бым  голосом  вопросил  Фарр.  -  Здесь
Камень... казна храма, книги...
   - Оставим младших учеников, - мгновенно принял  решение  Ясур.  Для  него
война была знакомым ремеслом, и он, вспоминая давно минувшие годы нардарской
резни или схваток между нынешним шадом Даманхуром и его братьями, знал,  что
делать. В отличие от Фарра, для которого битвы и жестокие  события  прошлого
были лишь красивыми легендами: Саккарем давно ни с кем не  воевал,  если  не
считать победоносного похода конницы шада на диких меорэ два года назад.
   - И еще, - Ясур запнулся и с  неясной  тоской  посмотрел  на  спешащих  к
выходу из храма шех-дадцев. Пожилой сторож,  услышав  возглашенное  Берикеем
известие о смерти мардиба, не стал особо горевать - если Атта-Хадж призвал в
небеса своего слугу, то разве стоит сожалеть и перечить воле Предвечного? Но
ведь должна быть преемственность! Пускай Биринджик умер,  но  слово  Владыки
Лазоревых Полей всегда остается с людьми. - Вот что, Фарр атт-Кадир. Пойди в
комнаты мардиба, отыщи там халат  белого  цвета  и  отрез  белой  ткани  для
тюрбана. Теперь ты - мардиб. Как самый старший из учеников.
   - Я? - задохнулся Фарр. - Ты что? Я же еще не прошел посвящения!
   - Ты, - спокойно подтвердил храмовый сторож. - Или ты боишься?  Атта-Хадж
не  любит  трусов...  И  кстати.  Если  вдруг  (Ясур  говорил  преувеличенно
спокойно, но пальцы его единственной руки так сильно сжали предплечье Фарра,
что тому стало больно) город не устоит, будь это завтра или спустя луну,  ты
обязан спасти...
   Ясур бросил взгляд темных  встревоженных  глаз  на  маленькую  колонну  с
поблескивающей на верхней округлой грани звездочкой.
   - Д-да... - заикнулся Фарр. - Может быть, Кристалл спрятать  сейчас?  Под
храмом большое подземелье, сам знаешь...
   - Не надо, - покачал  головой  сторож.  -  Пусть  Осколок  Неба  защищает
Шехдад. А я заметил, как ты прикоснулся к нему.
   Атт-Кадир смутился и опустил глаза. Впрочем, бояться  было  нечего.  Ясур
теперь не сможет рассказать Биринджику о святотатстве.
   - Он... - очень тихо и медленно произнес Фарр. -  Этот  камень  подсказал
мне, что говорить.
   - Знаю, - отмахнулся Ясур. - Биринджик тоже иногда... Неважно. Теперь все
это не имеет значения. Пойди переоденься. Я  буду  ждать  тебя  возле  своей
хибары. Если вейгил сказал, что  началась  война,  то  нам  стоит  послушать
управителя.
   Фарр буквально выбежал из боковой двери  храма,  на  мгновение  ослеп  от
лучей пылающего над миром белого солнца  и  кинулся  к  дальней  одноэтажной
пристройке, сложенной из  серовато-желтого  песчаника.  Там  живет  (жил...)
осененный мудростью Неба Биринджик - старей, был скромен и во всем  следовал
законам, установленным многие века назад Провозвестником Эль-Харфом. Хлипкая
дверь  без  запора  отворилась,  Фарр  почувствовал  запах  пыли  и  старого
пергамента, спугнул тощего рыжего кота - любимца мардиба, исправно ловившего
мышей в его доме и жилище учеников.
   "Я - мардиб, - в  панике  думал  Фарр.  -  Я  должен  говорить  от  имени
Атта-Хаджа. Сегодня уже поговорил..."
   Он раскрыл единственный сундук, стоявший в голове покрытого войлоком ложа
Биринджика, развернул ткань, скрывавшую под собой скромные сокровища старца,
и взгляд тотчас упал на белый с  серебряным  и  золотым  шитьем,  отделанный
речным жемчугом халат.
   - Если Ясур сказал - значит, так тому и быть, - пробормотал Фарр под нос.
Приказы сторожа, бывшего при храме еще в те времена, когда не родился  самый
старший из нынешних учеников мардиба, всегда исполнялись с той же точностью,
что и спокойные, немногословные увещевания Учителя Биринджика.
   Тень от росшего средь двора  одинокого  деревца  дикой  сливы  не  успела
сместиться и на палец, как Фарр атт-Кадир, воспитывавшийся при храме  сирота
и  сын  обычного  феллаха-смерда,  вышел  из  домика  своего  наставника   в
блистающем  под  солнцем  облачении  мардиба  -  человека,  знающего   мысли
Атта-Хаджа. Тонкие, упрямо сжатые губы, прищуренные темные глаза под густыми
бровями, загорелые ладони, сжимающие свиток, на котором витиеватыми  буквами
были  записаны  лучшие  изречения  Книги  Эль-Харфа.  И   белый   тюрбан   с
единственным зеленым камнем над лбом.
   -  Приветствую  тебя,  мардиб.  -  Ясур,  уже  облаченный  в  кольчугу  с
подвязанным к туловищу пустым правым рукавом, поклонился. Фарр с  изумлением
понял, что сторож не шутит. Он действительно  принимает  вчерашнего  ученика
как направителя мыслей и господина. Ясур никогда не шутил с подобными вещами
и прежде кланялся одному лишь Биринджику.
   - Пусть ладонь Атта-Хаджа всегда будет над твоей головой, - ответил Фарр,
как полагалось. - Идем?
   - Идем, - кивнул Ясур. - Негоже оставлять людей без  слова  Незримого.  И
еще, Фарр... Возьми эту саблю. Не стоит умирать просто так.
   Атт-Кадир осторожно вытянул руку, и его пальцы коснулись нагретой солнцем
рукояти оружия. Почему-то, взяв в руки клинок, с которым  он  совершенно  не
умел обращаться, Фарр почувствовал себя увереннее.
   Глава третья. Ураган с восхода
   Жарко. У  этих  саккаремцев  все  неправильно,  по-иному,  чем  в  Степи.
Конечно, солнце здесь то же,  что  над  равнинами  мергейтов,  но  ветер  не
прохладный, а горячий,  пахнет  навозом  и  подгнившей  травой,  растущей  в
канавах вокруг города. Нет ярких степных цветов и зеленого ковыля  -  округа
будто присыпана желтовато-серой пылью.
   Шаман говорит: "Саккаремцы забыли уклад, принятый с начала  мира.  Строят
каменные юрты, живут скопом, а не становищами. Не знают, что такое  звездное
небо  и  священная  полная  луна,  дающая  человеку  силу  богов..."  Может,
правильны эти слова? Шаман не станет обманывать.
   Менгу Саккарем не понравился. Правда, он пока видел только самые  окраины
этой страны, полуночные границы, за которыми  на  десятки  конных  переходов
лежала бескрайняя равнина Вечной Степи. Несколько деревень, встретившихся на
пути за последние два дня, вызвали у  Менгу  настоящее  отвращение:  скопища
низких домиков с плоскими крышами, сделанных из глины и переплетенных  веток
редких деревьев, узкие проходы между жилищами, вонь  выгребных  ям,  больные
лишаем собаки и тощие овцы... Да  и  люди  ничем  не  лучше.  Саккаремцы  из
маленьких становищ вокруг города с чужим и непонятным  названием  Шехдад  не
взялись за оружие, даже когда конные десятки мергейтов появились у  стен  их
строений. Менгу, помня закон Степи, выезжал вперед и говорил  этим  пугливым
псам: "Великий хаган Гурцат начал поход  на  ваши  земли.  Вы  вправе  взять
сабли, луки или любое другое оружие и драться за свои владения".
   И что же? Никто - подумать  только,  никто!  -  даже  молодые  и  сильные
мужчины, сыновья людей, растивших на возделанных  полях  хлопок,  пшеницу  и
рис, видя, как льющаяся  непрерывным  потоком  степная  конница  вытаптывает
урожай, не пошел в дом и не схватился за дедову саблю. Менгу, осмотрев потом
одну из глиняных юрт, с удивлением отметил, что и хвататься было не за что -
саккаремцы (по крайней мере, те, которые жили  в  маленьких,  не  обнесенных
стеной кюрийенах) вовсе не держали у себя оружия! Разве можно так?  В  Степи
любой мальчишка, достигший возраста двенадцати весен, получает в подарок  от
отца или брата матери саблю, которую носит потом с гордостью. Любой  мужчина
- воин. Он должен защитить свое добро и свою семью. А здесь?..
   Менгу, как и любой сотник, слышал приказ великого  хагана  -  на  границе
сжечь все. Таких и спалить не жалко. Хлеб, скот, хороших лошадей  забрать  с
собой, равно как и пленников, которым меньше  тридцати  весен,  а  становища
испепелить. Земля затянет  раны,  и  через  несколько  лет  от  сак-каремцев
останется только неясная память. А равнины между горами и восходным  берегом
океана будут принадлежать мергейтам.
   Конная  сотня  Непобедимых,  которой  командовал  Менгу,  исполняла  волю
Гурцата со всей тщательностью. Не  одному  сыну  Алтана,  происходившему  из
дальнего становища, было мерзко видеть глубокий страх феллахов перед  силой.
Наверное, эти люди (да какие они люди?..)  боялись  одинаково  и  мергейтов,
пришедших с войной, и своих ханов, спрятавшихся за стенами Шехдада,  который
степняки именовали Сейтат-улус. Когда факелы, зажженные мергейтами, упали на
крыши деревенских строений, Менгу только улыбнулся -  запах  дыма  перебивал
мерзкую вонь человеческого и коровьего дерьма.
   - Этих берем с собой, - невозмутимо сказал  Менгу  пятидесятнику  Танхою,
указывая на согнанных нукерами  в  невзрачное  и  молчаливое  стадо  молодых
саккаремцев. Они молчали, лишь изредка бросая короткие и  опасливые  взгляды
на столь неожиданно появившихся с полуночи  врагов.  Эти  люди  до  смешного
напоминали Менгу овечью отару - такие же пустые  глаза  и  удивительная  для
свободного степняка-мергейта покорность. Интересно, если им приказать встать
на четвереньки  и  блеять,  подобно  козам,  -  исполнят  приказ?  Наверное,
исполнят... Но проверять не хочется. Все-таки это  люди  с  двумя  ногами  и
руками и даже с головой.  -  Остальных...  Оставьте  здесь.  Пусть  работают
дальше.
   - Работают? - сдвинул брови Танхой. - Если позволит  сотник,  скажу,  что
саккаремцы живут только урожаем со своих полей, а их становище мы сожгли.  Я
бывал в этих краях раньше, торговал... Много весен назад.
   Менгу понял, на что намекает  пятидесятник.  Огромное  войско  Гурцата  с
рассвета двигалось в глубь владений шада, и сейчас через пшеничные и рисовые
посевы, через старательно  прокопанные  феллахами  каналы  прошло  несколько
тысяч конных. Урожая не будет.
   - Тогда избавь их от страданий, - поморщился молодой сотник. -  Разве  по
закону оставлять людей умирать от голода? Пускай они умрут сейчас.
   Танхой с четырнадцати лет был нукером у Гурцата, в  те  времена  даже  не
помышлявшего о Золотом Соколе хагана, и выполнял приказы  без  лишних  слов.
Его маленькая, пегой масти кобылка сорвалась с  места.  Пятидесятник  что-то
резко выкрикнул, проезжая мимо ровного строя нукеров, со скрипом  натянулись
луки...
   Никто и никогда  не  вправе  говорить,  что  мергейты  жестоки.  Да,  без
сомнения, любой чужак для степняка является пускай скрытым  до  времени,  но
врагом. Разве женщина  из  Саккарема  не  может  взять  в  руки  саблю,  или
мальчишка не сможет воспользоваться ножом, чтобы отнять жизнь  у  одного  из
сыновей Вечного Неба-Отца? Войско  уйдет  дальше,  так  зачем  оставлять  за
своими спинами врагов, которые видели огонь, пожирающий их  жалкие  глиняные
юрты? Сотник Менгу правильно сказал - к чему заставлять этих людей и  дальше
страдать под жестоким солнцем? Пусть они сбросят оболочку смертного  тела  и
уйдут за грань мира, туда, где Заоблачные духи примут каждого.
   Менгу, наклонив голову, наблюдал,  как  короткие,  украшенные  сизоватыми
перьями степных  птиц  стрелы  вначале  ринулись  к  небу,  а  затем  градом
обрушились  на  сбитых  в  кучку  старцев  и  женшин  с   детьми.   Они   не
сопротивлялись и не бежали принимая  смерть  как  нечто  самое  обыденное  и
привычное. Сотник глянул на стоящих неподалеку саккаремских мужчин-пленников
и снова покачал головой. Да, конечно, у многих на лицах отразилась боль  или
тяжкое страдание, один даже качнулся вперед, словно пытаясь прийти на помощь
своей семье, однако, заслышав  коротко  щелкнувший  ремень  плети  охранного
нукера, отшатнулся.
   Пустые овечьи глаза... Это не жизнь. Любой степняк,  увидев,  как  в  его
жену или мать вонзается стрела чужака, ринется в бой, пускай даже  с  голыми
руками. Воины, ходившие  в  поход  к  полуночным  землям  в  минувшем  году,
говорят, будто тамошние племена - какие-то белокожие  вен-ны  и  расписанные
татуировками вельхи - так  и  делали.  Вгрызались  зубами  в  глотки,  рвали
ногтями... Таких людей стоит уважать. Настоящие воины, прирожденные.
   "Не похоже это на войну. На истинную войну, из песен и давних  легенд,  -
разочарованно подумал Менгу. - Их режут, будто баранов, но  винторогие  хоть
блеют, бьют копытами и стараются убежать...  Хаган  был  мудр,  сказав,  что
саккарем-цам не стоит жить под полной луной".
   Сотник еще сидел в седле, погруженный  в  свои  раздумья,  когда  нукеры,
повинуясь немногословным, но четким приказам Танхоя, начали  вязать  пленным
мужчинам из безвестной саккаремской деревни руки жесткими  и  ранящими  кожу
веревками.  Менгу,  встрепенувшись,  хотел  было  приказать   своим   воинам
двигаться дальше - кюрийена феллахов больше нет, и лишь  у  стен  догорающих
жилищ, среди кровавых лужиц и  вьющегося  на  ветру  серого  пепла  валяется
несколько десятков тел.
   - Слушать и повиноваться! - Менгу резко обернулся на крик. Поднимая пыль,
к стоящей у бывшей деревни сотне мергейтов несся всадник.
   Копыта его лошадки ударяли в землю, топча еще зеленые и  узенькие  ростки
пшеницы. - Сотнику Непобедимых Менгу - речи хагана Степи Гурцата!
   Всадник - младший, четвертый брат большого сотника Ховэра - осадил лошадь
совсем рядом. Менгу по привычке соскочил с седла, увидев на груди посланника
серебристый знак Сокола Гур-цата, и,  упав  на  колени,  склонил  голову  до
земли. Если сам хаган отправляет гонца, значит, впереди настоящее дело.
   - Слушать и повиноваться! - повторил неожиданный гость, ничуть не обратив
внимания на учиненное нукерами Менгу побоище. - Приказано Великим на  словах
передать следующее: пускай Бронзовая сотня Непобедимых идет к Сей-тат-улусу,
окруженному стеной. До заката улус должен быть под рукой Великого хагана,  а
от тамошних людей принята клятва верности.  Откажутся  -  Сейтат-улус  твой,
сотник Менгу. Оставишь там десяток воинов для надзора.
   Приказ был более чем понятен.  Многое,  конечно,  не  договорено,  однако
непроизнесенные речи дополняет закон Степи.
   - Воля хагана - воля Заоблачных, - громко ответил Менгу и усмехнулся  про
себя. Сотником он стал всего тридцать дней назад, и даже не просто сотником,
но командиром отряда самых верных и яростных воинов  хагана  -  Непобедимых.
Видать,  запомнивший  дальнего  родственника  Гурцат  хочет  проверить   его
способности. Пусть будет так.
   Посланник ускакал столь же быстро, как и появился. А Менгу, поднявшись  и
отряхнув с чапа-на пыль, взглядом подозвал Танхоя.
   - Пусть эти люди, - Менгу кивнул в сторону пленных, - проведут нас  самой
короткой дорогой. Нукеры сегодня вдоволь наедятся баранины в каменных  юртах
Сейтат-улуса.
   Однако Менгу не знал (да и не мог знать), каким образом нужно захватывать
города. Разве что разговоры старых и опытных нукеров могли напомнить  ему  о
давнем штурме мергейтами сак-каремского города Эль-Дади. И, стоит  заметить,
пятидесятник Танхой был тогда в числе тумена, ворвавшегося, будто  вихрь,  в
жемчужину сакка-ремского побережья. Менгу не боялся спрашивать  -  он  знал,
что каждый мергейт всегда поделится  знанием  с  родичем.  Никто  не  станет
смеяться или упрекать молодого сотника в неопытности. Поэтому Менгу  потянул
Танхоя за рукав и тихо спросил:
   - А моя... наша сотня вообще  может  взять  улус,  стоящий  за  каменными
стенами?
   - Может, - бесстрастно кивнул Танхой. - Я расскажу как.
   Наверное,  разум,  защищая  сам  себя,  отсек  у.  Менгу  воспоминания  о
священной Ночи Полной Луны. Да и во всем степном войске никто - от  простого
нукера до командира тумена - не смел упоминать о  ночной  резне,  устроенной
Гурцатом приехавшим к нему в гости вождям племен. Впрочем, подробности знали
лишь несколько десятитысячников и приближенных великого хагана. А  остальные
просто молчали.
   Нет, вовсе не по приказу владыки, приравненного к заоблачным духам, не из
боязни наказания или смерти.  Большая  часть  мергейтов  понимала  -  Гурцат
сделал правильно. Он убил ханов, ибо  они  выступали  против  воли  богов  и
заботились более о своих племенах, нежели о  народе  Степи.  Нукеры  сделали
вид, что ничего не произошло, особенно после того, как  шаманы  и  хаган  на
самом рассвете вышли к войску.
   Первые лучи заоблачного светила пылали на Золотом Соколе, зло и отрывисто
грохотали бубны,  ревели  длинные,  позаимствованные  у  саккаремцев  боевые
трубы, и пылал возле белой юрты  огромный  костер.  Столько  дров  никто  из
степняков в жизни не видел - видать, хаган заранее приказал везти дерево  из
предгорий.
   Гурцат появился из-под полога в лучшем белом чапане, отделанном черными и
красными нитями, без шлема или шапки, с обнаженным  клинком  в  руке.  Самые
остроглазые мергейты  углядели  -  сверкающий  металл  потускнел  от  темных
коричневатых пятен. Кровь.
   Белый конь, привязанный у столба, косил на хагана большими карими глазами
и  тихонько  всхрапывал,  будто  почувствовав  невидимую  узду.  Сультай   -
заоблачный дух, покровитель бранного ремесла - был небось неподалеку.  Иначе
посвященный ему конь не стал бы беспокоиться.
   Саийгин последний раз ударил в свой бубен,  и  тотчас,  поняв  безмолвный
приказ  шамана,  стихли  разговоры,  опустились   жерла   труб,   коснувшись
вытоптанной сухой земли. Только ветер колыхал разноцветные  конские  хвосты,
привязанные к шесту, на котором сидел Золотой Сокол Степи.
   - Я говорил с богами, - тяжело уронил Гурцат, глядя на всех и на  каждого
одновременно. - И другие ханы говорили.  Боги  сочли,  что  столь  достойных
людей они поселят в своем незримом улусе. Богам приглянулись великие  воины,
и они взяли их в свой тумен. Я же остался здесь, в мире под синим небом.
   Собравшиеся в огромный круг воины молчали.  И  вдруг  по  плотно  стоящим
плечом к плечу людям, среди которых  виднелись  и  женские  лица,  пробежала
волна ряби. Кто-то ("Кажется, Ургэн, десятник из  Медной  сотни,  -  подумал
Гурцат, заметивший движение. - Помню, всю его  семью  вырезали  меорэ  и  он
последний в роду...") ударил себя ладонью по бедру и первым выкрикнул:
   "Хош!"
   - Хош! Хош!! - Этот победный рев усиливался захлестывал хагана и  стоящих
позади него шаманов и тысячников. - Хо-о-ош!!! ХОШ!!!
   Гурцат водил конные тысячи уже не первый год, однако впервые слышал,  как
три тумена, а вдобавок их женщины и дети,  одним-единым  голосом  возглашают
славу. Нет, не ему, Гурцату, а самим себе. Мергейтам.
   Хаган  боялся  этого  утра.  Если  бы  люди  поняли,  что   произошло   в
действительности, ни Непобедимая тысяча охраны, ни Золотой Сокол  повелителя
Степи или многомудрые речи шаманов не спасли бы его жизнь. Никто  не  сумеет
оборониться от собранного здесь войска. Даже повелитель, если сабли  вольных
туменов обратятся против него.
   Мергейтов нельзя обмануть. Каждый степняк подобен ребенку -  он  радуется
солнцу и плачет, когда пылевая буря разрушает его становище. Он  знает,  что
такое вождь и как драгоценна жизнь... Не отдавая себе отчета, тумены Гурцата
выбрали именно ее - жизнь. А это значит, что поход  к  новым  землям  взамен
сожженного побережья состоится. Он уже  начался.  В  тот  миг,  когда  Ургэн
первым выкрикнул: "Хош!"
   Гурцат сел на расстеленную неподалеку от белой юрты кошму, передал  саблю
большому сотнику и полувзглядом,  незаметным  для  других,  приказал  Ховэру
говорить дальше. Тот знал, какие слова нужно донести до войска.
   - ...Заоблачные смотрят на нас из синевы! - Ховэр раскраснелся,  жилы  на
шее напряглись. Сотник, в отличие от Гурцата, не получил от богов  чудесного
дара - его тихую речь не мог слышать каждый. Поэтому приходилось кричать.  -
У мер-гейтов будут новые улусы! Каждому воину хаган обещает шелковый  чапан,
коров и белую юрту! Никто не  превосходит  храбростью  мергейтов,  а  потому
трусливые и заплывшие жиром саккаремцы покорятся воле хагана! Каждый из  вас
будет есть досыта...
   Гурцат не слушал. Он знал, что Ховэр не скажет лишнего слова и не  станет
обещать  несбыточного.  Хагана  интересовали  дела  насущные.   Впрочем,   с
большинством трудностей удалось  справиться  до  рассвета.  Все  одиннадцать
мятежных ханов погибли, а тела их сожжены на том самом костре,  коим  се