её  судьбу  заново  изменить
русло. Зря ли сумерки словно бы не касались её - одежда и тело явственно
хранили отсвет  нездешнего  солнца,  кутавшего  женщину  едва  заметным,
мягким сиянием.
   - Не хочу я назад, госпожа моя... - ответила Оленюшка совсем тихо.  -
Не могу я Шаршаве женой быть. Пускай Заюшку свою любит...  -  И  тут  из
глаз полилось, но не тем детским обиженным всхлипом, который она  только
что утирала, а сущим  неудержимым  потоком.  Оленюшка  опустилась  перед
дивной гостьей на оба колена:
   - А ты сделай милость, скажи, не томи... с  твоим  сыном  свижусь  ли
ещё?
   - Свидишься, дитятко, - ответила женщина. Всего только два слова, но,
оказывается, насколько по-разному можно их произнести! Можно - как будто
обещая назавтра радостный праздник. А можно и так, как довелось услышать
Оленюшке. Так, что она сразу увидела перед собой нелёгкий,  быть  может,
горестный путь... и встречу, которая -  как  знать?  -  не  окажется  ли
коротким мгновением перед тьмой вечной разлуки?..
   - Скажи ещё, государыня... - взмолилась она. Но до конца договаривать
не понадобилось. Дивная гостья снова  поняла  всё,  что  она  собиралась
сказать.
   - Сумей только узнать его, - словно бы издалека прозвучал её голос. -
Да по имени назвать верно...
   Оленюшка потянулась было к ней - спросить, что  же  это  за  имя.  Но
ощутила  лишь  тёплое  прикосновение  ко  лбу,  как  поцелуй.   Женщина,
завершившая своё земное странствие почти двадцать лет  назад,  удалилась
так же внезапно и незаметно, как появилась.
   Значит, всё исполнила, для чего приходила.
   И снова их было лишь двое на речном берегу -  Оленюшка  да  пёс...  И
светились в полутьме белые стволы берёз, словно врата на  пути,  который
предстояло одолеть.

***

   Глыба  плыла  сквозь  чёрную  пустоту,  не   разбавленную,   а   лишь
подчёркнутую крохотными искрами звёзд, и казалась ещё черней  окружающей
черноты. Сравнивать было не с чем, но чувствовалось, что глыба громадна.
Она величественно поворачивалась кругом, давая рассмотреть себя с разных
сторон. Местами она казалась оплавленной, но там и сям  торчали  зловеще
иззубренные утёсы, а местами виднелись резкие, изломанные сколы. В свете
звёзд их глубокая чернота  отливала  холодной  радужной  синевой.  Сколы
выглядели только что нанесёнными, хотя на самом деле могли насчитывать и
тысячи лет. Так мертвец, найденный  в  глубине  медных  выработок  через
полвека после кончины, кажется усопшим только вчера.
   Ничто не выдавало скорости движения глыбы, и лишь когда одна из звёзд
начала всё явственней увеличиваться впереди, стало понятно, что небесный
камень нёсся с чудовищной быстротой. И ещё сделалось  заметно,  что  это
был не совсем камень. Лучи крохотного далёкого солнца не могли  породить
сколько-нибудь  заметного  тепла,  но  тем   не   менее   чёрные   скалы
затуманились паром. Так курятся  куски  льда,  оказавшиеся  на  весеннем
припёке. Только, наверное, здесь был  не  обыкновенный  водяной  лёд,  а
замёрзшие воздухи, неведомо где и  когда  сгустившиеся  и  застывшие  на
непредставимом морозе. Чем  ярче  разгоралась  близившаяся  звезда,  тем
плотнее делался пар. При этом его струйки и  облачка  оставались  такими
тонкими и невесомыми, что даже свет делался для них вещественной  силой,
наподобие ветра отдувая испарения глыбы назад и образуя из них  длинный,
перистый, призрачно светящийся хвост...
   Между тем близившаяся звезда обретала облик громадного, коронованного
золотым пламенем, нестерпимо сияющего клубка.  Глыба-пришелица  облетала
его по широкой дуге, и поэтому гораздо ближе  к  ней  оказывался  другой
шар, доверчиво плывший навстречу из чёрных ледяных бездн, -  голубой,  в
белёсых разводах, сквозь которые смутно  проступал  казавшийся  знакомым
рисунок. Этот шар тоже  светился,  но  не  как  звезда:  его  сияние  не
обжигало, оно было мягким, ласковым, некоторым образом живым...
   Солнце сходило с ума, оно бушевало, простирая огненные языки,  силясь
сбить с  пути  чёрную  стрелу,  нацеленную  прямо  в  сердце  ничего  не
подозревающего мира. Зубчатые острия, напоминавшие чудовищные бастионы и
башни, на глазах оплывали и испарялись, вскипая освобождёнными облаками.
Окутанные туманом равнины (а может - непомерные обрывы? как разобраться,
где верх, где низ?..) в полном безмолвии покрывались  паутинами  трещин,
трещины  углублялись,  быстро  становясь  пропастями,   потом   пропасти
делались уже совершенно бездонными, ибо сквозь них начинали проглядывать
звёзды, и вот уже в сердце голубого шара нёсся не один камень,  а  целый
рой гигантских обломков, готовый разлететься, но ещё удерживаемый вместе
силами взаимной тяги, присущими летучим горам.
   Между тем звёзд уже не было видно - всё заслонила безбрежная  голубая
чаша материков и морей, распахнувшаяся впереди...

***

   Волкодав успел понять, отчего рисунок океанов и суши с самого  начала
показался ему знакомым. Это был его собственный мир: зря ли  он  столько
раз жадно  рассматривал  и  перерисовывал  в  библиотечном  чертоге  его
очертания. Его мир. И  выглядел  он  в  точности  так,  как  рассказывал
звёздный странник Тилорн, видевший  его  извне.  Ещё  Волкодав  успел  с
ужасом сообразить, что вот сейчас чёрная  гора-с-небес  ударит  прямо  в
белое, голубое, тёплое... навеки изуродует его, изменит живой облик...
   Но за миг до неизбежного удара видение, или сновидение, или  как  там
его  назвать,  прекратилось  самым  неожиданным  образом.  Оборвалось  и
унеслось  прочь,  смытое  добрым   ведёрком   холодной   морской   воды,
обрушившейся на лицо.
   - Да очнись же ты, скотина нечёсаная! - прорычал в самое  ухо  голос,
тоже показавшийся  странно  знакомым.  -  Открывай  глаза,  вражий  сын,
Хёггово семя, несчастье всей жизни моей!..
   Открывать глаза Волкодав не желал. Ему хотелось назад,  в  оборванное
видение. Он был уверен, что способен что-то  сделать,  как-то  помочь...
что ещё мгновение-другое - и он догадается и предпримет необходимое...
   Никто ему этих мгновений давать не желал.
   Он попробовал отвернуться от безжалостно тормошивших рук,  но  убрать
голову не удалось. Новый горько-солёный водопад бесконечно  заливал  ему
ноздри и рот, не давая  дышать,  и,  похоже,  он  выдал  себя,  совершив
какое-то движение.
   - Ага! Ага!.. - хором закричало уже  несколько  голосов,  по  крайней
мере два из которых он точно узнал, только никак не мог вспомнить имён.
   Водопад прекратился, но нос немедленно стиснули  жёсткие  заскорузлые
пальцы, а когда Волкодав дёрнулся  и  непроизвольно  открыл  рот,  самый
первый голос вновь выругался и обрадованно приказал кому-то:
   - Лей!!!
   Прямо в горло тут же полилась густая тепловатая жидкость,  невероятно
омерзительная  на  вкус.  Глотать  "это"  или  попросту  задохнуться   -
неизвестно, что было хуже. Волкодав подавился  и  закашлял,  корчась  на
мокрых качающихся досках. Он хотел высвободить голову, но её  стискивали
крепкие ладони, а у него самого сил совсем не было. И он поневоле глотал
- а ещё больше вдыхал - липкую тёплую дрянь, от которой все кишки тотчас
скрутила жестокая судорога. Когда же он  понял,  что  вот  сейчас  умрёт
окончательно - если не от удушья, так от отвращения, - мучители  наконец
выпустили его, и он получил возможность дышать.
   Его снова окатили  водой,  смывая  растёкшуюся  по  лицу  гадость,  и
Волкодав открыл глаза. Всего на мгновение, потому  что  солнце,  радужно
дробившееся в мокрых ресницах, жалило  глаза  гораздо  больнее,  чем  то
косматое в черноте, из  видения,  казавшееся  нестерпимым.  Впрочем,  он
успел увидеть вполне достаточно.  Даже  больше,  чем  ему  бы  хотелось.
Гораздо больше... И самое худшее, что это-то был уже не сон, а самая что
ни на есть явь.
   Он лежал на палубе сегванской "косатки", на носу, и  небесную  синеву
над ним загораживал надутый ветром парус. Очень знакомый парус древнего,
благородного и простого рисунка  -  в  синюю  и  белую  клетку.  Блестел
наверху маленький золотой флюгер... А поближе паруса,  который  Волкодав
предпочёл бы до самой смерти не видеть, были лица склонившихся  над  ним
людей, и эти лица тоже никакой радости ему не доставили.  Потому  что  в
одном из них только дурак или слепой не  признал  бы  Аптахара.  Изрядно
поседевшего и постаревшего, но всё равно Аптахара. А второй - второй был
не кто иной, как Шамарган.
   Волкодав молча пошевелился и понял, что руки у него не  связаны.  Это
вселяло некоторую надежду.
   - Ишь, волком смотрит, - хмыкнул Аптахар. - Значит, вправду очухался!
   Шамарган же насмешливо поинтересовался:
   - Что, однорукий? Проспорил? Смотри, как бы тебе самому  вместо  меня
рыбам на корм не пойти...
   - Если только этот молодчик обоих нас Хёггу  под  хвост  живенько  не
загонит, - не спуская глаз с Волкодава, хмуро  отозвался  Аптахар.  Венн
только успел задуматься, что же именно высматривал старый  вояка,  когда
сегван вдруг ухватил его за шиворот и, с неожиданной  силой  перевернув,
поволок, как мешок, к борту. - Давай! Блюй давай, говорю?
   Волкодав, к которому едва-едва возвращалась способность в полной мере
ощущать своё тело (не говоря уж про то, чтобы им хоть как-то владеть), с
искренним изумлением осознал,  что  приказ  блевать  относился  к  нему.
Осознал - и сразу почувствовал, что мерзкое пойло, которого  его  против
воли заставили наглотаться, повело себя в его внутренностях  непристойно
и нагло. Вместо того, чтобы впитаться и рассосаться,  как  то  вроде  бы
положено  всякой  порядочной  жидкости,  тошнотворная  слизь,  наоборот,
что-то высасывала из его и так замордованного  тела,  что-то  вбирала  в
себя!
   И вот, насосавшись, - должно  быть  вытянув  из  Волкодава  последние
соки, - проглоченная гадость явственно запросилась наружу...
   Или это его просто замутило от корабельной качки? Мореходом он всегда
был никудышным...
   Оказавшись возле борта, венн хотел приподняться на колени, чтобы хоть
голову свесить наружу, но без помощи Аптахара с Шамарганом не смог  даже
и этого. По телу разливалась парализующая боль, бравшая начало глубоко в
животе. Волкодав только тускло отметил про себя, что старый сегван - вот
уж кто был мореплаватель прирождённый -  подтащил  его  к  подветренному
борту "косатки", дабы по возможности меньше замарать славный  корабль...
Всё же венн как-то умудрился навалиться грудью на бортовую доску, увидел
совсем близко вздымающуюся зелёную воду...  и  в  строгом  ладу  с  этим
движением его  кишки  окончательно  скрутились  судорожным  пульсирующим
винтом -  и  тугим  комом  устремились  через  горло  наружу.  Он  успел
удивиться тому, как  много  он,  оказывается,  сумел  проглотить.  Рвота
длилась  и  длилась.  Просто  невероятно,  сколько,  оказывается,  может
извергнуть из себя человек. Ещё он слегка удивился  тому,  что  из  него
резкими толчками выливалась самая  обычная  жидкость,  -  ему  отчего-то
казалось, будто  Шамарганово  пойло  должно  было  покинуть  его  этакой
сплошной студенистой змеей...  Потом  в  глазах  опять  потемнело,  венн
беспомощно  обмяк  на  палубных  досках.  Внутренности  ещё   продолжали
сокращаться и трепетать, но это трепыхание постепенно  сходило  на  нет.
Волкодав свернулся возле борта, подтягивая колени к  груди,  -  облезлый
больной пёс, притихший в укромном углу. Ему было всё равно, кто на  него
смотрит. И как всё это выглядит со стороны.
   Собственно, ничто больше не имело значения.
   Станут, значит, с рук на руки передавать... Гостя дорогого от деревни
к деревне, через весь Озёрный край... Как же...  Вот  тебе  и  спокойное
путешествие в Беловодье, вот тебе и дорога, выверенная по картам...  Ещё
располагал сидел, в какой день сколько пройти... Опоздал,  сам  на  себя
обиделся...  Места  занятные  сворачивал  посмотреть...  вроде  Зазорной
Стены... Эвриху рассказывать собирался...  Чуть  не  сам  посягал  книгу
писать... Ну и что? Получил?..
   "Косатка"  шла  на  север.  Туда,  где,  придавленные   расползшимися
ледниками, стыли в вечных туманах некогда благодатные Острова  -  родина
сег-ванского племени. Волкодав  лежал  на  палубе  возле  мачты,  слушал
разговоры мореплавателей и помалкивал.
   Жизни по-прежнему было  очень  мало  дела  до  книжных  премудростей,
постигаемых в тишине и безопасности библиотечных чертогов. Миром правили
древние и простые  в  своей  мощи  стремления.  Плотское  желание  жить.
Желание обладать и продолжаться в потомках. А ещё - смутно  осознаваемая
идея равновесия и воздаяния, всего чаще проявляющая  себя  у  людей  как
закон мести...
   Открыв глаза в самый первый раз, Волкодав успел понять, что находится
на  корабле  Винитара.  Когда  он  затем  увидел  кунса   (весьма   мало
изменившегося за прошедшие несколько лет - как, собственно, и  бывает  с
людьми, властвующими в первую очередь над  собой),  он  едва  удержался,
чтобы не попрекнуть его сговором с Хономером, Панкелом и кем там ещё. Но
удержался и не попрекнул. Ибо давно привык ничего не делать и тем  более
не говорить по первому побуждению,  и  старая  привычка  сработала  даже
посреди беспорядка, в котором пребывали его тело и разум.
   Теперь-то он понимал - дай он в те мгновения волю своему языку, потом
ещё пришлось бы просить кровного врага  о  прощении.  За  несправедливый
навет. На самом деле Волкодав это уразумел очень быстро. Когда разглядел
совсем рядом с собой свою котомку и, главное, - рукой можно  достать,  а
руки не связаны - ножны с Солнечным Пламенем. И Мыша, нахохлившегося  на
треугольной кожаной петельке.
   "Мы идём к острову Закатных Вершин, - сказал ему Винитар. -  Там  мой
дом. Думается, это подходящее место, чтобы завершить нашу вражду".
   Вот так. Отвечать не хотелось, да и что тут ответишь?  -  и  Волкодав
промолчал, только кивнул. Их с Винитаром вражда могла завершиться только
одним способом. Поединком. Божьим Судом. Ибо, когда нет  простого  счёта
взаимным обидам, счёта,  подлежащего  ясному  истолкованию  по  законам,
одинаковым, в общем-то, у всякого племени, - совета испрашивают у Богов.
И в этом также сходятся все Правды, присущие народам земли.  У  одних  -
ныне принятые. У других - бытовавшие давным-давно, почти  позабытые,  но
воскресающие грозно и властно, когда речь заходит не о скучном обыденном
разбирательстве, - о чести...
   Волкодав так ничего кунсу и не  сказал.  Не  потому,  что  непременно
собирался его убить, а значит, не должен был с ним разговаривать. Просто
у него дома полагали, что разговаривать есть смысл там  и  тогда,  когда
что-то неясно и следует обсудить. А если  обсуждать  нечего  и  осталось
лишь ждать, а потом действовать, - так чего ради попусту молоть языком?
   Винитар тоже ничего не стал ему объяснять. Не стал рассказывать,  как
едва заставил себя отпустить живыми Хономера с  кромешниками.  Наверное,
предполагал, что Волкодав  станет  слушать  разговоры  его  людей  и  со
временем сам всё поймёт. А может, ему было попросту всё равно...
   Несколько дней венн пребывал  в  довольно  странном  состоянии:  пока
лежишь смирно и не пытаешься шевелиться - кажется, вот сейчас встанешь и
горы свернёшь. А попробуй хоть голову приподнять, и становится ясно, что
ты беспомощен, как новорождённый котёнок. Вот что получается, когда  дух
совсем уж было  изготовился  вылететь  из  тела  и  был  удержан,  можно
сказать, за хвост! Немалое время требуется ему, чтобы водвориться  назад
и упрочиться в едва не покинутой оболочке. Тут поневоле задумаешься, как
легко и быстро можно изувечить человека. И сколько требуется терпения  и
лекарской сноровки, чтобы опять поставить его на ноги!
   Правду сказать, на самом деле уморить Волкодава оказалось  не  так-то
просто. Даже Хономеру - при всём его  опыте  жреца-Радетеля.  Теперь-то,
оглядываясь назад, Волкодав многое видел ясней прежнего, - жаль  только,
с большим опозданием. Начать с того, что Хономеру, по-видимому, долго не
удавалось довести его до потребного бессилия.  Не  на  такого  напал.  А
потом они с Волком чуть не пустили по ветру весь его замысел, сойдясь  в
единоборстве слишком рано, когда Наставник был  ещё  несравнимо  сильнее
ученика.  Так,   что   многим   победа   Волка   показалась,   наверное,
незаслуженной.  А  впрочем...  Спасибо  тебе,  Волк,   что   использовал
единственную возможность, которая тебе подвернулась. Спасибо - и  прости
за то, что довелось переложить на тебя эту ношу...
   И сидение  над  картами,  если  подумать,  оказывалось  не  таким  уж
бесполезным. Как и гонка по лесной дороге, когда он неизвестно ради чего
силился наверстать  время,  потраченное  в  Овечьем  Броде.  Он  сам  не
понимал, зачем  спешил,  ему  просто  так  хотелось,  а  ведь  тело,  по
обыкновению,  оказалось  мудрей  разума.  Оно  само  себя  принуждало  к
свирепой работе, искореняя накопившуюся отраву. И справилось. Почти.  На
хуторке Панкела Волкодаву  не  хватило  совсем  немного,  чтобы  вовремя
раскусить хозяина... а  заодно  с  ним  Шамаргана...  и  вовсе  оставить
Хономера с носом. Тот, похоже, и сам уже испугался,  что  вот-вот  может
упустить  строптивого  венна.   Отравы,   подмешанной   в   простоквашу,
определённо хватило бы на десятерых.
   Да чтоб я ещё в жизни хоть раз притронулся к простокваше...
   А вот почему Хономер ну никак не мог дать ему спокойно  уйти,  почему
он затеял всю эту канитель с  отравой  и  даже  не  поленился  самолично
отправиться  на  границу  Озёрного  края  -  на   сей   счёт   следовало
поразмыслить.
   Вот только проку с того, даже если его осенит и он догадается?..

***

   За три минувших года славный корчмарь Айр-Донн до того привык к почти
ежедневным появлениям своего приятеля-венна, что теперь,  без  него,  не
мог отделаться от ощущения саднящей  неполноты.  Во  всяком  случае,  по
вечерам он постоянно ловил себя на том, что беспрестанно поглядывает  на
дверь, помимо разума ожидая: вот сейчас она распахнётся и первым внутрь,
по обыкновению, впорхнёт Мыш - чтобы  немедленно  опуститься  на  стойку
перед Айр-Донном и проверить, не готово ли уже для него блюдечко  молока
с хлебом.
   День сменялся днём, но чуда, конечно,  не  происходило.  Более  того,
корчмарь был человек тёртый и подозревал, что больше Волкодава не увидит
уже  никогда.  Один  раз  судьба  свела  их  вместе  самым  странным   и
неожиданным образом... Сведёт ли ещё? Или, может,  для  этого  Айр-Донну
потребуется переехать вместе со своим заведением куда-нибудь в  западную
Мономатану?..
   А что. Если хорошенько подумать - не такое  уж  дикое  предположение.
Допустим, он женит  сына  на  хорошей  тин-виленской  девчонке,  а  сам,
по-прежнему лёгкий на  подъём,  переедет,  отстроится,  начнёт  радовать
чернокожих вкусными и непривычными блюдами... И этак через полгода через
порог шагнёт Волкодав. Шагнёт - и поздоровается как ни в чём не  бывало:
"Благо тебе, добрый хозяин, под кровом  этого  дома.  Хорошо  ли  бродит
нынче пиво в твоих котлах?.."
   Эта возможность пребывала пока ещё на стадии несбыточной  и  туманной
мечты. Как  знать,  предпримет  ли  Айр-Донн  в  действительности  нечто
подобное. Мало ли что ему сейчас представляется  разумным  и  вероятным.
Пройдёт  время,  и,  занятый  делами,  он  станет  всё  реже  вспоминать
Волкодава.  А  потом  возьмёт  своё  возраст,  в  котором  даже  вельху,
неугомонному страннику, родившемуся в повозке, вроде бы пора уже  прочно
осесть  на  одном  месте,   и   сегодняшние   мечты   покажутся   глупым
ребячеством?.. Как знать!
   Оттого Айр-Донн ни с кем не делился мыслями, посещавшими его. Даже  с
сыном. И каждый день продолжал готовить сметану. Тем  более  что  она  у
него  никогда   не   залёживалась.   Тин-виленцы   успели   распробовать
"удивительное вельхское лакомство" и весьма охотно покупали его.
   - Что же это получается, венн? Опять я должен тебя благодарить?.. Что
ты ещё мне подаришь, когда мы встретимся снова?..
   А потом в  гавани  причалил  очередной  ко