хранителя вейгила.
   ...Шехдад - маленький город, и потому миновать несколько  улиц,  базарную
площадь, а за ней зеленоватый пруд у стены было делом недолгим. И вот Халаиб
бросает поводья какому-то воину, замечает  стоящего  у  коновязи  Уголька  и
шагает ко входу в башню над воротами городка.  Со  стороны  Степи  доносится
смутный гул, будто звук камнепада.
   - Невероятно! - теперь уже более громко повторил Халаиб. Он  долго  стоял
возле бойницы, оглядывая равнину, на которой был  выстроен  Шехдад.  За  его
спиной перешептывались люди,  которых  он  приказал  собрать,  -  высокий  и
худощавый Самарди, наиболее  уважаемый  в  городе  купец  и  глава  торговой
управы,  "хранитель  веры",  многоученый  мардиб  Поднебесного  Биринджик  и
доблестный воин Джендек-эмайр.
   Фейран сидела на каменной ступеньке, ведущей  к  бойнице,  и  смотрела  в
беловато-синее  небо  пустыми  глазами  безумной.   Молодой   воин   Берикей
переминался с ноги на ногу рядом с дочерью вейгила и  бросал  на  нее  столь
необычные  для  бесстрашного  саккаремского  богатыря   смущенные   взгляды.
Десятник давненько  заглядывался  на  Фейран,  однако  светлоглазая  госпожа
уделяла куда больше внимания голосам  звезд,  нежели  участливости  красивых
мужчин.
   Огибая город, на полдень двигалась неисчислимая конница  степняков.  Нет,
это было не просто большое кочевье. Нигде не замечалось кибиток  на  цельных
деревянных колесах, нет овечьих стад или табунов  лошадей...  Только  многие
сотни бунчуков из окрашенных конских хвостов или грив и  узкие  змееподобные
вымпелы над маленькими отрядами. Справа, примерно в десяти полетах стрелы от
Шехдада, в небо поднимался столб черно-коричневого дыма  -  горела  деревня.
Немного погодя дымные облака появились и  к  полудню  от  города,  там,  где
начиналась дорога на Мельсину.
   - Они убьют нас всех. - Фейран произнесла эти слова  неожиданно  резко  и
громко, так что ее отец вздрогнул. -  Никто  не  запомнит,  что  на  границе
Саккарема стоял маленький и никому не нужный Шехдад...
   - Замолчи! - впервые за много лет Хала-иб позволил  себе  прикрикнуть  на
дочь. Берикей яростно покосился на господина, но даже не пошевелился. Фейран
принадлежит отцу, и он вправе обращаться с дочерью как пожелает.
   - Завтрашнего рассвета не будет. - Девушка улыбалась, говоря  это.  Будто
видела перед собой тонкий, подобно волосу,  и  узкий,  как  сабля,  Звездный
мост, ведущий в блаженные сады Атта-Хаджа, предназначенные для праведников.
   Никто не заметил, как от черного потока степной армии, которая  наподобие
быстрой горной реки огибала ничтожный приграничный городок, отделился  отряд
не более чем в сотню людей. За спиной  первого  всадника  колыхалось  желтое
знамя с непонятными саккаремцам лазоревыми символами.
   Воины пересекли беспрестанное течение основного войска, причем  командиры
проходивших   отрядов   пропускали   направившихся   к   Шехдаду   мергейтов
беспрепятственно,  будто  получили  ясный  приказ  ни  в  коем   случае   не
задерживать сотника под желтым знаменем.
   Вскоре мергейты остановились неподалеку от  ворот.  Большая  часть  сотни
находилась шагах в двухстах от стены - видимо, чтобы не достали  стрелой.  К
надвратной башне подъехал только  один  всадник  -  в  золотистом  чапане  и
круглой лисьей шапке со свисающим на спину хвостом.
   - Эй!  -  выкрикнул  он  на  саккаремском  языке.  Ничего  удивительного:
степняки, торговавшие с государством шада, неплохо знали полуденное наречие.
- Кто будет со мной говорить?
   Халаиб с огромным трудом заставил  себя  не  оборачиваться  и  не  искать
поддержки у знатных людей Шехдада. Он просто шагнул вперед, встал у  бойницы
и ответил:
   - Я, Халаиб, милостью  солнцеликого  шада  Даманхура  управитель  области
Шехдад, принадлежащей великому Саккарему. Кого я вижу на землях, подвластных
наследнику Атта-Хаджа?
   Всадник внизу ничуть не смутился, услышав высокий титул вейгила. Даже  не
склонил голову при упоминании имени шада. Ему это было неинтересно.
   - Мое имя Менгу, - гаркнул высокий и  здоровенный  степняк.  -  Бронзовая
сотня повелителя Степи, вечного хагана Гурцата,  сына  Улбулана!  Открывайте
ворота!
   * * *
   Волны  беспокойства  неумолимо  захлестывали  Шехдад.  Если  поутру,   ко
времени, когда на базар стекались  торговцы,  а  владельцы  чайных  домов  и
содержатели  харчевен,   дававшие   ночлег   путникам,   начинали   зазывать
посетителей, горожане просто  недоумевали:  что  за  блажь  -  не  открывать
городские ворота! - то после полудня народ и думать забыл  о  делах.  Многие
лавки закрылись (кроме почему-то оружейных, где покупателей было значительно
больше, нежели обычно), мясные и хлебные ряды так вообще  пустовали,  ибо  с
утра феллахи не привезли товар.
   Солнце вошло в зенит, однако никто из  собравшихся  на  рыночной  площади
шехдадцев и не думал расходиться по домам.  Люди  не  обращали  внимания  на
жару,  яростные  лучи  дневного  светила,  превращавшие  закрытые  лавки   в
раскаленные печи, и на то, что водоносы неожиданно  подняли  цену  на  воду,
добываемую из трех городских прудов. Да и как подняли-то? Всего на  половину
медяшки!
   Наиболее благочестивые (или более  других  склонные  к  панике)  горожане
постепенно заполняли храм Владыки Мира и Создателя Дорог  -  лишняя  молитва
никогда не помешает, а Светлый Атта-Хадж, как  известно,  слышит  все  речи,
обращенные к нему.  Говорит  ли  самый  последний  и  грязный  раб  или  сам
блистательный шад - Небесному Повелителю все одно: каждый человек перед  его
глазами равен другому.
   В храме было душно и сумрачно.  Вечную  полутьму  не  могли  разогнать  и
многочисленные  цветные  светильники,  окружавшие  мраморное  возвышение   у
восходной стены, на  котором  возлежал  крохотный,  едва  с  коготок  птицы,
осколок Кристаллов Мед дай. Далеко не каждый город подлунного Саккарема  мог
похвалиться столь чудесной реликвией. Один  из  прежних  правителей  Шехдада
больше сотни лет назад привез ее из храмов Мед дай, и с  тех  пор  маленький
камешек, слегка напоминавший кусочек кварца или горного  хрусталя,  исправно
хранил город от напастей - Шехдад миновали  бесчисленные  моровые  поветрия,
войны между сыновьями шадов за  золотой  трон  Мельсины,  засухи,  сжигавшие
степь... Недаром Провозвестник открыл в своей Книге: "Подарки Небес - благо,
а кто скажет противное, тому проклятие от Атта-Хаджа до тридцатого колена" .
   Впрочем, Книгу читали далеко не все. Разве интересна продавцу шерсти  или
владельцу постоялого двора божественная  мудрость,  кою  невозможно  постичь
обычному смертному? Этим пусть занимаются благородные господа и  многоученые
храмовые служители - мардибы.
   Здесь, под священными сводами, украшенными золотисто-лазоревой мозаикой и
многоцветным цветочным орнаментом,  не  дозволялось  разговаривать  о  делах
мира. Ты пришел в храм, чтобы  обратиться  к  Атта-Хаджу,  и  посему  изволь
оставить суетное за резными деревянными вратами вместе  с  обувью.  Помощник
благочестивейшего мардиба присмотрит и за тем  и  за  другим.  Мир  смертных
остался позади, за спиной, а ты, человече, стоишь на первой ступени, ведущей
к Звездному Мосту.
   Храмовые служки, однако, тщетно пытались тихим шепотом призвать горожан к
спокойствию. Речи, все более и  более  громкие,  оскверняли  слух  Небесного
Властителя - полдень миновал, а где же велемудрый мардиб  Биринджик?  Отчего
не слышно проповеди?
   Громкий шепот:
   - Уважаемый Тариг, я слышал, будто управитель созвал жрецов...
   - Не знаю, - доносится в ответ. Купец в дорогом халате пожимает плечами и
вытирает рукавом пот со лба. - Что творится  в  этом  мире?  Да  спасет  нас
Атта-Хадж от любого проклятия!
   Другой голос, молодой и звонкий:
   - Если жрецы и сам Биринджик на стенах, значит, и нам туда пора!
   - Не высовывайся, Кемаль, - шипение в ответ. - Вейгил, если будет  нужно,
позовет.
   - Позовет... - старческое бурчание. Коричне-вокожий  морщинистый  водонос
ни на кого не смотрит, обращаясь  к  самому  себе.  -  Да  в  последний  раз
ополчение Шехдада собирали еще при моем прапрадеде, пусть упокоит  его  тень
Атта-Хадж! Лет сто пятьдесят назад, когда...
   - Придержите жеребца своей болтливости! - совсем  уже  возмущенно  подает
голос один из учеников мардиба, оборачиваясь. Что ж, Фарр атт-Кадир  никогда
не проявлял уважения к  старшим.  Пускай  он  и  готовится  к  посвящению  в
служители храма, надо  помнить,  что  здесь  уважаемые  богатые  люди.  Фарр
заслужил  несколько  величественно-брезгливых   взглядов   купцов   и   даже
родственников самого вейгила, пришедших на полуденную молитву, и гордо отвел
глаза.
   И все-таки почему учитель Биринджик до сих пор не вошел в храм и не начал
проповедь?
   На этот вопрос могли бы ответить только воины, стоявшие на стене и  башне
у ворот. Старого мардиба незадолго до полудня  поразила  стрела,  выпущенная
мергейтами. Биринджик умер мгновенно - видимо,  выстрел  был  прицельным,  а
белоснежный халат и такого же цвета тюрбан послужили  великолепной  мишенью.
Острие ударило мардибу  в  горло  под  кадыком...  Многие,  в  том  числе  и
побледневший Халаиб, поняли - Атта-Хадж послал дурной знак, первым  допустив
к Небесному Мосту своего верного и благочестивого слугу.
   В храме, однако, никто не знал об этом.  Халаиб  не  отпускал  воинов  со
стены, прежде всего затем, чтобы в городе не пошли лишние  слухи,  способные
поднять панику.
   Ропот  под  куполом  священного  здания  нарастал.  Служки  в  недоумении
переглядывались,  ученики  Биринджик  а  с  изумлением  и  боязнью   вертели
головами. Пропустить  полуденную  молитву?  Немыслимо!  Это  нарушение  всех
законов! Конечно, люди слишком боятся и уважают Создателя, чтобы возмутиться
прямо  под  кровлей  храма,  но  разговоры  о  небрежении  мардиба  в  столь
непонятное и трудное утро будут ходить по городу не один год.
   - Фарр! - Ученик, преклонивший колени  в  первом  ряду  прихожан,  совсем
рядом с Небесным Камнем, скосил глаз. Ну  точно,  сторож.  Однорукий,  вечно
недовольный  и  брюзгливый  Ясур.  Вошел  через  боковую  дверь,  чтобы   не
беспокоить собравшийся народ.
   - Чего? - ответил Фарр одними губами и увидел, как бессменный вот уже  на
протяжении двадцати лет привратник храма строит гримасы и машет единственной
левой рукой, буквально приказывая подойти.  Собственно,  Ясур  в  доме  бога
никто, но почему-то его слушаются все, кроме, разумеется,  Биринджика.  Фарр
состроил на лице благочестивую мину, коснулся лбом пола, поднялся  на  ноги,
не сворачивая молитвенный коврик, и  быстрой  тенью  переместился  влево,  к
полуночной стене.
   - Ступай наверх! - брызгая слюной, рыкнул Ясур. Шрам на щеке,  полученный
давным-давно в войне  с  Нардаром,  лишившей  Ясура  правой  руки,  выглядел
неестественно белым.
   "Этого не может быть! - не поверил себе Фарр. - Наш сторож боится?"
   На  другие  мысли   времени   не   оставалось.   Слова   Ясура   являлись
недвусмысленным приказом. В конце концов, только он, будучи доверенным лицом
верховного мардиба, имел право приказывать ученикам и слугам.
   Случилось! Первая в жизни проповедь! И в такой момент...
   Атт-Кадир прекрасно понимал, что справиться с толпой возмущенных верующих
мог только много поживший и опытный жрец, но ничего другого  не  оставалось.
Фарр был самым старшим из учеников - к осени ему предстояло уехать на  закат
провинции Шехдад, в одну из деревень,  где  повелением  управителя  строился
новый храм.
   На ногах,  превратившихся  в  непослушное  твердое  дерево,  Фарр  шагнул
вперед, даже не углядев ободряющего жеста  Ясура.  Он  прошел  мимо  толстой
низенькой колонны со священным камнем и вдруг совершенно бессознательно,  не
думая о том, что делает, незаметно  для  прочих  выбросил  в  сторону  левую
ладонь, коснувшись Кристалла указательным пальцем. Святотатство, .конечно...
   Краткий миг, затянувшийся для Фарра не меньше чем на луну, а то и на две.
Атт-Кадир, разумеется, просил помощи не у бездушного камня, а у бесконечного
и непознаваемого Атта-Хаджа.
   И внезапно ученик мардиба понял: Всеблагой откликнулся.
   Слов, понятных человеку, не было. Через короткое прикосновение к  обломку
Небесных Кристаллов пришло только видение - многоцветная  аморфная  картина,
поражающая одновременно внемировой логичностью и мудростью. Дело человека  -
лишь облечь ее в речи, понятные  другим  людям,  сделать  так,  как  некогда
сделал Провозвестник Эль-Харф, написавший Книгу...
   Фарр не заметил, как  поутихли  разговоры  в  храме.  Люди  замолкали  не
столько  от  удивления,  заметив,  что  совсем   молодой,   едва   достигший
совершеннолетия ученик мардиба  подошел  к  винтовой  лестнице,  ведущей  на
маленький балкончик с мраморными резными перильцами, что находился справа от
стены восходного фасада, и осторожно полез наверх. Шехдадцы были поражены  и
возмущены - только посвященный служитель Вековечного  имеет  право  касаться
Книги и всходить на возвышение, откуда  голосом  мардиба  вещает  свою  волю
Атта-Хадж!
   Атт-Кадиру  неожиданно  стало  жарко,  а  подъем  по  двадцати   ступеням
буквально лишил его сил. Фарр начал задыхаться, глаза заливал пот, колени же
подрагивали. Однако он ясно ощутил - это был  не  страх.  В  него  вливалась
некая странная и очень древняя сила - Фарр даже почувствовал ее запах, будто
от разряда молнии, ударившей совсем рядом. И  еще  немножко  гари,  каменной
пыли... Неясный запах, чужой. Можно сказать, слишком чужой.
   "Ну! - приказал он себе. - Говори!"
   Фарр не раскрыл Книгу Эль-Харфа и даже не коснулся ее тяжелой обложки  из
почерневшей от времени кожи. Перед его глазами по-прежнему  стояло  видение:
сменяющие друг друга пятна розового, сиреневого, ярко-зеленого,  шафранового
и  многих  других  цветов,  составлявших  некую  единую   картину,   которую
невозможно  было  постичь,  ибо  только  безумец  может  попытаться   объять
необъятное. Разум Фарра с достойной уважения быстротой  вырвал  из  цветного
ковра  яркий  сегмент,  составлявший  отдельную  и   одновременно   идеально
вписывающуюся в целое часть, облек ее в слова и...
   Храм замер. Никто не  ждал  от  мальчишки  в  желтоватом  халате  ученика
мардиба подобных слов. Несколько позже, возможно, люди сказали бы: "Я слышал
голос Атта-Хаджа, и он был прекрасен..."
   Сказать это, увы, никто не сумел. Ни в этот день,  ни  на  следующий,  ни
годом спустя. А Фарр до конца жизни утверждал - столь  ясных  и  благородных
слов он от себя никогда не слышал, да, похоже, и не услышит более.
   - Синее небо! Тебя, скрытого за лазурью, тебя, Отца  Мира,  вопрошаю!  Не
промолчи  и  не  безмолвствуй,  Атта-Хадж,  Созидатель-и   Разрушитель!   Не
оставайся в покое, ибо вот враги народа  твоего  шумят  и  ненавидящие  тебя
подняли  голову;  против  сыновей  твоих   составили   коварный   умысел   и
уговариваются на хранимых тобой; сказали: "Возьмем  меч  и  истребим  их  из
народов, чтобы не вспоминалось более имя Атта-Хаджа..."
   Люди молчали. Это была не проповедь,  скорее,  пророчество.  А  сам  Фарр
продолжал выплевывать странные,  малопонятные  слова.  О  каком-то  "огне  с
небес", о "безумном скорпионе,  явившемся  из  Черной  Пустоты"...  Фарр  не
понимал,  откуда  приходят  эти  жутковатые  образы,   почему   его   глаза,
устремленные к подкопченным светильниками сводам храма, видят сгустившуюся в
бездонном небесном океане тьму, постепенно разгорающуюся тревожным оранжевым
пламенем, почему уши различают  нарастающий  рев  и  кожа  чувствует  первый
обжигающе-холодный ветерок, свидетельствующий о начале бури.
   Фарр словно бы провалился в некую яму, не имеющую  пределов.  Значительно
позже он сообразил, что наверняка видел некие события прошлого и даже  начал
подозревать, какие именно. Купол бело-розового огня,  встающий  над  землями
Закатного материка, волна жидкого пламени, сметающая древние  города,  вновь
воздвигшиеся горы и рухнувшие в  бездну  хребты,  существовавшие  от  начала
мира... А потом  все  снова  залилось  ярким  блистанием  самоцветов.  Будто
скопище изумрудов,  адамантов  и  красных  алмазов  скрыло  Нечто,  желавшее
отгородиться от нового для Него мира столь прекрасной скорлупой...
   Новоявленный мардиб-проповедник не знал, да и  не  мог  ничего  знать,  о
хагане Гурцате,  не  видел  утром  бесчисленную  орду  мергейтов,  шедших  к
полудню, не  знал,  что  за  силу  на  краткое  время  даровал  ему  осколок
Кристаллов Меддаи, но...
   - Атта-Хадж, царственный и многомудрый! - Фарр почувствовал, что  видение
уходит, и теперь не говорил, но скорее хрипел, будто утомленный  непосильным
грузом носильщик. - Да будут они ("Кто "они?" - мелькнула мысль) как пыль  в
вихре, как солома перед ветром! Погони их бурею твоей и вихрем твоим приведи
их в смятение! И пускай оно (Фарр сам  не  заметил,  как  начал  говорить  о
неясной опасности,  словно  об  отдельной  личности,  и  явно  не  человеке)
устыдится и смятется, будет посрамлено и погибнет!
   Он выдохнул немного  судорожно  и,  наклонившись,  коснулся  лбом  Книги.
Горожане, стоявшие на коленях на своих молитвенных ковриках,  повторили  его
движение скорее по привычке,  нежели  оттого,  что  услышали  слова  ученика
Биринд-жика и поняли их тайную суть, неизвестную пока даже самому  Фарру.  А
последний буквально сполз по стенке на пол балкончика и,  дрожа,  словно  от
озноба, начал осторожно спускаться по лесенке  вниз,  испепеляемый  взглядом
Ясура.
   Грозный сторож не понял ни слова. Зато Ясуру было видно - неразумный Фарр
атт-Кадир до смерти перепугал всех пришедших в храм людей. Не слышались даже
тихие перешептывания, обычные после каждой проповеди господина  Би-ринджика,
- прихожане всегда оценивали, хорошо ли сказал  мардиб,  или  в  его  словах
можно найти изъяны.
   - Умом повредился? - зашипел Ясур прямо в лицо  бледному,  с  трясущимися
губами Фарру. - Ты что наговорил?
   Фарр не ответил. Тогда сторож храма,  едва  удержавшись  от  того,  чтобы
сплюнуть прямо в священном  доме  Атта-Хаджа,  шагнул  от  стены  вперед  и,
поднимая в благословляющем жесте единственную левую руку, начал было:
   - Помолитесь и идите затем. Повелитель Небес услыша...
   Ясура перебил шум, возникший  у  главных  дверей.  Мягкую  тьму  нарушили
солнечные лучи, пробившиеся сквозь открытую створку.
   "Биринджик пришел, - почему-то подумал сторож. -  Ох,  влетит  Фарру!  За
дело, правда..."
   - Именем солнцеликого шада, да живет он вовеки!
   Этот голос в храме был лишним. Ясур, знавший наперечет почти всех жителей
Шехдада,  мгновенно  опознал  Берикея,  молодого  десятника  личной   стражи
господина управителя Халаиба. Берикей не часто  посещал  священную  обитель,
ибо родом происходил с полуденного побережья, где люди чтили не Отца, а Дочь
- светлую покровительницу прибрежного Саккарема. Легенды рассказывали, будто
она являлась родной дочерью Атта-Хаджа, произошедшей от смертной  женщины  и
Незримого Владыки.
   Ясур уже хотел было дать  отповедь  нарушителю  спокойствия  (хотя  после
"проповеди" Фарра что-либо "нарушать" было бесполезно - люди и так сидели  с
выражением недоумения и страха на лицах), но Берикей, не  дожидаясь  ответа,
продолжил:
   - Благороднейший  и  славный  вейгил  собирает  ополчение  Шехдада.  Всем
мужчинам волей вейгила приказано идти с оружием к башням города! -  Воин  по
привычке огладил указательным пальцем жесткую и узкую щеточку усов и добавил
упавшим голосом: - Степь пошла  войной  на  Саккарем.  И  не  ждите  мудрого
Биринджика - он умер.
   Фарр раскрыл рот, словно желая что-то сказать, но ничего  не  получилось.
Храм огласил постепенно нарастающий гомон - горожане,  забыв  о  благочинии,
повскакивали на ноги. В шуме Фарр  атт-Кадир  сумел  различить  только  злой
голос сторожа Ясура:
   - Накаркал? Чего стоишь, пойдем! У меня в доме найдется сабля и для тебя.
   - Кто останется  охранять?  -  сла