ришел  весьма  аргументированный  ответ,  который,
несомненно, был подготовлен  государственным департаментом после того, как 8
марта в Вашингтоне получили мою пространную телеграмму.
     Президент Рузвельт -- премьер-министру 16 марта 1945 года
     "Я  не  могу  не проявлять беспокойства  в связи  с теми соображениями,
которые  Вы высказали  в  вашей телеграмме от 13-го. Мне непонятно,  что  Вы
имеете в виду, когда говорите о  расхождениях между нашими правительствами в
вопросе о переговорах  относительно Польши. С нашей стороны, несомненно, нет
никаких  признаков расхождения  в  политике.  Мы  обсуждали  лишь  вопрос  о
наиболее  эффективной тактике,  и  я  не  могу  согласиться с  тем,  что  мы
оказались перед срывом Ялтинского соглашения, пока мы не предприняли усилия,
чтобы преодолеть препятствия, возникшие в  ходе  переговоров в Москве.  Меня
также удивляет  Ваше заявление,  что единственным конкретным  предложением в
наших   инструкциях   Гарриману   является   предложение   об   установлении
политического  перемирия  в  Польше.  Эти инструкции, копии  которых  у  Вас
имеются, не только  излагают наше  толкование Ялтинской декларации, но в них
также подчеркивается,  что  комиссия  сама  должна  согласовать  кандидатуры
поляков, которых  следует пригласить для консультации, и что ни одна из трех
групп, из которых должно быть составлено реорганизованное правительство,  не
может  диктовать,  кто  из  представителей  других  двух групп  должен  быть
приглашен в Москву...  Нашей  основной  целью...  по-прежнему  остается,  не
отступая, вновь двинуть  вперед переговоры и разрешить в первую очередь  тот
вопрос, по которому эти переговоры зашли в тупик. Самым убедительным образом
призываю   Вас   осознать,   насколько   важно  незамедлительно  согласовать
инструкции нашим  послам, с тем чтобы можно  было возобновить  переговоры...
Имея это  в виду, я изучил вопросы, которые  Вы в вашем послании от 8  марта
предлагаете послать  на рассмотрение Сталину, и хочу в  связи с этим сделать
следующие замечания.
     Мы  согласны  относительно   пункта  "а",  в   котором  говорится,  что
варшавское  правительство   не   обладает   исключительным   правом   давать
предварительные  консультации по всем  вопросам, и это предусмотрено  нашими
инструкциями Гарриману.
     Я не  думаю,  что Молотов  согласится  с  предложением,  содержащимся в
пункте "б", относительно  того, что любой поляк  может  быть приглашен, если
против этого не  возражают одновременно  все  три  члена комиссии. Я  против
выдвижения подобного предложения в  настоящее время, так как это,  по-моему,
почти  несомненно  оставит  нас  в  тупике,  что  лишь  послужит  на  пользу
люблинским полякам. Я также считаю, что  требование о предоставлении свободы
передвижения   и  связи  вызовет   ненужные   дискуссии  на  данной   стадии
переговоров.
     Относительно пункта "в" мы согласны с тем, что поляки, приглашенные для
консультации, должны обсудить  состав правительства между собой,  в то время
как  члены комиссии  будут председательствовать  в качестве  беспристрастных
арбитров,  насколько  это  возможно. Гарриман  уже получил инструкции насчет
этого, но он считает, и я  с ним согласен, что это требование  можно было бы
выдвинуть позднее.
     Относительно   выдвинутого   Вами   пункта  "г"  (о   прекращении  всех
принципиальных изменений  в  Польше)  я высказал  свое  мнение в  предыдущей
телеграмме  и   продолжаю  считать,  что  предлагаемый  нами  подход  скорее
обеспечит желаемые результаты. Что касается пункта "д" (относительно посылки
наблюдателей),  то Вы  вспомните, что Молотов  дал на это  свое согласие, но
испугался,   когда  Кларк   Керр   заявил,  что   Вы   собираетесь   послать
многочисленную специальную миссию.  Я  готов включить в  инструкции Авереллу
формулировку, предложенную Вами в пункте "д".
     Прошу срочно сообщить, согласны ли Вы с тем, что в свете вышеизложенных
соображений наши послы  могут действовать  в соответствии  с полученными ими
инструкциями... "
     На это я ответил:
     Премьер-министр -- президенту Рузвельту 16 марта 1945 года
     "1.  С чувством большого  облегчения  я  узнал,  что, по Вашему мнению,
между нами нет никаких серьезных расхождений,  и я согласен с Вами, что наши
разногласия касаются лишь тактики.  Вы знаете, конечно, что нашим величайшим
желанием является идти в  ногу с Вами, и мы понимаем, каким безнадежным было
бы  положение  Польши,  если  бы  оказалось,  что  между  нами  нет  полного
согласия... Что  касается пункта "г"  (просить  Советское  правительство  не
допускать, чтобы варшавское правительство производило  новые  принципиальные
перемены в Польше), то боюсь, что я не могу согласиться с тем,  что Ваш план
установления  перемирия  приведет  к желаемым результатам. Как  же  мы можем
гарантировать, что ни поляками в самой  Польше,  ни  сторонниками  польского
правительства в Лондоне не будет  сказано или  сделано  ничего  такого,  что
русские  могут представить  как  нарушение перемирия? Я опасаюсь,  что  план
перемирия  приведет к  бесконечным  проволочкам, а затем и к  тупику, причем
некоторую долю  вины за это, вероятно, можно будет возложить и на лондонское
польское правительство.  Поэтому  я  боюсь, что мы не сможем поддержать Ваше
предложение о перемирии, так как считаем его крайне опасным. Я еще раз самым
убедительным  образом  прошу   Вас  рассмотреть  вопрос,  не  можете  ли  Вы
согласиться   (с   пересмотренным  предложением   относительно   прекращения
осуществления  принципиальных перемен  в Польше). Это дало бы  нам  какую-то
основу,  на   которой  могла  бы  базироваться  работа  наших  наблюдателей,
относительно чего, к моему глубокому удовлетворению, мы пришли к согласию.
     В  настоящее  время  нашим представителям  полностью  закрыт  доступ  в
Польшу. Какова бы ни была причина,  нас хотят  лишить возможности наблюдать,
что там происходит. Мы не можем мириться с таким положением".

     * * *
     Англо-американская   тактика   и  вопрос   о  процедуре  были   наконец
согласованы.   Тем   временем,  как  мы  и  предвидели  в  Лондоне,   тупик,
образовавшийся  в  Москве,  оставался. Советская  политика с каждым днем все
больше  прояснялась.  Становилось  все более понятным,  в  каких  целях  они
использовали   свое  неограниченное,  свободное  от  посторонних  наблюдений
господство  в  Польше.  Они потребовали, чтобы  Польша была  представлена  в
Сан-Франциско  лишь  люблинским правительством.  Когда  западные  державы не
согласились на  это, Советы отказались  послать  туда Молотова. Это угрожало
сделать  невозможным  достижение какого-либо  прогресса  в Сан-Франциско  и,
более того,  угрожало срывом  самой  конференции. В  ответ  на согласованное
обращение  наших  послов  19  марта и во время  переговоров, состоявшихся 23
марта, Молотов  вновь выступил  с  резкими негативными заявлениями  по  всем
вопросам,  которые  он затрагивал, а  другие вопросы он просто  игнорировал.
Молотов настаивал на  том,  что  Ялтинское  соглашение лишь  предусматривает
добавление нескольких  поляков к уже существующему правительству  из русских
марионеток  и   что   сначала   необходимо   проконсультироваться   с  этими
марионетками. Молотов продолжал настаивать на  своем праве  наложить вето на
приглашении Миколайчика и  других  поляков, кандидатуры которых мы могли  бы
предложить, и  делать вид, будто  недостаточно  осведомлен  о  кандидатурах,
выдвинутых нами задолго до этого. Он не упоминал  о нашем предложении о том,
чтобы  члены  комиссии  председательствовали в  качестве  арбитров  во время
переговоров  между  поляками.  Не  упоминал  он также  и  о выдвинутом  нами
предложении  воздержаться от проведения в  Польше таких мероприятий, которые
могут повлиять на будущность польского государства, а также от использования
против отдельных  лиц  и групп таких  действий, которые могут  нарушить мир.
Молотов игнорировал  свое собственное предложение о  посылке  наблюдателей и
сказал нам, чтобы  мы обратились  с  этим вопросом к варшавским марионеткам.
Было  ясно,  как  божий  день,  что его  тактика  заключалась в  том,  чтобы
затягивать дело, пока люблинский комитет  укрепляет свою власть. Переговоры,
которые  вели наши послы, не обещали привести к справедливому урегулированию
польского вопроса.  Это лишь означало, что наши обращения будут класться под
сукно, а  время будет напрасно тратиться на составление  таких формулировок,
которые не решают жизненно важных вопросов.
     27 марта я счел себя обязанным возобновить переговоры.
     Премьер-министр -- президенту Рузвельту 27 марта 1945 года
     "... Как Вам известно, если мы не  сумеем добиться  удовлетворительного
решения польского  вопроса и если мы будем  на деле обмануты Россией, то как
Иден, так и я будем обязаны заявить об этом открыто в палате общин. Критикам
Ялтинского  соглашения в  палате общин я советовал доверять Сталину. Если  я
буду  вынужден сообщить в палате общин  о  положении дел, весь мир  придет к
заключению, что  этот совет был  неправильным,  тем  более, что  результатом
нашей неудачи в Польше будет установление там порядков по новому, румынскому
образцу. Ввиду этого не настало ли  время нам обоим обратиться с посланием к
Сталину по вопросу о Польше? Я вышлю Вам наш примерный проект этого послания
сразу же вслед за этой телеграммой. Надеюсь, что Вы согласитесь.
     Как Вы расцениваете то, что  Молотов не будет участвовать в конференции
в Сан-Франциско? На меня  это производит плохое впечатление. Значит  ли это,
что  русские   хотят  отстраниться  или  они  пытаются   нас  шантажировать?
Предложения,  выдвинутые  в  Думбартон-Оксе,  которые будут  служить основой
переговоров в Сан-Франциско,  исходят, как мы оба их понимаем,  из концепции
единства великих  держав.  Если это единство не  будет сохранено при решении
польского  вопроса, который  в конечном  счете  является важнейшей проблемой
послевоенного урегулирования,  то  законно задать вопрос: каковы перспективы
успешной  работы новой  международной организации? И не очевидно ли, что при
таких  обстоятельствах мы будем возводить  здание будущего мира во всем мире
на песке?
     Поэтому  я полагаю, что,  если мы не хотим ставить под угрозу  успешный
исход работы конференции в Сан-Франциско, мы оба должны обратиться как можно
более  решительно  к  Сталину  по  вопросу  о  Польше  и,  если  необходимо,
относительно любых  других  нарушений согласия, достигнутого в Крыму. Только
таким образом мы  будем  иметь  реальную надежду  на то,  что  международная
организация  будет создана  на основе,  приемлемой  для общественного мнения
наших стран. Мне даже кажется, что нам следовало бы теперь сказать Сталину о
том,  какое  неблагоприятное впечатление  произведет отсутствие Молотова  на
конференции в Сан-Франциско".
     В тот же день я добавил к этому позитивное предложение.
     Премьер-министр -- президенту Рузвельту 27 марта 1945 года
     "1. Не можем ли  мы заявить  ему (Сталину), что  мы  удручены  тем, что
работе польской комиссии препятствуют недоразумения, связанные с толкованием
ялтинских  решений?  Цель  этих решений, относительно  которых мы  пришли  к
общему   согласию,  --  сформирование   нового  правительства  национального
единства   после  проведения  консультаций  с   представителями  люблинского
правительства и других демократически настроенных  поляков, которые оба наши
правительства могли бы признать. Мы не получили никакого ответа относительно
кандидатур тех  поляков, которых мы  предложили,  причем оправданием служила
ссылка на недостаток информации. Мы предоставили  ему достаточно информации.
Не должно существовать такого положения, чтобы одна держава накладывала вето
на все кандидатуры. Сталин поймет, что весь смысл решения, принятого в Ялте,
--  создать такое польское  правительство,  которое мы могли бы признать,  и
поэтому  вполне очевидно, что  мы не можем  вступить в  сношения с  нынешней
администрацией.  Мы  уверены, что он оставит  в силе  предложение о  посылке
наблюдателей,  а его влияние на своих варшавских друзей столь велико, что он
без  труда преодолеет  всякое возможное нежелание с их  стороны дать на  это
согласие.
     2.  Сталин,  несомненно, убедится в том, что  пока три великих союзника
принимают  меры  для  создания нового  правительства национального единства,
люди, стоящие у власти в Польше, не должны предрешать будущее".
     Президент ответил, что он тоже "с беспокойством следит за изменениями в
советской  позиции  со  времени  Крымской  конференции".  Он  изложил   свои
предложения относительно  дальнейших  переговоров, которые будут вести  наши
послы, и в заключение писал:  "Я, тем не менее, согласен с Вами, что настало
время обсудить  непосредственно  со  Сталиным  более широкие аспекты позиции
Советского Союза (в особенности по отношению к Польше), и в моей телеграмме,
которая сразу  же  последует,  будет  содержаться текст послания, которое  я
предлагаю отправить. Надеюсь, что Вы  дадите мне знать о  вашем  мнении  как
можно скорее".
     "Рад, -- телеграфировал я  30  марта  президенту, -- что Вы  согласны с
тем, что для нас обоих настало время обратиться непосредственно к Сталину".
     1 апреля я обратился к Сталину:
     Премьер-министр -- маршалу Сталину 1 апреля 1945 года
     "1. Я надеюсь,  что  Вы  сейчас  уже  получили  послание от  Президента
Соединенных Штатов, которое он соблаговолил  показать мне перед отправкой. Я
считаю  своим долгом от имени Правительства Его Величества заверить Вас, что
Военный кабинет желает, чтобы я сообщил Вам о том, что мы полностью одобряем
это послание Президента и что мы полностью присоединяемся к нему.
     Имеется  два или три  вопроса, которые я  желал  бы особо  подчеркнуть.
Во-первых, мы считаем, что в московских переговорах мы придерживались духа и
в  некоторых  вопросах  даже  буквы  ялтинского  соглашения.  Мы никогда  не
предполагали, что Комиссия, которую мы все трое назначили с такой величайшей
готовностью, не сможет  выполнить свою  работу  быстро  и  легко  на  основе
взаимных уступок. Мы в  то время,  конечно,
полагали,   что  Польское  Правительство,  "новое"   и
"реорганизованное", теперь  уже будет  существовать  и будет признано  всеми
Объединенными  Нациями.  Это  дало  бы   всему  миру  доказательство   нашей
способности и решимости работать совместно ради  его будущего. Еще не поздно
добиться этого.
     Однако  в Комиссии  было достигнуто соглашение,  что  еще до учреждения
такого       нового      и      реорганизованного
Польского Правительства  как  из самой Польши, так и  из-за
границы  должны быть  вызваны  видные поляки  не  обязательно для участия  в
правительстве, а лишь для непринужденных и искренних консультаций. Даже этот
предварительный  шаг  не   может  быть  сделан  ввиду  того,  что  выдвинуто
требование  накладывать  вето на  любое приглашение, даже  на  консультацию,
которые не одобрены Советским  или  Люблинским Правительствами. Мы  никак не
можем согласиться  с тем, чтобы  любой из  нас троих имел право такого вето.
Наиболее красноречивым примером использования  этого вето  является случай с
г-ном Миколайчиком, который в британском и американском мире рассматривается
как выдающийся польский деятель за пределами Польши.
     Мы  также  с  удивлением  и  сожалением  узнали,  что предложение  г-на
Молотова, сделанное им по собственной инициативе, разрешить наблюдателям или
миссиям   посетить   Польшу  было  взято  обратно.   Ввиду   этого   мы
оказались лишенными всех средств самим проверять
информацию, часто крайне  неприятного характера,  которая  направляется
нам почти ежедневно  Польским Правительством в  Лондоне. Мы
не понимаем, почему положение в Польше должно быть окутано такой тайной.  Мы
предоставляем Советскому Правительству  все возможности  для  посылки миссий
или  отдельных  лиц  на  любые территории,  находящиеся  под  нашей  военной
оккупацией.  В  некоторых случаях  это
предложение  было принято  советскими
органами, и поездки состоялись к взаимному  удовлетворению. Мы просим, чтобы
в этих  делах  был  соблюден принцип  взаимности,  что помогло  бы  заложить
прочный фундамент для нашего длительного сотрудничества.
     Президент также показал мне послания, которыми Вы обменялись
с ним по поводу  того, что  г-н Молотов  не  в  состоянии  присутствовать на
конференции  в  Сан-Франциско.  Мы   надеялись,  что  присутствие  там  трех
министров иностранных  дел  смогло  бы  устранить многие трудности,  которые
обрушились на  нас, как  буря, со времени  нашей счастливой и обнадеживающей
встречи в Ялте. Однако мы никоим образом не подвергаем сомнению важность тех
соображений государственного  характера,  которые заставляют его остаться  в
России.
     6. Как и  Президент, я также  был  поражен заключительной фразой Вашего
послания ему. То, что он говорит в отношении американского народа, относится
также  к британскому народу и  к народам Британского Содружества Наций с тем
добавлением,  что  нынешние  советники  Его Величества занимают  свои  посты
только  по воле  парламента, избранного  на  основе всеобщего избирательного
права.  Если  нашим   усилиям  достичь  соглашения  о  Польше  суждено  быть
обреченными  на провал, то я должен буду признаться в этом парламенту, когда
он  соберется  после пасхальных  каникул. Никто  не  защищал дела  России  с
большей  страстью и  убежденностью, чем это старался делать я. Я был первым,
кто поднял свой голос 22 июня 1941 года. Больше года прошло с тех пор, как я
провозгласил  изумленному  миру  справедливость  линии  Керзона  в  качестве
границы  России  на западе, и эта  граница  теперь  принята  как  британским
парламентом, так и Президентом Соединенных Штатов. Как искренний друг России
я  лично  обращаюсь  к Вам  и  Вашим  коллегам с  призывом достичь  прочного
соглашения  с западными  демократиями о Польше  и  не отталкивать протянутую
нами сейчас руку дружбы в деле будущего руководства миром".
     Спустя неделю  Сталин  ответил нам  обоим.  Он  обвинил  английского  и
американского послов  в  Москве  в  том, что  они "завели польский  вопрос в
тупик". В Ялте мы решили сформировать новое польское правительство, взяв  за
основу и  реорганизовав люблинское  правительство.  Вместо  этого наши послы
предпринимают  попытки  упразднить  это  правительство и  создать совершенно
новое правительство. В  Ялте мы  также решили проконсультироваться  с  пятью
поляками из  Польши и  примерно  с  тремя  из  Лондона.  Наши  послы  теперь
утверждают,  что  каждый   член   московской   комиссии   может   пригласить
неограниченное число  поляков как  из Польши,  так  и  из Лондона. Советское
правительство не  может согласиться на это. Комиссия в целом должна  решить,
кого  приглашать, и  приглашенными  должны  быть  лишь такие поляки, которые
согласны с ялтинскими решениями, включая решение о линии Керзона, и искренне
стремятся   к  установлению  дружеских  отношений  между  Польшей   и  СССР.
"Советское правительство, -- писал он, -- настаивает  на этом потому, что за
освобождение Польши  было  пролито много  крови  советских  солдат, а  также
потому, что на протяжении последних тридцати лет  территория  Польши  дважды
использовалась  врагом  для  вторжения в Россию". Затем Сталин изложил меры,
которые нам следует принять, чтобы "выйти из тупика". Речь  должна идти не о
ликвидации  люблинского  правительства, а  о  его реорганизации  посредством
замены некоторых теперешних министров  новыми, не являющимися членами  этого
правительства; только восемь поляков должны быть приглашены для консультации
-- пятеро из Польши и трое из Лондона, причем все они должны быть согласны с
ялтинскими решениями  и  дружественно относиться к Советскому правительству;
консультироваться необходимо сначала  с люблинским правительством, поскольку
оно пользуется "огром