить  которую  тин-виленские
рыбаки не уступали, кажется, даже островным  сегванам.  Даром,  что  ли,
именно в Тин-Вилене он снова начал есть рыбу с удовольствием  -  а  ведь
думал когда-то, что после каторги никогда больше по собственной воле  не
возьмёт её в рот!
   В лесу было тихо. Кажется, не только люди, но  даже  зверьё  избегало
попусту слушать голоса,  звучавшие  из  Стены.  Один  я  уши  навострил,
подумалось Волкодаву. Ни человек, ни собака...
   Правду молвить, порой он уже сам не знал, какой из двух сутей  в  нём
было больше. Благодарение Богам - в  Тин-Вилене  с  ним  не  происходило
случаев вроде того, который, надобно думать, до сих  пор  вспоминали  за
кружечкой пива добрые жители Кондара. Однако  превращения  случались.  И
всякий раз - весьма кстати. И чем дальше, тем  легче.  Это  наводило  на
мысли.
   Запив водой из фляжки последний кусок,  он  свернулся  калачиком  под
старым, но всё ещё  очень  тёплым  плащом.  Загляни  кто  под  дерево  -
непременно решил бы впотьмах, что на ворохе опавшей хвои улёгся  большой
серый пёс...

***

   ...  Пещера.  Дымный  чад  факелов.  Крылатые  тени,  мечущиеся   под
потолком...
   Волкодав снова  был  в  подземельях  Самоцветных  гор.  Он  быстро  и
уверенно шагал по широкой серой равнине - бескрайней пустыне,  затянутой
пеленой тёмно-пепельной мглы, не пропускающей света...
   В действительности горные выработки самоцветных копей  были  довольно
узкими коридорами: только разминуться, не задев крепей,  двум  тачкам  с
рудой. Однако сны  обладают  свойством  неузнаваемо  менять  памятное  и
привычное, да ещё и  лишают  способности  удивляться.  Поэтому  Волкодав
всего  менее  задумывался  о  том,  каким  это  образом  крысиные   норы
обернулись вдруг обширной равниной; "просторной", впрочем, назвать её не
повернулся бы язык - вместо близко сдвинутых  стен  подземного  коридора
был серый, ощутимо вязкий туман... Просто надо  было  идти,  и  Волкодав
торопился.
   Потому что за ним была погоня.
   Много раз он слышал у себя за плечами погоню... Вот  только  нынешняя
отличалась  от  всех  прежних   не   менее,   чем   серотуманное   поле,
раскинувшееся кругом, от любого из мест, где ему  когда-либо  доводилось
бывать.
   Эта погоня не перекликалась, не трубила в рога. Не молчала, незаметно
подкрадываясь.
   Она - пела...
   Вначале его слуха достигали только ослабленные расстоянием  отдельные
глухие, мерные вскрики низких голосов,  ниже,  чем  бывают  у  человека.
Сущий рык, исходящий из огромной груди, словно  там,  вдалеке,  невидимо
ворочалось нечто невообразимо громадное. Но рык содержал в  себе  смысл,
который вполне удавалось понять, и Волкодав понял: ищут.
   Потом  голос  одного  невозможного  существа  начал  распадаться   на
множество отдельных, но и каждый сам по себе был  таков,  что  никому  в
здравом уме не хотелось бы услышать его у себя за спиной.
   "Ох... ох-ох-ох... ох... ох-ох-ох..." - неторопливо и грозно выводили
самые низкие.
   "Ах, а-ах, ах, а-ах", -  с  кровожадной  уверенностью  вторили  более
высокие.
   "Иииии-уууууу..." - заходились самые пронзительные.
   Всё вместе складывалось в хор, поистине жуткий и потрясающий.  В  нём
не было слов, но Волкодаву они и не требовались. Итак прекрасно разумел,
о нём поют.
   Это была древняя, как само время, Песнь Ночи...
   Не той ночи, что с уходом солнца является сменить славно поработавший
день, даря отдых и покой. Нет... Это была Ночь вроде той, что  царила  в
пещерах Самоцветных гор задолго до того, как там появились первые  люди.
И  которая  сомкнётся  за  спинами  у  людей,  когда  наконец  истощится
последняя жила и люди оттуда  уйдут.  Сомкнётся,  чтобы  воцариться  уже
навсегда...
   ... Но не просто отсутствие света. Это - Тьма,  в  которой  свету  не
выжить.  С  ней  встречались  исподничие,  посланные   на   разведку   и
заблудившиеся  в  хитросплетении  ходов,  промытых  подземными   водами.
Гаснет,  задохнувшись  в  неравном   противоборстве,   маленькое   пламя
фонарика, и ты остаёшься один в черноте подземной могилы. И, сколько  ни
говори себе, что где-то совсем рядом работают тысячи людей, что,  может,
кого-то ещё пошлют за тобой и посланные на подмогу успеют тебя разыскать
- это не имеет значения: ты один в беспредельной Ночи, заполонившей весь
мир. Ты один, словно в смерти, в которую каждый  тоже  вступает  сам  по
себе...
   Погоня приближалась. Волкодав  понял  это  по  тому,  как  изменились
поющие  голоса.  Отрывистое  немногозвучие  сменилось  мощным  распевом.
Голоса  о  чём-то   советовались,   готовились   торжествовать...   Тьма
бесплотна. Но у неё в услужении великое  множество  тварей  из  плоти  и
крови. И - весьма кровожадных...
   Ну что же, Волкодав неплохо умел объясняться на доступном им языке...
Как говорили проходчики: бесполезно бросать  вызов  горе,  но  с  каждым
отдельным её камнем вполне возможно  поспорить.  И  вдобавок  он  достиг
места,  к  которому  стремился,  уходя  от   преследователей.   Равнина,
казавшаяся  беспредельной,  кончилась,  пересечённая  громадной  стеной.
Сколь высоко вверх и далеко  в  стороны  простиралась  она,  он  не  мог
рассмотреть - всё застил туман, непроницаемый и неподвижный. Но в  стене
была дверь. Вернее, ворота. С тяжёлыми бронзовыми створками, надёжными и
несокрушимыми даже на вид, и со скважиной для ключа.
   Волкодаву сразу показалось, что где-то, когда-то он уже  видел  нечто
подобное... Он не смог сразу вспомнить, где и когда, и даже сказал себе,
что не время  вспоминать  и  гадать,  ибо  погоня  вовсе  не  собиралась
скалываться, а ключа у него не было,  и  это
значило, что следовало приготовиться к бою...
   И вот тут его осенило. Это были не просто ворота, сделанные людьми  и
запирающие какой-то проход. Это были - Врата! И он вправду  стоял  перед
ними когда-то. И в прошлый раз за них тоже ушли те, кто был ему дорог, а
он остался, потому что ключа, как и теперь, с собой не принёс.
   И нужно было вспомнить что-то ещё, и он почти вспомнил, но тут время,
и без того слишком щедро отпущенное ему, истекло.
   Песня Ночи достигла пронзительной силы. Твари, настигавшие Волкодава,
чуть только не плакали в исступлённом предвкушении крови.
   Что ж!..  Он  повернулся  к  ним  лицом  и,  ощериваясь,  потянул  из
наплечных ножен Солнечный Пламень.
   Серая равнина, по которой он только что шёл,  успела  претвориться  в
большой зал старой, давно заброшенной выработки. Навис тускло освещённый
камень тёмных  пористых  стен,  хранивших  неровные  шрамы,  оставленные
зубилами. Волкодаву некогда было ни удивляться, ни рассматривать  их.  В
подземный зал медленно, вроде бы не  очень  сообразно  неистовой  песне,
входила толпа.
   Преследователи  напоминали  людей,  облачённых  в   длинные,   словно
сотканные всё из того же  пепельного  тумана  плащи.  А  может,  зверей,
поднявшихся на дыбы. Ближе, ближе... Волкодав стоял, держа  перед  собой
верный клинок, и ждал последнего боя. Он знал, что Врата за его спиной -
не из тех, которые всякий пожелавший войти может высадить силой. Знал из
опыта. Но тот же опыт внятно говорил:  не  доверяй  ничему,  за  чем  не
присмотрел сам.
   Шедший первым, не задерживая размеренного шага, поднял руку и откинул
с головы капюшон. Его движение повторил второй, третий, четвёртый...
   И Волкодав увидел совершенно одинаковые лица. Даже более  одинаковые,
чем у близнецов. Одно и то же лицо, повторённое множество раз.
   Это было лицо кунса Винитария по прозвищу Людоед...
   Солнечный  Пламень  сам  повёл  руки,  державшие  оплетённую   ремнём
рукоять. Длинное лезвие гневно свистнуло и вкруговую  рубануло  каменный
пол, порождая поперечную дугу между  Волкодавом  и  близящейся  погоней.
Камень послушно расступался перед летящим клинком...
   Но это оказался самый последний удар, который славному  мечу  суждено
было нанести. Знать, отдал всю силу, вложенную в него древним  кузнецом,
и всю честь, что стяжал в руках своего нынешнего владельца. И - умер...
   Уже выйдя из камня, уже победив,  узорчатый  буро-серебристый  клинок
тихо  прозвенел,  словно  говоря  что-то  Волкодаву  на  прощание...   и
разлетелся  мерцающими  звёздами  осколков.  В  руке  у  венна  осталась
осиротевшая рукоять. В ней больше не было никакой жизни.
   Замершие было преследователи дружно качнулись  вперёд...  Однако  тут
каменная толща под ногами издала глухой, страшный стон, и трещина начала
расширяться. А потом...
   Словно войско, спешащее на последний зов уже павшего героя,  из  щели
рванулись и ударили вверх стремительные  прозрачные  мечи  -  те  самые,
которых так боялись проходчики, работавшие на нижних уровнях подземелий.
Волкодав расхохотался, приветственно вскидывая руки. На душе стало легко
и покойно. Вот теперь вправду будет всё хорошо.
   Он успел даже заметить, что мечи были чем-то похожи на зубы громадной
пасти, напоминавшей собачью...

***

   Волкодав  проснулся.  И  долго  лежал  с  открытыми  глазами,  слушая
многоголосые шёпоты Зазорной Стены.

***

   Кузнец Шаршава Щегол должен был не просто  встретить  шедшую  к  нему
Оленюшку и, с благодарностью отведав блинов, об руку с нею отправиться к
праздничным ярильным кострам. Сегодня он должен был поднести ей подарок.
Так всегда поступает парень, явившийся просить у девушки бус.
   Всё равно, каков будет подарок. Хоть  корзиночка  пряников,  если  он
искусен в смешивании душистых трав и к нему благосклонна  хлебная  печь.
Это может быть прялка, если парень видит душу дерева и умеет показать её
остальным. Или что-нибудь из металла, пригодное для девичьего обихода, -
ножницы, вязальный крючок, рогатый ухват,  -  если  молодой  жених,  как
Шаршава, побратался с молотом и огнём. А может быть и  вышивка  бисером,
ибо этому рукоделию обучают всех веннских мальчишек, когда  им  приходит
пора постигать науку терпения.
   Обязательное условие только  одно.  Подарок  должен  быть  непременно
украшен изображениями зверей, коих чтят в родах невесты и жениха.
   Когда-то Оленюшка была вместе с родителями в гостях у друга  отца,  в
роду Лесного Кота. Так вот, бабушка Кошка решила позабавить девочку и  -
той ведь предстояло  тоже  когда-нибудь  принимать  жениха!  -  показала
маленькой гостье бережно хранимый  жениховский  подарок,  оставшийся  от
давно умершего мужа. Бисерный кармашек, чтобы  носить  его  на  поясе  и
держать в нём всякую мелочь. Так уж совпало, что бабушкин супруг был  из
рода Серого  Пса.  Оленюшка  долго  рассматривала  кармашек...  Вышивка,
исполненная очень мелким стеклянным бисером, нисколько  не  потускневшим
за шестьдесят лет, изображала громадного пса, игриво  раскинувшегося  на
травке лапами кверху: спина изогнута, страшенная пасть приоткрыта то  ли
в улыбке, то ли в шуточном подобии оскала.  Кобеля  обхватывала  за  шею
лапками  нарядная  трёхцветная  кошечка:  поймала-поймала-поймала,   вот
сейчас закусаю!.. Мохнатая шея, между тем, была такова,  что  у  кошечки
лапок-то не хватало как следует её обнять...
   Оленюшка, помнится,  долго  держала  кармашек  на  коленях,  подробно
рассматривая, и наконец совсем было  уже  собралась  расспросить  старую
Кошку о женихе... но вовремя заметила взгляд  матери  -  и  куда  только
делась вся её решимость! Промолчала, с поклоном отдала бабушке  памятную
вещицу - и весь вечер потом рот боялась раскрыть...
   ... По большим шершавым камням, уложенным в  русло,  девушка  перешла
Белый ручей и не оступилась, не поскользнулась, хотя ноги были чужие. Но
вот наконец и другой  берег,  земное  отражение  другого  мира,  в  коем
положено пребывать жениху, чужому пока ещё человеку.  Мели  по  росистой
траве концы длинного полотенца... Четвероногие родственники  сегодня  не
вышли навстречу, укрывшись далеко в лесу от шума  и  песен,  нёсшихся  с
плешивого холма: там уже начиналось веселье.
   У двери в кузницу Оленюшка перехватила левой рукой деревянное блюдо с
блинами и потянула дверь на себя.
   Шаршава, один сидевший внутри, вздрогнул и поспешно поднялся  при  её
появлении.  Так,  словно  хотел  заслонить  собой  нечто,  стоявшее   на
верстаке.
   - Вот... - тихо проговорила Оленюшка и  поставила  на  лавку  тяжёлое
блюдо. Ох, до чего же тяжёлое... все руки ей оттянуло, хоть привычны  те
руки были и воду таскать, и огород вскапывать,  и  навоз  по  грядкам  в
вёдрах растаскивать. - Вот... - повторила она, глядя в сторону. - Блинов
принесла. Пора нам, Шаршавушка...
   Им действительно было пора. Проводив дочку, мать немедля  отправилась
звать отца и прочих родовичей. Должно быть, сейчас  уже  собрались  все,
кроме  малых  ребятишек,  ещё  не  пробудившихся  для  любви,  и  ветхих
старинушек, отрешившихся от ярого горения  плоти.  Скоро  они  придут  к
кузнице, начнут окликать невесту и жениха. А потом отправятся на весёлое
торжество, и дочь Барсучихи с Шаршавой пойдут самыми первыми, потому что
сегодня - их праздник, сегодня будут славить и чествовать именно их...
   Тут кузнецу следовало бы шагнуть навстречу невесте, вежливо попросить
блинок, а потом, обняв девушку, так, в обнимку, и выйти навстречу родне,
уже, небось, переходившей Белый ручей. Шаршава и вправду шагнул...
   Но только затем, чтобы тяжело и неловко бухнуться перед Оленюшкой  на
оба колена. Он поймал её руки и прижался к ним  лицом  -  затем,  верно,
чтобы в глаза не смотреть. Маленькие и крепкие у  неё  были  ладошки,  и
пахли свежим маслом и  мукой,  и  были  горячими  от  недавней  близости
печного жара... И настал  черёд  вздрагивать  Оленюшке:  по  её  ладоням
потекли слезы. Горькие и отчаянные слезы несчастного жениха.
   - Ты прости, славная... - задыхаясь, выдавливал Шаршава Щегол.  -  Не
могу... как  сестра  ты  мне...  Тебя  стану  обнимать,  а  буду  Заюшку
видеть... не могу я...
   Оленюшка посмотрела поверх его головы на верстак  и  на  то,  что  до
этого мгновения укрывалось от её взгляда.  Там  стоял  кованый  железный
светец. И, как ни радовали глаз прежние поделки Шаршавы,  рядом  с  этим
светцом они были - точно серенько одетые неумехи,  вздумавшие  встать  в
летнем хороводе рядом с первой рукодельницей рода. Знать, всю боль и всю
силу души вложил молодой кузнец в эту работу... Точно живая,  сидела  на
железном пеньке зверюшка  -  пушистая  заюшка.  Сидела,  забавно  сложив
передние лапки,  тянулась  мордочкой  вверх  -  навстречу  песне  щегла,
устроившегося на лиственной ветке...
   Подобные подарки, полученные от суженых, жёны петом не просто  хранят
- внучкам и правнучкам своим завещают, чтоб знали,  глупые,  -  вот  она
какая, Любовь.
   Оленюшка высвободила одну  руку,  стала  гладить  Шаршаву  по  буйной
растрёпанной голове:
   - Не плачь, братик... Вставай, пора нам идти.
   Вот всё и случилось. Вот и сказано то, что мы  с  тобой  должны  были
друг другу сказать, но до последнего не  решались  и  не  говорили,  ибо
святотатственные и страшные это слова, и за них  не  бывает  и  быть  не
может прощения. Волю родительскую переступить  -  мыслимо  ли?..  Не  по
Божьей это Правде и не по людской. Но что делать, если ещё немыслимей  -
повиноваться?.. Есть ли Правда, по которой выйдем чисты?..
   ... И получилось, что стала та светлая весенняя  ночь  для  Пятнистых
Оленей воистину тёмной и скорбной. Потому что навстречу родне  вышли  из
маленькой кузницы не жених и невеста, а брат и сестра. Весело гомонившие
Олени тотчас умолкли, увидев невиданное: стоя  перед  людьми,  парень  и
девка надвое разорвали  толстый,  точно  лепёшка,  дымившийся  в  ночном
воздухе блин - и стали есть, делая невозможным сватовство, а  свадьбу  -
тем более. Никто не успел их остановить. Злосчастная  Барсучиха  в  один
миг постарела на десять лет: меньшая доченька, не стыдясь,  смотрела  ей
прямо в глаза и не отводила, не прятала взгляда. И было в её лице что-то
такое, отчего у матери замерли на языке готовые сорваться слова.
   А потом Оленюшка развязала крепкую нитку и сняла  с  шеи  хрустальную
горошину.
   - Не нужна она мне, - проговорила тихо и просто. - Я свою бусину  уже
отдала.
   Сверкнули в лунном луче искристые грани - сверкнули в последний раз и
погасли, пойманные текучей  водой.  Белый  ручей,  сын  могучего  Звора,
шустрый внучек великой Светыни, оттого  Белым  и  назывался,  что  бежал
вприпрыжку, пенился и кипел, ударяясь  о  гранитные  лбы,  торчавшие  из
берегов.  Что  в  него  кануло,  того  вовек  не  сыскать.  Оленюшка  же
повозилась и стащила носимую поверх  рубахи  понёву  -  красно-синюю,  с
белой ниткой. Сложила на тропинку и низко поклонилась родителям:
   - Простите, матушка с батюшкой, дочку нерадивую, непутёвую...  И  ты,
печища нашего огонь святой, прости стыдодейку, изменщицу неразумную...
   Тут она всё-таки покачнулась, ибо то, что выговаривали уста, гнуло  к
земле хуже тяжкого груза. Могучие руки обняли и поддержали её.
   Кузнец Шаршава стоял у неё за спиной  -  ростом  сажень  и  в  плечах
полстолько. А на плече у него висел плетёный лубяной  кузовок,  куда  он
собрал всё самое драгоценное своё имущество: молот, клещи, подпилки... и
ещё железный светец, взятый с верстака  и  тщательно  обёрнутый  суровой
холстиной. Шаршава знал  себя  виновным  во  всём.  Тому,  кто  вот  так
оскорбит гостеприимство рода невесты, в своём роду  тоже  больше  нечего
делать. Не только Оленюшке - и ему отныне не было возвращения к прежнему
очагу. Он в пояс поклонился Оленям:
   - Простите, добрые люди.

   Меч звался Гнев. Казалось нам, разить
   Он должен всех, с кем выпало поспорить.
   А если нет, то бешено грозить
   Упорствующим в глупом разговоре.
   Небось обратно в ножны не спешил
   Ужасный Гнев, не выплеснувшись в деле!..
   Лишь удивляло, как таки дожил
   До бороды седой его владелец?
   Уж верно, был он всем бойцам боец
   И побивал, с кем выпало рубиться...
   "Поведай нам, пожалуйста, отец,
   Что Гневу твоему ночами снится?"
   "С таким, как он, разящим наповал,
   Обязан быть хозяин осторожен...
   И оттого почти не покидал
   Мой добрый меч своих уютных ножен.
   Уж как легко рубить, рассвирепев!
   Да только вспять не вывернешь былого.
   Ну а доколе в ножнах дремлет Гнев,
   Любой пожар легко погасит Слово".
   Так говорил нам ст