ался доволен.  Хорошего  сына
вырастил.
   Так  Мишель  де  Фармер  и  покинул   пределы   баронства,   отправившись
путешествовать по Нормандии, Аквитании и Бретани.
   Довольно скоро Мишель попал на самую настоящую войну.
   Хотя святейший Папа Римский и установил в Европе Божий Мир, в Нормандии и
Аквитании дрались армии старого короля Генриха II и выступивших против  него
французов, возглавляемых Филиппом Августом  и  английским  принцем  Ричардом
Львиное Сердце. Последний, подняв мятеж  против  отца,  стремился  захватить
корону.
   Случилось так, что Мишель -  оруженосец,  дравшийся  вначале  на  стороне
Ричарда, а когда надоело, перешедший на службу к старому  королю,  -  в  дни
этой войны и получил рыцарское посвящение. Причем  обстоятельства  церемонии
были самыми трагичными. Впрочем, об этом будет рассказано позже.
   Когда Ричард стал наконец полноправным монархом  Англии,  младший  Фармер
уехал в замок отца,  некоторое  время  передохнул  и  вскоре  снова  покинул
родовое поместье, надеясь  присоединиться  в  Руане  к  Христову  Воинств  и
отправиться  с  армией  короля  в  Марсель,  где  собирались  английские   и
французские крестоносцы. Однако дорожные обстоятельства, как обычно, ввергли
его в очередную дурацкую авантюру. Приключение, сбившее норманна с истинного
пути, и яйца выеденного не стоило - почудилось ему, видите  ли.,  что  некий
сэр восхотел обидеть благородную даму. В действительности же выяснилось, что
и  дама,  и  рыцарь  просто   недавно   поженились   и   обладали   завидным
темпераментом. Сэр Мишель ворвался  с  обнаженным  мечом  в  их  комнату  на
постоялом дворе, где  пара  остановилась  на  ночлег,  превратно  истолковав
истошные женские вопли и грозный мужской рык.  Рыцарь  (здоровенный  детина,
подпиравший плечами потолок), коему нормандец испортил все  удовольствие  от
общения с возлюбленной, в долгу не остался и так отходил ошеломленного своей
ошибкой сэра Мишеля, что тот занедужил  и  провалялся  в  постели  несколько
недель.
   Само собой, что покамест сэр Мишель  отлеживался,  а  сопровождавший  его
слуга по имени Жак  накладывал  ему  примочки  на  многочисленные  синяки  и
ссадины, основная масса  английских  и  нормандских  рыцарей,  не  дожидаясь
дутого защитника девичьей чести, уже отправилась на юг морем или сушей.  При
всем своем благочестии сэр Мишель не захотел догонять  Воинство  Христово  в
одиночку и продолжил странствие по  Нормандии,  надеясь  отыскать  приличных
спутников и вместе с ними идти вслед Ричарду и Филиппу.
   Но его планы так и остались  планами,  благо  папенька  выдал  на  дорогу
достаточно много денег, а трактиры с элем, вином и красотками-прислужницами,
никогда не отказывавшими  благородным  рыцарям,  встречались  в  нормандских
землях почитай через каждую лигу. Однако намерение двинуться в Палестину  не
избылось.
   Всем,  впрочем,  известно,  куда   ведет   дорога,   вымощенная   благими
намерениями. Непосредственно сэра Мишеля она забросила, как  ни  странно,  в
монастырь  Святой  Троицы,  в  странноприимном  доме   коего   он   собрался
заночевать, дабы с утра продолжить странствие.  Оказалось,  что  милосердные
монахи приютили у себя еще троих рыцарей, и те с  радостью  приняли  в  свою
веселую компанию новоприбывшего.
   Бурная ночь завершилась истинно рыцарской попойкой и последовавшим за ней
маленьким турниром прямо во дворе монастыря, на освященной  земле.  Наиболее
привыкшие  к  потреблению  вин  сэр  Мишель  и  некий  Горациус  из  Наварры
поссорились (причем лишь ради собственного удовольствия) и, оставив отдыхать
притомившихся собутыльников, вышли на  двор.  На  колокольне  обители  тогда
звонили к заутрене.
   Благочестивая и душеспасительная служба была сорвана. Монахи, уставшие от
не слишком насыщенной интересными событиями жизни  анахоретов,  высыпали  на
улицу  и,  окружив  сошедшихся  в   поединке   благородных   сэров,   начали
подзуживать. Лишь появление аббата заставило братьев-бенедиктинцев  покинуть
место сражения и отправиться в церковь.
   - Убирайтесь прочь!  -  кричал  отец  Теобальд,  топая  ногами  и  пепеля
взглядом Юрациуса и Мишеля. - Нечестивцы!
   Сэр Мишель, у которого из головы еще не выветрились винные пары, ответил:
   - Какой же я нечестивец? Я добрый католик!  А  этот...  этот...  наваррец
меня оскорбил!
   Может быть, так и случилось. Это было известно лишь спорщикам да  Господу
Богу. Однако сэр Мишель был обижен на Горациуса вовсе  не  потому,  что  тот
обозвал нормандца не принятыми в обществе словами. Молодой Фармер  за  время
от вечери до заутрени проиграл в кости рыцарю с юга собственного коня, шлем,
поножи и наручи, а что самое обидное - меч. И, будь Горациус убит  норманном
на поединке, эти вещи непременно вернулись бы к хозяину. Да еще с прибытком.
По закону Мишель мог забрать себе доспех побежденного.
   Само собой, аббат, сопровождаемый дюжим  братом  Корнелием,  появился  не
вовремя, убив надежду на возвращение весьма ценного имущества.
   - Что здесь происходит? - Этот  вопрос  задал  низенький,  очень  толстый
монах, выбежавший на  крыльцо  храма.  -  Отец  настоятель,  эти  господа  и
являются нарушителями благочиния? Сейчас я их выставлю!
   Фармер лишь тяжело вздохнул. Толстяк с отекшим лицом  Бахуса,  принявшего
монашеский  постриг,  был  приором  монастыря,  известным   своим   склочным
характером   и   дутой   благочестивостью.   И   кроме   того,   на   пороге
странноприимного дома появился неизменный слуга сэра Мишеля -  Жак.  Недавно
отпраздновавший свое пятидесятилетие Жак - деревенский бобыль, приставленный
бароном Александром надзирать за  наследником,  -  был  настоящим  цербером.
Вдобавок он постоянно докладывал господину о выходках его старшего сына.
   Отец приор, не понимая, что играет с огнем, шустрым  колобочком  скатился
вниз, выстучав на ступенях церковного всхода дробь  деревянными  сандалиями,
подошел к сэру Мишелю и надрывно прокричал ему в лицо:
   - Во-он! Изыди!..
   - Да пожалуйста, - с кривой ухмылкой ответил Фармер. Ему стало обидно  до
слез: доспех, лошадь, меч проиграны,  в  кошельке  ни  одной  монеты,  горло
пересохло... Плохо. И сэр Мишель, не отдавая себе отчета в том, что  делает,
двинул кулаком в раскормленную физиономию приора. И, как ни странно, попал.
   Бенедиктинец охнул, покачнулся и с размаху сел на каменные  плиты  двора.
Аббат,  задыхаясь  от  гнева,  схватился  за  грудь,  рыжий  монах  Корнелий
улыбнулся довольно (наверное, он сам давно мечтал поколотить зануду приора),
а сэр Горациус сказал:
   - Монсеньор де Фармер, верните мне  меч,  пожалуйста.  Вы  его,  кажется,
проиграли. А кроме того, вас сейчас будут бить. Сильно. На вашем месте я  бы
немедля покинул монастырь. И не забудьте - лошадь  из  конюшни  забирать  не
следует, ее вы тоже проиграли.
   Слуга Жак, приняв необычный для  сиволапого  крестьянина  надменный  вид,
развернулся и ушел в  дом.  Обидеть  монахов,  это  надо  же!  Все  папеньке
расскажу!
   - Вот как, да?! - Мишель бросил меч на землю, и сталь отозвалась жалобным
пением. - Да подавитесь! Пешком уйду!
   Он круто повернулся на каблуке, едва не упав, и  зашагал  к  монастырской
стене. Как на грех прямо на его пути стоял колодезный сруб.
   Сэр Мишель, будучи не в силах сдержать громадный пузырь, образовавшийся в
утробе от огорчения и злости, сделал головой  ныряющее  движение  в  сторону
открытого колодца,  облокотился  на  изрубленные  бревна  и  изверг  мутное,
воняющее перебродившим виноградом содержимое желудка  прямехонько  в  чистые
родниковые воды монастырского колодца. То, что отец-настоятель поныне  стоял
на крыльце, уничтожая яростным взглядом возмутителя спокойствия обители, его
ничуть не смутило. По вполне банальной причине:  отравленному  дурным  вином
организму смущение не ведомо.
   В темной глубине колодца, выложенного покрытыми синеватым  мхом  камнями,
громко плеснуло. Брат Корнелий откровенно заржал, но  мигом  осекся,  поймав
взгляд аббата. Если бы святой отец имел способности сказочного василиска, то
рыжий монах превратился бы в статую, олицетворявшую Добродетель Смирения.
   А сэр Мишель, подпрыгнув и  уцепившись  пальцами  за  верхушку  невысокой
стены, окружавшей монастырь, с натугой подтянулся и, перевалившись на другую
сторону, упал в траву. Старая и проржавевшая кольчуга скрипнула колечками.
   - Надоели! - рявкнул норманн, поднимаясь на ноги.  -  Не  жизнь,  а  одно
расстройство!
   Лучи восходящего солнца позолотили стволы деревьев, заиграли  бликами  на
влажных листьях. Почему-то оставаться под  открытым  небом  сэру  Мишелю  не
хотелось,  тянуло  в  лес,  к  деревьям,  простиравшим  над  головой  темные
узловатые руки-ветви. И он поспешил пересечь  луговину,  раздвигая  коленями
густые высокие стебли со слипшимися от росы метелками.
   Рыцарь не заметил, как земля на миг  ускользнула  из-под  ног  и  тут  же
вернулась обратно. А высоко в небесах глухо пророкотал далекий раскат грома,
будто  над  Великим  Западным  морем  собиралась  гроза.  Нечто  неуловимое,
неощутимое человеческими чувствами случилось в  Мире,  и  сэр  Мишель,  даже
сквозь  затуманенный  похмельем  разум,  почуял,  как  Вселенная  будто   бы
содрогнулась. в краткой судороге. Содрогнулась и вновь застыла.
   А вокруг все осталось неизменным - желто-оранжевое светило подымалось все
выше и начинало пригревать, подул слабый ветерок, шевеля  изрезанные  листья
на старых дубах; с густым жужжанием над самой травой пролетел мохнатый шмель
и сел на розовую головку клевера.
   Пугаться оказалось нечего. Прежний мир.  Знакомые  в  первых  дней  жизни
солнце, старый лес и прохладный воздух, отдаваемый остывшей за  ночь  землей
Нормандии.
   ВЕСТНИКИ ВРЕМЕН
   ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   НОРМАНДИЯ, КОРОЛЕВСТВО АНГЛИЙСКОЕ
   ГЛАВА ПЕРВАЯ. ШТОРМ НАД ПРОЛИВОМ
   Пусть я давно, пусть я давно за Ахеронтом,
   И кровь моя, и кровь моя досталась псам,
   Орел Шестого легиона, Орел Шестого легиона
   Все так же рвется к небесам!
   Все так же быстр и беспечен,
   И как всегда, и как всегда неустрашим,
   Пускай солдат недолговечен, пускай солдат недолговечен,
   Но вечен Рим, но вечен Рим!
   И путь наш труден и ухабист,
   На раны плюй, на раны плюй, не до того!
   Нам дал приказ Тиберий Август, нам дал приказ Тиберий Август,
   Умри, но выполни его!
   Под знойным небом Палестины, в Альпийских северных лугах
   Манипул Римских топот мерный, манипул Римских топот мерный
   Заставит дрогнуть дух врага!
   И вот, в песках Иерусалима, водой Евфрата закален,
   За императора Рима, в честь императора Рима,
   Шестой шагает легион!
   Битва за Британию началась тринадцатого  августа.  А  война  с  Британией
продолжалась одиннадцать месяцев,  предшествовавших  этому  дню.  Почти  год
тянулось странное, небывалое  доселе  состояние,  названное  по  ту  сторону
Ла-Манша "phoney war" - фальшивой войной. Не  слышно  было  грохота  великих
сражений, не прорывались через минные поля и оборонительные рубежи  танковые
клинья, сметавшие на пути любые преграды, не визжали сирены пикировщиков,  и
лишь изредка  огрызались  короткими  взлаиваниями  орудия  боевых  кораблей,
палившие больше для порядка да от тоски по настоящему  делу...  Две  великие
державы стояли друг против друга - вернее, враг против врага, - подобно псам
со вздыбленной  на  загривке  шерстью,  сверкая  бешеными  глазами  и  ощеря
клыкастые пасти. Псы расхаживали,  наблюдая.  Ждали,  когда  противник  даст
слабину, не выдержав взгляда, отведет глаза, а то  и  вовсе,  прижав  уши  и
хвост, бросится в кусты, спасаясь. Пощады не будет. Второй  пес  прыгнет,  и
челюсти его сомкнутся на горле врага, вгрызаясь в живую плоть, ломая гортань
и раздирая в  клочья  артерии  с  кипящей  кровью.  Не  станет  первый  удар
смертельным - и покатится по землям Старого Света  рычащий  клубок  из  двух
сплетенных в беспощадной схватке тел, и победитель  будет  лишь  один...  Он
уйдет с поля битвы хромая, с оторванным ухом и зияющими язвами кровавых ран,
но уйдет, оставив за  спиной  смятый  и  растерзанный  труп  соперника,  что
достанется его стае на съедение. Никакой лирики - или ты, или тебя...
   Еще ждут своего часа иные силы -  одна  на  востоке,  с  хитрым  прищуром
взирающая на готовых к драке оскалившихся волкодавов, ставящая то на одного,
то на другого; великая сила с запада,  надежно  укрытая  волнами  Атлантики,
сейчас вовсе замерла в остолбенении, словно удивляясь происходящему.  Это  -
действительно Силы, и имена их следует писать с большой буквы, благо  каждая
из них, не взглянув, походя, способна перешибить  хребет  любому  недругу...
Силы сейчас притихли, наблюдая и выжидая. Молчат, но  ох  несладко  придется
бедняге, против которого Восточный Медведь  и  Западный  Орел  обратят  свои
стальные когти.
   Первой ударила Германия. Зверь прыгнул - тихо, неожиданно и стремительно.
В 1940 году никто не закричит, что бесчестно не предупредить противника хотя
бы кратким рыком. Сейчас не куртуазный восемнадцатый век  и  не  благородное
средневековье. Да и время вежливой дипломатии миновало -  сколько  же  можно
вбивать  в  тупые  англосаксонские  лбы  простую  истину:  пускай   Британия
владычествует на морях, никто мешать ей не  станет,  но  континент  извольте
оставить Рейху! Две мировые империи смогут уживаться довольно долгое  время.
А дальше... Это будут решать другие поколения.
   Но нет! Островное королевство восстало! Безусловно, из окон  Виндзорского
дворца не видны сгущающиеся на востоке  тучи,  имеющие  определенно  красный
оттенок. А вечно  пьяный  боров,  занявший  кресло  на  Даунинг-стрит,  надо
полагать. не осознает, что Германия  -  единственное  спасение  и  последний
барьер, отделяющий Виндзорскую монархию от гибели,  подступающей  с  дальних
равнин. Англия заступилась за Польшу и Францию? Тогда она должна пасть из-за
собственной недальновидности. А  стоило  Черчиллю  только  захотеть,  и  все
решилось бы по-другому...
   Так рассуждали в Берлине.
   Военные не привыкли раздумывать над приказами или оспаривать их.  Поэтому
августовским утром восьмой авиационный корпус германских ВВС,  подтянутый  к
побережью Ла-Манша еще в июне, был поднят по тревоге. Англия перестала  быть
неуязвимой и недосягаемой. Подданным его величества короля Георга больше  не
придется отсиживаться в безопасности, надеясь, что война никогда  не  придет
на их острова.

   Лейтенант Гунтер фон  Райхерт  пребывал  в  дурном  настроении  с  самого
пробуждения. Во-первых, выспаться за четыре часа практически  невозможно,  а
во-вторых,  ему  приснился  очень  нехороший  и  странный  сон.  Обычно  сны
забывались, да и посещающие человека по  ночам  видения  зачастую  абсурдны,
запутаны, и реализма в них даже меньше, чем в планах Фюрера  по  перестройке
Берлина. Сон пришел под утро, видимо, в последние минуты перед  подъемом,  и
запомнился так четко, что его можно было счесть дурным предзнаменованием.
   "Определенно,  нас  сегодня  собьют,  -  мрачно  думал  Гунтер,  привычно
защелкивая замки ремней кресла. - Или разобьемся при посадке. Что-то  должно
случиться просто обязательно!".
   Сон был не особо страшным,  но  при  этом  неприятным  до  жути.  Гунтера
окружал вроде бы знакомый, но одновременно напрочь чужой мир.  Мертвый  мир.
Откуда-то пришло знание, что его город - Кобленц - почти полностью  разрушен
одной огромной силы бомбой, и вдобавок в воздухе  витает  некая  неизвестная
зараза, погубившая почти всех уцелевших после чудовищного взрыва  людей.  Не
рухнуло  лишь  несколько  домов  на  Шлиссель-штрассе,  где  была  городская
квартира родителей. Он бродил по пустым заваленным битым кирпичом  и  прочим
хламом улицам, заглядывал в опустевшие остовы жилищ,  видел  там  жутковатые
останки погибших - многие люди оставались в своих креслах или  кроватях,  но
все до одного были мертвее мертвого. Серо-черный, словно присыпанный  пеплом
и покрытый гарью пожаров мир пугал до дрожи в  коленях.  Гунтер  искал  еду,
потому что дома кончились все припасы, а мать  была  больна,  но  ничего  не
находил. Только  один  раз  удалось  обнаружить  среди  обгоревших  обломков
апельсин, который следовало немедля отнести домой...
   - Тьфу, чертовщина. - Гунтер выругался вслух и тряхнул  головой,  пытаясь
отогнать преследовавшие его видения.  -  Не  хватает  теперь  расстраиваться
из-за дурацкого сна!
   - Что ты говоришь? - возник  в  наушниках  голос  Курта,  бортстрелка.  -
Извини, не расслышал.
   - Ничего, - буркнул Гунтер в ответ и лениво посмотрел через фонарь кабины
на вовсю гудевший моторами самолетов аэродром. Практически  все  пикировщики
были готовы к взлету. Еще несколько минут,  и  первая  группа  эскадры  5101
поднимется в воздух и возьмет курс на  запад.  Гляньте-ка,  машина  капитана
Браухича уже выруливает на  полосу,  значит,  наш  черед  пятый...  Полетаем
сегодня.
   Да, собственно, дело вовсе не в плохом настроении и не  в  отвратительном
сне. А предстоящая операция просто  одна  из  многих,  и  вряд  ли  найдутся
разительные отличия от боев  за  Польшу  или  Францию.  Приказ  -  проще  не
придумаешь: взлететь, набрать установленную высоту, идти за ведущим к  цели,
сбросить груз, развернуться, лететь обратно. Сюда, на бывший французский,  а
теперь немецкий  аэродром,  рядом  с  городом,  носящим  очаровательное  имя
Бланжи-Сюр-Брель. Нормандия - Англия - Нормандия,  вот  и  все  путешествие.
Если все будет хорошо (А вот ничего хорошо не будет -  проскочила  мысль,  -
будет плохо. Не знаю как, но плохо), так вот, если задание будет  выполнено,
а англичане, по своему обыкновению, продолжат хлопать  ушами,  то  все  дело
займет часа три, не больше. Часть бомбардировщиков, как явствует из приказа,
разнесет  на  куски  аэродром  берегового  командования   Дейтлинг,   другие
отправятся на свидание с объектами в Дуврском порту,  а  машина  с  бортовым
номером 77 вместе со своей эскадрильей пощупает Рочестер - британскую базу в
подбрюшье Лондона, у слияния Темзы и Медуэя. Меланхолия,  охватившая  никому
не известного лейтенанта, сидящего за штурвалом "Юнкерса" с  двумя  большими
белыми семерками на фюзеляже, в расчет сейчас не берется. Тут  война,  а  не
парижский бордель. И капитану Браухичу не порыдаешь в манишку, как девице из
того  самого  борделя,  -  не  поймет.  Сантименты  и   личные   переживания
подчиненных господина капитана интересуют меньше всего.
   "Ну-ну, давай поспокойнее, - попытался взбодрить себя Гунтер. -  Двадцать
пять лет и не  возраст  вовсе,  и  заявлять  себе,  что  жизнь  не  удалась,
совершенно не стоит. Если посмотреть трезво - все нормально. Дом,  родители,
служба, в конце концов! Зачем себя изводить попусту?  Давай  плюнем  на  все
проблемы и трудности, сосредоточимся на предстоящем  деле  и  станем  думать
исключительно о нем. Согласен? Ну вот и молодец! Никаких дурных снов, пустых
ублюдков, окружающих тебя на земле, начальства,  грозных  инспекций...  Есть
только ты, небо и добрая послушная машина, от которой  не  приходится  ждать
обид и разочарований. Самолет - не человек... Только ты и он. Все".
   О сидящем за спиной унтер-офицере Курте Мюллере совсем  не  вспоминалось,
но стрелок сам дал знать  о  собственном  навязчивом  бытии  в  идиллической
вселенной, выстроенной Гунтером.
   - Я никогда не бывал в Англии. - В наушниках послышалось веселое фырканье
- Курт смеялся почти всегда в отличие от частенько  впадавшего  в  угрюмство
командира. - Как думаешь, мы сумеем рассмотреть хоть что-нибудь? Потом стану
рассказывать внукам, как я летал над Тауэром.
   Гунтер тоскливо возвел очи горе,  обдумывая,  как  отшить  разговорчивого
Курта,  но  тут  сквозь  шипение  и  болтовню  бортстрелка  прорвался  голос
руководителя полетов:
   - Первая группа, взлет разрешаю.
   - Ответил Браухич, и его слова услышали все экипажи:
   - Строим правый пеленг, в полете соблюдать радиомолчание!
   - Вас понял, -