нашу решимость оказывать  нашим русским союзникам
помощь всеми возможными средствами".

     * * *
     Этим  вечером  мы  были  на  официальном  обеде  в Кремле,  на  котором
присутствовало  около 40 человек, в  том числе  некоторые высокопоставленные
военные, члены  Политбюро и другие высшие официальные лица. Сталин и Молотов
радушно  принимали гостей. Такие обеды продолжаются долго, и с самого начала
было произнесено в форме очень коротких речей много тостов и ответов на них.
Распространялись глупые истории о  том, что эти советские обеды превращаются
в  попойки. В  этом нет ни доли  правды. Маршал и его коллеги неизменно пили
после  тостов из  крошечных рюмок,  делая  в  каждом случае  лишь  маленький
глоток. Меня изрядно угощали.
     Во  время  обеда Сталин  оживленно  говорил со  мной  через переводчика
Павлова. "Несколько лет назад, -- сказал он, --  нас посетили Джордж Бернард
Шоу и леди  Астор". Леди Астор предложила пригласить Ллойд Джорджа  посетить
Москву, на что Сталин  ответил: "Для  чего нам приглашать его? Он возглавлял
интервенцию".  На  это  леди  Астор  сказала:  "Это   неверно.  Его  ввел  в
заблуждение Черчилль". "Во  всяком случае, -- сказал Сталин, -- Ллойд Джордж
был главой правительства и принадлежал к левым. Он нес ответственность, а мы
предпочитаем  открытых врагов притворным друзьям".  "Ну что же, с  Черчиллем
теперь покончено",  -- заметила леди Астор. "Я не уверен, -- ответил Сталин.
--  В  критический  момент  английский  народ может снова обратиться к этому
старому боевому  коню".  Здесь  я прервал  его  замечанием: "В том, что  она
сказала, много правды. Я принимал весьма активное участие в интервенции, и я
не хочу, чтобы вы думали иначе". Он дружелюбно улыбнулся, и тогда я спросил:
"Вы простили меня?" "Премьер  Сталин говорит, --  перевел Павлов, -- что все
это относится к прошлому, а прошлое принадлежит богу".

     * * *
     Во  время  одной из моих последних бесед  со Сталиным  я сказал:  "Лорд
Бивербрук сообщил мне, что во время его поездки в Москву в октябре 1941 года
вы спросили его:  "Что имел в виду Черчилль,  когда заявил в парламенте, что
он  предупредил   меня  о   готовящемся   германском   нападении?"  "Да,   я
действительно заявил это, -- сказал  я, -- имея в виду телеграмму, которую я
отправил  вам  в  апреле 1941  года".  И  я  достал  телеграмму, которую сэр
Стаффорд Криппс доставил с  запозданием.  Когда телеграмма  была  прочтена и
переведена  Сталину, тот  пожал плечами:  "Я  помню  ее. Мне  не нужно  было
никаких предупреждений.  Я  знал, что война  начнется,  но я  думал, что мне
удастся выиграть еще месяцев шесть или около  этого".  Во  имя нашего общего
дела я удержался  и не спросил, что произошло бы с нами всеми, если бы мы не
выдержали натиска, пока он предоставлял Гитлеру так много ценных материалов,
времени и помощи.

     * * *
     Как  только я  смог, я послал более официальный отчет о банкете Эттли и
президенту.
     Бывший  военный  моряк  --  заместителю  премьер-министра и  президенту
Рузвельту
     17 августа 1942 года
     "1. Обед  прошел в весьма дружественной атмосфере  при обычных  русских
церемониях. Уэйвелл произнес великолепную речь на русском языке. Я предложил
выпить за здоровье Сталина, а  Александр Кадоган предложил тост за  гибель и
проклятие нацистов.  Хотя я  сидел по  правую  руку  от  Сталина, я  не имел
возможности  поговорить  с   ним   о  серьезных   вещах.   Сталина   и  меня
сфотографировали  вместе, а  также  с Гарриманом.  Сталин произнес  довольно
длинную  речь в честь "Интеллидженс сервис", в которой он сделал  любопытное
упоминание о  Дарданеллах  в  1915 году,  сказав, что англичане победили,  а
немцы и турки уже отступали, но мы не знали этого, потому  что наша разведка
была  несовершенной.  Нарисованная   им   картина,  хотя  и  была  неточной,
по-видимому, предназначалась для меня в качестве комплимента.
     Я уехал  примерно  в 1  час  30 минут  ночи, так  как  боялся, что  нам
придется  застрять  на  просмотре длинного фильма, а я был  утомлен. Когда я
прощался со  Сталиным,  он  сказал, что  существующие  разногласия  касаются
только методов. Я сказал, что мы попытаемся устранить даже и эти разногласия
своими  делами. После  сердечного рукопожатия я  направился  к выходу  и уже
сделал  несколько шагов по заполненной  людьми комнате, но он поспешил вслед
за мной и  проводил  меня очень далеко по коридорам и  лестницам до парадной
двери, где мы снова пожали друг другу руки.
     В своем отчете вам о  встрече в четверг вечером я, быть может,  смотрел
на  вещи  слишком  мрачно.  Я  считаю,  что  я  должен   сделать  скидку  на
действительно  прискорбное  разочарование,  которое они  испытывают здесь  в
связи  с  тем,  что  мы  ничего  не  можем  сделать, чтобы  помочь им  в  их
колоссальной борьбе. В  конце  концов они  проглотили  эту  горькую  пилюлю.
Теперь  мы должны обратить все свое внимание на ускорение операции  "Торч" и
на разгром Роммеля".

     * * *
     Мы со  Сталиным договорились  о  встречах между  руководящими  военными
представителями обеих сторон. 15 августа состоялось два совещания.
     Я  послал  следующее  сообщение об их  результатах Эттли  и  президенту
Рузвельту:
     "На совещании в  Москве в субботу  (15  августа) Ворошилов и Шапошников
встретились  с  Бруком,  Уэйвеллом  и  Тендером,  которые  подробно изложили
причины  отказа  от  операции  "Следжхэммер".  Это  не   произвело  никакого
впечатления, поскольку русские, хотя и были  настроены  вполне благосклонно,
действовали  по  строгим инструкциям. Они  даже  не  пытались сколько-нибудь
серьезно и  подробно  обсуждать этот вопрос. Через некоторое время начальник
имперского генерального штаба попросил сообщить ему  подробно о положении на
Кавказе,  на что  Ворошилов  ответил, что  он не уполномочен говорить на эту
тему, но попросит соответствующих полномочий. В связи с этим днем состоялось
второе заседание, на котором русские повторили то, что Сталин сообщил нам, а
именно, что 25 дивизий  будет выделено для обороны кавказских горных позиций
и  проходов  по обе  стороны  и  что,  как они полагают, им удастся удержать
Батуми,  Баку  и  кавказскую горную  цепь до  тех  пор,  пока  зимние  снега
значительно   не   улучшат  их   положение.   Однако  начальник   имперского
генерального штаба не успокоился. Так, например, Ворошилов  заявил, что  все
проходы  укреплены, но, когда  начальник имперского генерального штаба летел
на высоте 150 футов вдоль западного  берега Каспийского моря, он видел,  что
северная  линия обороны только начала возводиться вместе  с противотанковыми
заграждениями,  дотами  и т. п. В частной беседе со мной Сталин  открыл  мне
другие веские  основания своей уверенности, в  том  числе  и  план  широкого
контрнаступления, но  он просил  меня держать это в  особом  секрете, и я не
буду дальше об этом распространяться здесь.  Я лично считаю, что  существуют
равные шансы и на то, что они выдержат, но начальник имперского генерального
штаба не уверен в этом".

     * * *
     Меня  обижало  многое, что  говорилось  на  наших  совещаниях. Я  делал
всяческие скидки на то напряжение, которое испытывали советские руководители
в  условиях, когда  они  вели кровопролитные  сражения на фронте почти  в  2
тысячи  миль,  а  немцы  находились  в  50 милях  от  Москвы  и  двигались к
Каспийскому  морю. Технические военные переговоры шли  не  особенно успешно.
Наши генералы задавали всевозможные вопросы, на которые их советские коллеги
не  были  уполномочены  отвечать.  Единственное  требование Советов  было --
"второй фронт сейчас". В конце концов Брук даже повел себя  несколько резко,
и военное совещание было прервано довольно внезапно.
     Нам предстояло вылететь на рассвете 16-го. Накануне вечером, в 7 часов,
я отправился попрощаться со Сталиным. Состоялась полезная и важная беседа. В
частности, я спросил, сможет ли  он  удержать  кавказские горные  проходы  и
помешать  немцам  достигнуть  Каспийского  моря,  захватить  нефтепромыслы в
районе  Баку,  воспользоваться  связанными  с этим  преимуществами  и  затем
рвануться  на юг через  Турцию  или Персию.  Он  разостлал  на столе карту и
сказал  со  спокойной уверенностью: "Мы  остановим их. Они не перейдут через
горы".  Он добавил:  "Ходят слухи,  что  турки нападут  на  нас в Туркестане
1. Если это верно, то  я смогу расправиться и  с ними". Я сказал,
что нет такой опасности. Турки намерены держаться в  стороне  и, конечно, не
захотят ссориться с Англией.
     1 Так в оригинале. -- Прим. ред.

     Наша беседа,  длившаяся  час, подходила к концу,  и я поднялся и  начал
прощаться. Сталин вдруг, казалось, пришел в замешательство и сказал особенно
сердечным тоном, каким  он еще не говорил со мной: "Вы уезжаете на рассвете.
Почему бы нам  не  отправиться ко мне домой и не  выпить немного?" Я сказал,
что  в   принципе  я  всегда  за   такую  политику.  Он   повел  меня  через
многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли  на безлюдную
мостовую внутри Кремля и через  несколько  сот  шагов  пришли в  квартиру, в
которой он жил.  Он показал мне свои личные  комнаты,  которые были среднего
размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре -- столовая, кабинет,
спальня  и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а
затем красивая рыжеволосая девушка,  которая покорно поцеловала своего отца.
Он  взглянул  на меня  с  усмешкой в глазах, и мне показалось,  что он хотел
сказать: "Видите, мы,  большевики, тоже живем семейной жизнью". Дочь Сталина
начала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами.
Тем  временем  Сталин раскупоривал  разные бутылки, которые вскоре составили
внушительную  батарею. Затем он  сказал: "Не  позвать  ли  нам  Молотова? Он
беспокоится о  коммюнике. Мы могли бы договориться о  нем здесь. У  Молотова
есть одно особенное качество -- он может пить". Тогда я понял, что предстоит
обед. Я  собирался обедать на  государственной даче номер  7, где  меня ждал
польский   командующий  генерал  Андерс,  но   я  попросил  моего  нового  и
превосходного переводчика майора Бирса позвонить  и передать, что я  вернусь
после  полуночи.  Вскоре  прибыл  Молотов.  Мы  сели  за  стол,  и  с  двумя
переводчиками  нас было пятеро.  Майор  Бирс жил в Москве  20 лет и  отлично
понимал Сталина,  с которым он  в  течение  некоторого  времени вел довольно
живой разговор, в котором я не мог принять участия.
     Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 минут утра до 2 часов 30 минут
пополудни, что вместе с моей предыдущей беседой составило в целом более семи
часов.  Обед был,  очевидно, импровизированным и  неожиданным, но постепенно
приносили все  больше  и  больше еды.  Мы  отведывали  всего  понемногу,  по
русскому  обычаю, пробуя  многочисленные и разнообразные блюда, и потягивали
различные превосходные  вина. Молотов принял свой самый  приветливый вид,  а
Сталин,  чтобы  еще  больше улучшить  атмосферу, немилосердно подшучивал над
ним.
     Вскоре  мы  заговорили  о конвоях судов,  направляемых в Россию. В этой
связи  он  сделал грубое  замечание о  почти полном уничтожении арктического
конвоя в  июне.  В  свое время я уже рассказал об этом инциденте. В то время
мне не были известны многие подробности, которые я знаю сейчас.
     "Г-н Сталин спрашивает,  -- сказал  Павлов  несколько  нерешительно, --
разве  у английского  флота нет  чувства  гордости?" Я  ответил: "Вы  должны
верить мне, что то, что было  сделано, было правильно. Я  действительно знаю
много о флоте  и морской войне". "Это означает, -- вмешался Сталин, -- что я
ничего  не знаю".  "Россия  сухопутный  зверь, --  сказал я, --  а англичане
морские  звери".  Он замолчал и вновь  обрел свое благодушное настроение.  Я
перевел  разговор  на  Молотова:  "Известно  ли  маршалу,  что  его  министр
иностранных  дел во время своей недавней поездки в Вашингтон  заявил, что он
решил посетить Нью-Йорк исключительно по своей инициативе и что его задержка
на обратном  пути  объяснялась не  какими-нибудь неполадками с  самолетом, а
была преднамеренной".
     Хотя на  русском  обеде  в шутку можно  сказать почти все, что  угодно,
Молотов  отнесся  к  этому  довольно  серьезно.  Но  лицо  Сталина  просияло
весельем, когда  он сказал: "Он отправился  не  в Нью-Йорк. Он  отправился в
Чикаго, где живут другие гангстеры".
     Когда  отношения были, таким  образом,  полностью восстановлены, беседа
продолжалась.  Я  заговорил о  высадке  англичан  в  Норвегии  при поддержке
русских и  объяснил,  что  если бы  нам  удалось  захватить Нордкап зимой  и
уничтожить там немцев, это открыло бы путь для наших конвоев. Этот план, как
можно заключить из предыдущего, всегда был одним из моих излюбленных планов.
Казалось, Сталину он понравился, и,  обсудив средства его осуществления,  мы
договорились, что нам следует выполнить его по мере возможности.

     * * *
     Было уже за полночь, а Кадоган все не появлялся с проектом коммюнике.
     "Скажите  мне,  -- спросил я, -- на вас лично  также тяжело сказываются
тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?"
     Эта тема сейчас же оживила маршала.
     "Ну  нет,  --  сказал он,  -- политика  коллективизации  была  страшной
борьбой".
     "Я  так  и думал, что вы считаете  ее тяжелой, -- сказал  я, -- ведь вы
имели  дело  не  с  несколькими  десятками  тысяч  аристократов или  крупных
помещиков, а с миллионами маленьких людей".
     "С десятью  миллионами, -- сказал он,  подняв  руки. -- Это было что-то
страшное,  это  длилось четыре  года,  но  для  того,  чтобы  избавиться  от
периодических  голодовок,  России было  абсолютно  необходимо  пахать  землю
тракторами.  Мы  должны механизировать  наше  сельское  хозяйство. Когда  мы
давали  трактора  крестьянам,  то они приходили в негодность через несколько
месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с  тракторами.
Мы  всеми  силами  старались  объяснить  это  крестьянам.  Но  с  ними  было
бесполезно спорить. После  того, как вы изложите все крестьянину, он говорит
вам,  что он  должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со
своим подпаском".
     Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.
     "Обсудив с ними это  дело,  он  всегда отвечает, что не хочет колхоза и
лучше обойдется без тракторов".
     "Это были люди, которых вы называли кулаками?"
     "Да, -- ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил: --
Все это было очень скверно и трудно, но необходимо".
     "Что же произошло?" -- спросил я.
     "Многие из них согласились пойти с нами, -- ответил он. -- Некоторым из
них  дали  землю для  индивидуальной  обработки  в  Томской  области, или  в
Иркутской, или  еще дальше  на  север,  но  основная  их часть  была  весьма
непопулярна, и они были уничтожены своими батраками".
     Наступила довольно длительная  пауза.  Затем Сталин  продолжал:  "Мы не
только  в  огромной  степени   увеличили  снабжение  продовольствием,  но  и
неизмеримо улучшили  качество зерна.  Раньше выращивались всевозможные сорта
зерна. Сейчас  во всей нашей стране никому не разрешается сеять  какие бы то
ни  было другие сорта,  помимо стандартного  советского зерна.  В  противном
случае  с  ними  обходятся  сурово.  Это  означает  еще  большее  увеличение
снабжения продовольствием".
     Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того,  как они  приходят мне на
память,  и помню, какое сильное впечатление  на  меня  в то время  произвело
сообщение  о  том,  что миллионы мужчин  и женщин уничтожаются или  навсегда
переселяются. Несомненно,  родится  поколение,  которому будут  неведомы  их
страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя
Сталина.  Я не повторил афоризм  Берка: "Если я не могу провести  реформ без
несправедливости, то  не надо  мне  реформ".  В  условиях, когда  вокруг нас
свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух.
     К часу ночи  прибыл  Кадоган с  проектом коммюнике,  и мы  занялись его
окончательным редактированием. На стол  подали  молочного поросенка довольно
крупных размеров. До сих  пор  Сталин  только пробовал  отдельные  блюда, но
время близилось уже к 3 часам ночи, и это  был его обычный обеденный час. Он
предложил  Кадогану  вместе  с  ним  атаковать  жертву,  а  когда  мой  друг
отказался,  хозяин  обрушился  на жертву в одиночку.  Закончив,  он поспешно
вышел в соседнюю комнату, чтобы выслушать  доклады со  всех участков фронта,
которые начинали поступать к  нему после  2 часов утра. Он возвратился минут
через 20, и к  тому времени мы согласовали коммюнике.  Наконец  в 2 часа  30
минут утра я  сказал, что должен ехать. Мне нужно было полчаса добираться до
дачи и столько же ехать до аэродрома. Голова моя раскалывалась от  боли, что
было для меня  весьма необычным. А мне еще нужно было повидаться с генералом
Андерсом. Я просил Молотова не провожать меня на  рассвете, так как  он явно
был  очень утомлен.  Он  посмотрел на  меня укоризненно, как бы  говоря: "Вы
действительно думаете, что я не провожу вас?"
     Ниже я приведу опубликованный текст коммюнике:
     "Англо-советское    коммюнике     о    переговорах     Премьер-Министра
Великобритании  г-на  У.  Черчилля с  Председателем Совнаркома  СССР  И.  В.
Сталиным.
     В  Москве  происходили  переговоры  между Председателем Совета Народных
Комиссаров СССР И.  В. Сталиным и Премьер-Министром Великобритании г-ном  У.
Черчиллем,   в  которых  участвовал  господин   Гарриман  как  представитель
президента США. В беседах приняли участие  Народный Комиссар Иностранных Дел
В. М. Молотов, маршал  К.  Е. Ворошилов --  с  советской стороны, британский
Посол сэр А. Кларк Керр, Начальник Имперского Генерального штаба сэр А. Брук
и другие ответственные представители британских вооруженных сил,  постоянный
заместитель Министра Иностранных Дел сэр  Александр Кадоган -- с  английской
стороны.
     Был принят ряд решений, охватывающих область войны  против гитлеровской
Германии и ее  сообщников в  Европе. Эту справедливую освободительную  войну
оба правительства  исполнены  решимости вести со всей  силой  и  энергией до
полного уничтожения гитлеризма и всякой подобной тирании.
     Беседы,  происходившие  в атмосфере сердечности и полной откровенности,
дали  возможность  еще  раз констатировать  наличие  тесного  содружества  и
взаимопонимания  между  Советским Союзом,  Великобританией и  США  в  полном
соответствии с существующими между ними союзными отношениями".

     * * *
     Мы вылетели в 5 часов 30 минут утра.
     Из Тегерана я направил Сталину следующую телеграмму:
     Премьер-министр -- премьеру Сталину 16 августа 1942 года
     "По прибытии в Тегеран после быстрого и спокойного перелета я пользуюсь
случаем поблагодарить Вас за Ваше товарищеское отношение и гостеприимство. Я
очень доволен тем, что  побывал в Москве: во-первых, потому, что моим долгом
было высказаться, и, во-вторых, потому, что я уверен в том, что наша встреча
принесет пользу нашему делу. Пожалуйста, передайте привет г-ну Молотову".
     Я  также  направил,  как обычно, отчет  военному  кабинету и президенту
Рузвельту.
     16 августа 1942 года
     "Я отправился попрощаться с г-ном Сталиным вчера в 7 часов вечера, и мы
имели приятную беседу, в ходе которой он  дал мне  полный  отчет о положении
русских,  которое казалось весьма  отрадным... В  целом, -- закончил я, -- я
определенно  удовлетворен своей  поездкой  в  Москву.  Я убежден в том,  что
разочаровывающие сведения, которые я привез  с собой, мог передать только  я
лично, не вызвав действительно серьезного расхождения. Эта поездка была моим
долгом. Теперь им известно самое худшее, и, выразив свой протест, они теперь
настроены  совершенно дружелюбно,  и  это  несмотря на то,  что  сейчас  они
переживают с