оболтаться Френсису. - И он  чуть  слышно  добавил:  -
Может, кому-то удалось сбежать...
   Франческо  ждал  их  там,  где  остановился  в  первый  раз.  Он   сидел,
привалившись спиной к покрытому расплывшимися белесыми  пятнами  выгоревшего
мха  камню,  и  безучастно  смотрел  в  землю  прямо  перед   собой,   точно
пересчитывал трещины на засохшей глине. Дугал легонько потряс его за плечо:
   - Вставай. Мы уходим.
   - Кто мог сделать  такое?  -  ошеломленно  вопросил  сэр  Гисборн,  когда
оставшаяся без хозяев роша и обгорелые  руины  скрылись  за  гребнем  холма.
Итальянец молча шагал впереди, точно позабыв о своих спутниках и вообще  обо
всем мире. Гай подумал, что надо бы поговорить  с  ним,  сказать  что-нибудь
успокаивающее, но в голову не приходило ничего путного. - Зачем?
   - Чем чаще всего доказывается правота  в  споре?  -  раздраженно  фыркнул
Мак-Лауд и сам ответил: - Насколько я знаю людей, начинается все с  разумных
слов, но заканчивается одинаково - кулаками. Помнишь того парня из Муассака,
что прикидывался безумным? Так вот, он прав - тут, в Лангедоке, спор о  вере
растянулся на десятилетия, и, как водится, вся тяжесть пала не на спорщиков,
а на невинных, оказавшихся в плохое время в ненужном  месте.  Я  же  говорил
тебе - здесь земля катаренов...
   - Они называют себя катарами, - еле слышно бросил через плечо  Франческо.
- Они всегда жили тут - в краю горькой воды  и  безжалостного  солнца.  Вода
отравила их мысли, а солнце выжгло души. Я не знаю, что ожидает их  в  конце
пути, но Мадонна свидетельница, мне хотелось бы понять, почему  они  избрали
для  себя  дорогу,  завершающуюся  тупиком  и  лишенную  всякой  надежды  на
спасение?
   Он прибавил  шагу,  благо  спускаться  по  склону  всегда  легче,  нежели
подниматься.
   Гай проводил его слегка растерянным взглядом и вопросительно повернулся к
компаньону.   Тот   покачал   взлохмаченной   головой,    блеснув    тонкими
посеребренными шнурками на концах заплетенных от висков косичек.
   - Поговорим чуть позже, идет? Я надеялся, что нам не придется столкнуться
с местными  традициями,  но  сам  видишь,  как  получилось...  Мне  известно
немногое, Франческо, кажется, чуть побольше, тебе же вообще ничего. Это  мой
промах, и я его исправлю, однако не сейчас. Сказать по правде, мне слегка не
по себе.
   - Мне тоже, - признался Гай,  почувствовав  безрадостное  облегчение  при
мысли, что не ему одному  пришлось  сегодня  испытать  ощущение  близости  к
чему-то непонятному и отталкивающему. Он не хотел  знакомиться  с  "местными
традициями", как их назвал Мак-Лауд, но понимал: знания необходимы, даже те,
что вызывают брезгливость и смутное  отвращение.  Он  внимательно  выслушает
все, что ему скажут, и задаст необходимые вопросы, однако в тот  миг,  когда
границы  Лангедока  останутся  позади,  изо  всех  сил  постарается   забыть
услышанное.
   Но имелась еще одна вещь, в которой Гай не хотел признаваться даже  себе:
витающий  повсюду  дух  темного,  манящего  очарования,  дух   неразгаданных
таинственных  загадок,  влекущий  приоткрыть  запертые   двери   и   увидеть
спрятанное за ними. Сэр Гисборн всегда полагал себя обыкновенным  человеком,
пытающимся честно  выполнять  свое  предназначение  на  земле,  и  внезапная
нездоровая тяга к здешним мрачным чудесам пугала его до глубины души.
   Интермедия. Откуда можно узнать кое-что интересное о  жизни  Византийской
империи и где император Андроник Комнин встречает гостя
   ...Синяя лента Босфора,  проложенная  древними  богами  незримая  граница
между Европой и  Азией,  убегала  между  зелеными  всхолмьями  за  горизонт.
Босфор, сверкающая нить между стоячими, тяжелыми водами  Мраморного  моря  и
прозрачными солеными волнами Эвксинского Помпа.
   Отсюда  начиналось  Гостеприимное  море  греков,  на   берегах   которого
раскинулись богатая Таврия, далекая загадочная Колхида-Грузия и земли людей,
именующих себя народом русов.  Босфор  -  широкая  водная  дорога  для  всех
торгующих, плавающих и  путешествующих,  сокровище  дряхлеющей  Византийской
империи, и блистательный Константинополь - ее бьющееся сердце.
   Великая Империя старела. Неспешно, мучительно,  неотвратимо.  Стареют  не
только люди, стареют  города  и  государства.  Их  жизнь  неизмеримо  дольше
людской, но ей тоже суждено когда-нибудь завершиться.  Распускается  цветок,
созревает колос, гнется под тяжестью плодов дерево, и рано или поздно  тихим
шагом входит в дом непрошеная гостья - осень.  Блестит  серп  жнеца,  дождем
летят опадающие листья, годовой  круг  приходит  к  концу,  зима  милосердно
укрывает следы прошлого, чтобы с началом весны все повторилось вновь.
   В  Византии  осень  задержалась   надолго.   Многим   казалось:   Империя
по-прежнему велика и могущественна, ее крепости неприступны, армия и флот не
сравнятся ни с какими в мире, неисчерпаема казна  и  незыблема  власть,  что
светская, что духовная. Но великая держава день ото дня все больше  походила
на источенный короедами и непогодой дуб, готовый рухнуть от первого сильного
удара топора.
   Шесть сотен  лет  назад  арабские  племена,  поднятые  словом  неистового
пророка Магомета, отсекли от Византии богатейшую провинцию -  Персию  и  все
средиземноморское побережье от Газы до Лаодикеи.  Правители  Константинополя
бессильно взирали на крушение мира, завещанного им, наследникам славы Рима.
   Империя таяла на глазах, как брошенный в воду  кусочек  льда.  Ничего  не
осталось от  былых  огромных  владений  в  Берберии  и  на  землях  Леванта,
сохранилась  едва  ли  двадцатая  часть  земель   в   Греции   и   Болгарии.
Сельджуки-турки и арабы жадно смотрят на беззащитные земли Византии, лежащие
на полдень от Пролива, и каждый день, месяц, год отщипывают  по  кусочку  то
здесь, то там, сдвигая нерушимые некогда границы,  захватывая  деревеньки  и
маленькие города. Даже вчерашние варвары, франки,  почуяв  слабость  некогда
грозного восточного соседа, становятся все нахальнее.
   Империя еще помнила времена, когда она самоуверенно не считала франков за
людей. Дикари в плохо выделанных шкурах, тщетно пытающиеся подражать величию
и славе завоеванного ими Рима. Когда они успели стать из говорящих  животных
разумными созданиями? Она не заметила. К старости она стала  медлительной  и
рассеянной,  уделяя  внимание  незначительным  мелочам  и  упуская  из  виду
главное. Теперь... Теперь стало слишком поздно.
   Франки, сто лет назад явившиеся  с  огнем  и  мечом,  захватили  цветущее
побережье Палестины, сделав его своим владением. Они распоряжались  повсюду,
как хозяева, не, замечая или не желая замечать,  что  власть  их  призрачна,
словно рассветный туман над Босфором. Из пустынь налетали  арабы,  разбивали
гяуров-неверных,  заставляя  их  спешно  грузиться  на  корабли  и  несолоно
хлебавши возвращаться по домам или отсиживаться  за  стенами  крепостей.  На
следующий год франки собирались с силами, и теперь уже сыны  Аллаха  терпели
поражение, исчезая в  вихрях  песчаных  бурь.  Иерусалим,  священный  город,
переходил из рук в руки, точно стершаяся монета на рынке. Короли,  халифы  и
шахи сменяли друг друга, но все так же плодоносили корявые оливы и наливался
соком благословенный виноград.
   Притаившаяся Византия терпеливо ждала.  Рано  или  поздно  настанет  миг,
когда уклончивые обещания, льстивые слова и звонкие номизмы заставят  врагов
Империи насмерть схлестнуться между собой. Так было, так  будет.  Победитель
определяется не на поле боя, как  наивно  полагают  по-детски  самоуверенные
франки, а  в  тихих  потаенных  комнатах  дворцов,  под  вкрадчивый  шепоток
малоприметных личностей.
   Пусть Империя дряхлеет, пусть ее правители более заботятся о  собственных
удовольствиях,  нежели  о  благе  подданных  или  безопасности  границ,   но
долетевшее с берегов Босфора слово пока еще что-то значит  на  этой  грешной
земле. Пускай оно даже будет тихим, как отдаленный звон медного колокольчика
или бормотание полуночного доносчика. Его услышат.  Те,  что  хотят,  всегда
слышат.
   Укрепления маленького поселка Византия, одной из множества раскиданных по
цветущим берегам  Эвксинского  Понта  колоний  непоседливых  греков,  начали
строиться более восьми сотен лет назад  до  пришествия  Спасителя.  Впрочем,
греки основали свою колонию вовсе не  на  пустом  месте.  Здесь,  на  берегу
Мраморного  моря,  где  великий  пролив  разделяет  два  континента,  всегда
селились люди. Сегодня эта земля стала владением греков,  им  предшествовали
фригийцы, еще раньше - хетты, а до них... Кто знает? Город стоял тут всегда,
с начала времен. Хотя люди до сих пор не могут прийти к единому мнению -  от
какого мгновения следует отсчитывать это начало времен? С сотворения мира? С
изгнания Первых людей из Эдема? С вселенского потопа?..
   Городок Византии жил своей привычной жизнью. Его разноплеменные обитатели
рождались  и  умирали,  торговали,  заключали  браки  и  союзы,  воевали   с
пришельцами  из-за  Пролива  или  с  вечно  неспокойных  болгарских  земель.
Захватчики стирали поселок с лица земли, приходилось все  возводить  заново,
но с каждым разом извилистая линия зубчатых стен становилась все протяженнее
и протяженнее, город все шире и шире  расползался  по  окрестным  холмам  из
мягкого известняка, словно нарочно предназначенного для того, чтобы вырубать
из него плиты для новых домов и новых стен.
   Время неспешно текло  мимо  вместе  с  мутновато-зеленой  водой  Босфора.
Приходили и исчезали  народы,  сменялись  правители,  Греция  уступила  свою
власть Риму, жестокие и прекрасные боги Эллады ушли своими непостижимыми для
смертного разума путями, уступив  место  Кресту,  варвары-готы  разорвали  в
клочья некогда Великую Римскую Империю... В 330 году от  Рождества  Христова
над Византием -  уже  не  крохотной  колонией,  а  богатым  и  прославленным
городом, - воссияла слава новой столицы Империи.  Бывший  греческий  форпост
подарил свое имя величайшему государству, а  сам  получил  другое,  в  честь
неутомимого воителя и собирателя земель, императора Константина Великого.
   Еще пятьсот медленных лет  унесет  Пролив,  и  на  его  цветущих  берегах
вспыхнет очередная война. На этот раз - за передел  мира.  Наследники  будут
рвать друг у друга остатки имущества тихо почившей Римской  империи,  король
франков Карл Великий-Шарлемань, сын Пепина,  и  базилевс  Никифор  раздробят
некогда единое государство на Восточную  и  Западную  империи,  на  владения
ромеев-византийцев и франков.
   А Босфор все так же  струился  мимо  Винифийских  холмов,  чьи  очертания
настолько совершенны, что кажутся созданными не  силами  природы,  но  рукой
искусного живописца, и по-прежнему мелькали на его глади паруса  -  белые  и
полосатые, зеленовато-голубые, в цвет воды,  и  вызывающе-багровые.  Проливу
все равно, чем заняты живущие на его берегах люди.  Он  всего  лишь  текучая
вода, которая если верить преданиям, смывает все: людские радости и горести,
славу  и  позор,  громкие  имена  и  безвестные  прозвища.   Недаром   время
сравнивается с течением реки - бесконечной, равнодушной, неудержимой.
   Река времен подхватила с отмелей и  увлекла  за  собой  бурную  молодость
древней греческой колонии, оставив взамен медлительную, надменную старость и
торжественное осеннее золото. В Византию пришел сентябрь -  начало  покосов,
сбора урожая и раздумий о будущем.
   Будущее, как утверждали  летописцы,  астрологи  и  болтливые  кумушки  на
площади Августы и в лавчонках-камарах вдоль Большой Месы,  не  сулил  ничего
хорошего. На перекрестках, в тавернах и галереях  дворцов  великого  города,
переносимые морским ветерком от  Золотых  ворот  до  площади  Тавра-Быка,  с
оглядкой повторялись одни и те же слова: "франки", "Палестина", "что  скажет
базилевс?"
   И звонили, заглушая людские голоса, соперничая друг с  другом,  церковные
колокола - в соборе Святой Софии-Мудрости, девятом чуде света,  в  кварталах
патрикиев, черни и иноземцев, на другом берегу  Пролива,  в  городах-соседях
Хризополе  и  Халкидоне.  Звонили,  перекликаясь,  заставляя  небо  и  землю
прислушиваться к переливчатым звукам, словно пытаясь напомнить  нечто  давно
позабытое.
   Базилевс же не сказал ничего.
   Правитель Византии, Андроник из  древней  фамилии  Комнинов,  молчал  так
долго, что его собеседник слегка забеспокоился - уж не задремал ли базилевс,
недавно достигший почтенного возраста семидесяти лет? - и украдкой покосился
на основательно расположившуюся в резном кресле фигуру.
   Базилевс напоминал не то оживший памятник самому себе, не то  изображение
библейского старца или ветхозаветного пророка. Придворные летописцы и  поэты
льстиво сравнивали правителя со стареющим львом и отчасти были правы. Даже в
старости Андроник сохранял величественность осанки, не говоря уж о  природно
остром уме и способности обвести вокруг пальца  кого  угодно:  от  правителя
соседнего  Конийского  султаната  до  собственных,  не  слишком  легковерных
подданных. И конечно  же,  базилевс  не  спал.  Возможно,  государь  великой
Восточной империи размышлял над услышанным; возможно, его ум занимало  нечто
совершенно иное, например, грядущие  неурядицы  с  сицилийскими  норманнами.
Собеседник базилевса (или, как его именовали на франкский манер, императора)
дорого бы дал за возможность узнать, о чем думает повелитель ромеев.  Он  не
без  основания  считал,  что  принесенные  им  новости  заслуживают   самого
пристального внимания. Сам он полагал их  настолько  важными,  что  потратил
уйму времени и денег, дабы в нарушение всех  традиций  во  внеурочное  время
проникнуть в Палатий и, опередив возможных соперников,  лично  доложить  обо
всем  базилевсу.  Согласно  здешнему  строжайшему  этикету,  ему,  недоброму
вестнику, уже сказавшему свое слово, теперь полагалось смиренно ожидать.
   Вот гость и ждал, то поглядывая в  сторону  расцвеченной  парусами  бухты
Золотого Рога, то сдержанно постукивая загнутым носком сапога  для  верховой
езды по  коричнево-красным  мраморным  плитам  открытой  террасы.  Как  всем
уроженцам Европы, ему частенько не хватало выдержки. Конечно, несколько  лет
службы Империи научили его не приступать  ни  к  каким  важным  делам  сломя
голову, но, как утверждает пословица, "кляча не поскачет галопом, а франк не
перестанет торопиться".
   "Покойный братец был прав: не стоит иметь дело даже с лучшими из  них.  -
Старый базилевс внимательно глянул из-под  полуопущенных  век  на  ерзающего
гостя и  чуть  заметно  ухмыльнулся.  -  Варварами  они  были,  варварами  и
остались. Взять хотя бы этого. Примчался, молол  языком,  как  мельница  при
урагане, а теперь сидит и искренне надеется, что его  похвалят  за  усердие.
Да, из его болтовни можно выудить две-три крупицы полезных сведений, и что с
того? Эти франки даже  не  варвары,  они  животные.  Голодные,  жадные  псы.
Несутся за тем, кто посулит им косточку  пожирнее.  Впрочем,  псы  частенько
бывают весьма необходимы..."
   Правитель Византии решил не отказывать себе в  маленьком  удовольствии  и
заставить  нетерпеливого   визитера   помучиться   еще   немного.   Глядишь,
разволнуется, забудется и ненароком брякнет то, что первоначально  собирался
утаить. Гость отчасти напоминал базилевсу  дни  его  собственной  молодости,
когда успех доставался тому, кто не сидел на месте,  и  знаки  таинственного
Фатума, Судьбы-Предназначения, читались, как страницы распахнутой книги.
   Глава девятая. Тяжкое бремя катаризма
   8 октября 1189 года, середина дня.
   Область Редэ, Лангедок

   Здешние края  всегда  считались  неспокойными.  Конечно,  "всегда"  -  не
слишком  подходящее  слово,  скажем  так:  с  времен  Рима  здесь  постоянно
случалось что-то неладное.  Войны  с  варварами-вестготами,  мятежи  колоний
против Империи, потом - войны с  маврами,  приходившими  из-за  Пиренеев,  и
снова какие-то непонятные перешептывания, книги, которые вроде бы никогда не
существовали,  реликвии  непризнанных  святых,  загадочные  предзнаменования
грядущих перемен, и снова  тишина.  Невозможно  схватить  кого-то  за  руку,
обвинить в поклонении языческим богам или в том, что он ставит под  сомнение
слова отцов Церкви. Ничего! Только невнятные разговоры  с  оглядкой,  темные
секреты, хранимые и передаваемые из поколения в поколение,  а  поглядеть  со
стороны - тишь да гладь.
   Говорил Франческо, и говорил  непривычно  медленно,  тщательно  произнося
каждое слово. Гай, успевший немного изучить характер итальянца,  догадывался
- мессир Бернардоне до крайности взволнован,  а  его  кажущееся  спокойствие
грозит рухнуть в любой  миг.  Потому  сэр  Гисборн  старался  не  перебивать
рассказчика без нужды, решив отложить подробные расспросы на  потом.  Обычно
разговорчивый Дугал тоже помалкивал, иногда вставляя словечко-другое. Идущие
шагом кони пофыркивали,  выбивая  копытами  фонтанчики  белой  пыли.  Ширина
дороги как раз позволяла трем всадникам ехать  в  ряд,  и,  когда  долина  с
печальными руинами осталась далеко позади, находившийся посредине  Франческо
без малейшего намека со  стороны  попутчиков  завел  разговор  о  суевериях,
распространенных  на  полудне  Франции  и  в  последнее  время  все   больше
приобретавших черты какой-то зловещей новой веры.
   - Не рискну утверждать, будто мне известно  нечто  особенное.  Скорее,  я
знаю даже меньше, чем обычный местный  житель.  Я  всего  лишь  пересказываю
собранные слухи, которые попытался выстроить по порядку  и  придать  им  вид
завершенной истории. Начинать придется издалека и не отсюда. Давным-давно...
Похоже на начало  сказки,  но  ничего  лучше  мне  не  придумать.  Так  вот,
давным-давно, однако уже после рождения Спасителя, но до того, как  Истинная
вера распространилась повсюду, жил в Персии человек по имени Мани, Маисе или
Манихеус - в Европе  его  называют  по-разному.  Персия  тогда  принадлежала
Римской  империи,  и,  как  я  понимаю,  дела  -  как  политические,  так  и
религиозные, - обстояли там не лучшим образом. Империя  разрушалась,  каждая
провинция норовила урвать себе владение побольше, города наполняли  беженцы,
мошенники и проповедники тысячи и одной веры, среди которых явился  и  Мани.
Возможно, он искреннее  верил  в  то,  что  говорил;  возможно,  сознательно
обманывал пошедших за ним. Думаю,  сейчас,  спустя  почти  семь  или  восемь
столетий, это не имеет большого значения.
   - Не имеет, - на редкость дружно согласились Гай  и  Дугал,  а  шотландец
немедленно спросил: - Чем же прославился этот перс?
   - Он создал веру. -  Франческо  пристально  смотрел  куда-то  вперед,  на
затянутые колеблющимся маревом холмы. - Вернее, создал не на  пустом  месте.
Он взял издавна существовавшие верования персов, слегка  переиначил  и  стал
проповедовать, для начала объявив, что к нему явился некий посланник Небес и
велел нести людям божественное слово. Дальше я могу перепутать, потому что я
- человек не слишком ученый...
   - Извиняться будешь  потом,  сейчас  рассказывай,  -потребовал  Мак-Лауд.
Франческо кивнул и продолжил, отчасти справившись с собой и заговорив  более
сдержанно:
   - Мани, конечно,  был  язычником,  человеком,  верующим  в  существование
многих богов. Из них он выделял двух  -  бога  света  и  бога  тьмы.  У  них
наверняка есть имена, но мне, к сожалению, они неизвестны.  Эти  боги  вечно
сражаются между собой, используя силы природы и поклоняющихся  им  людей.  В
конце концов бог света одержит победу, потому что  правитель  тьмы  -  всего
лишь одно из его созданий, некогда взбунтовавшееся и пожелавшее само править
миром. Отчасти похоже на то, что говорится в  Писании  о  Господе  и  падших
ангелах, верно? Однако Мани все переиначил. Он утверждал, что владыки  света
и мрака изначально равны между собой, их спору  не  суждено  разрешиться,  а
если суждено, то совершенно не обязательно победой светлых сил...
   - Ему, наверное, в детстве частенько доставалось