улем которой дремал водитель.
   - Мужик, подбрось до Ленинского РОВД!
   Он внимательно посмотрел на меня и кивнул в знак  согласия.  Личность
мне показалась неуловимо знакомой.
   Я бухнулся  на  переднее  сиденье  и  попробовал  придумать,  с  чего
начинать.
   Первым делом  надо  попытаться  взять  тех  двоих  мордоворотов,  что
уселись догами возле вартановской двери.  Стоп!  Догами  у  вартановской
двери. У Вартана не дог, а  сенбернар.  Собака  хоть  и  добрая,  но  не
настолько, чтобы позволять чужим хозяйничать и бесчинствовать в доме.  А
может быть, его убили?
   Водитель настойчиво теребил меня за плечо. В недоумении я  глянул  на
него. Знаками, жестами он предлагал мне пристегнуть ремень.
   - Немой, что ли? - непроизвольно вырвалось  у  меня,  и  он  согласно
замычал, закивал красивой головой с перебитым носом.
   Так на чем я остановился?  Ага,  во-первых,  попытаться  взять  двоих
мордоворотов возле  вартановской  квартиры,  хотя  толку  от  них  будет
немного.  Наверняка  это  просто   разовые   наемники,   предназначенные
выполнить определенную часть работы. Что это?
   - Стой, куда мы едем? Остановись, болван!
   А  он  и  без  того,  заскочив  в  узкий  глухой   переулок,   осадил
"жигуленка". Я попытался отстегнуть ремень  безопасности,  но  замок  не
работал. Мужик же тем временем вышел из машины.
   - Ты, брат Гончаров, видеть меня хотел, любуйся. Вот  он  я.  Сам  из
себя, Унжаков Георгий Иванович.
   - Или Барановский Михаил Иванович, - совершенно напрасно съязвил я.
   Он пошел пятнами и схватился  за  сердце.  Я  судорожно  искал  ручку
дверцы, но найти не мог. Ее не было. Тем временем Унжаков пришел в себя.
   - Зря ты это сказал, паря. И зря ты об  этом  узнал.  Думал  с  тобой
полюбовно разойтись, но теперь не получится. С таким грузом трудно тебе.
На дно потащит. И меня прихватишь.  Как  бы  тебя  лучше...  И  чтоб  не
мучился.
   - Сука ты старая, каннибал!
   У меня начиналась истерика. Изогнувшись до судороги, я  ногами  вышиб
лобовое стекло и заорал истошно,  жалуясь  глухим  грязно-желтым  стенам
рокового для меня тупика. Он вытащил газовый баллончик, закрыл перебитый
нос платком и, словно таракана, тщательно меня обработал. Я  и  дернулся
тараканом... Дернулся и  затих,  перекрученный  невыносимой  болью.  Она
взорвалась где-то глубоко в мозгах,  парализовала  волю,  координацию  и
зрение.
   Трудно  сказать,  сколько  времени  я  пробыл  в  этом  омерзительном
состоянии.  Одно  было  ясно.  Умело  связанный,  я  был  втиснут  между
сиденьями "жигуленка" и лежал кверху задницей.
   Я заворочался, пытаясь повернуться и рассмотреть водителя.
   - Очухался,  орёлик?  Не  трепыхайся,  не  трепыхайся,  -  осклабился
Барановский в зеркале заднего вида. - Скоро уже. Не удалось тебя там,  в
тупичке, замочить. Ширялы  подкатили,  шабаш  устроили.  Они-то  за  три
косяка и  помогли  мне  автомобиль  починить.  Сейчас,  недалеко  здесь.
"Капитан, капитан, улыбнитесь..." Тетрадку  я  у  тебя  конфисковал,  не
обессудь, да и зачем она тебе на том свете? А  мне  память  о  тревожной
моей  молодости,  о  "друзьях,  товарищах".   Чего   молчишь-то?   Жизни
радоваться надо! Ха,  ее  у  тебя  немного  осталось.  Ты  забирайся  на
сиденье-то, устраивайся удобнее. Болит,  наверное,  все?  Спирт  будешь?
Хороший, с чифирем. Взбодрит.
   - Барановский, отпусти меня.
   - Ха! Веселый ты  парень.  Отпустить,  чтобы  ты  сдал  меня  первому
встречному легавому?
   - Я буду молчать!
   - Возможно, я бы тебе поверил, но в деле играет бриллиант, а он  веры
и обещаний не терпит. Вляпался ты, парень. Но ведь не мамка велела...
   - Долго нам еще?
   - А куда тебе торопиться?
   - Останови, хочу по-маленькому.
   - Нельзя, трасса, орать начнешь, людям  беспокойство  причинишь,  мне
нервно будет. Мочись на капитанскую шинель.  Все  равно  выкидывать.  "Я
сказал, капитан, никогда ты не будешь майором... Он заплакал  тогда,  он
спросил про отца..." У тебя отец есть, а, Гончаров?
   "Начинаются зековские душещипательные беседы",  -  подумал  я,  краем
глаза примечая извилины дороги, проводя в уме рекогносцировку. Местность
была незнакомая, но типичная для нашей области.
   - Нет у меня отца. Где мы едем?
   - Сейчас будет Коровино, потом Быково.
   - А потом Телятине.
   - Нет, дальше Глазково, а там и дачи недалеко. Вот и у меня отца нет.
Замерз в блокаду, с матерью вместе.
   - Им крупно повезло. Их счастье. Лучше околеть в неведении, что тобою
рожден такой монстр. Повезло им с блокадой.
   Тормознув,  он  резко  прижался  к  грязной,  обледеневшей   обочине.
Обернувшись, белый и неистовый, завизжал:
   - Паскуда! Что ты знаешь о  блокаде?  Что  ты  знаешь  о  Ленинграде,
легавка сопливая? А ты знаешь, как пронзительно, в самое сердце, сверлят
фугасы? А ты знаешь, как умирающая от голода мать за полчаса  до  смерти
отдает шестилетнему пацану самое большое богатство, какое у нее было,  -
тощую кошачью лапку? Может быть, ты видел, как  на  рынке  избивали  его
отца, первую скрипку Ленинградского симфонического?..
   Он умер дома. Замерз, привалившись спиной к стене, так и  не  тронув,
не откусив ни кусочка от уворованного им хлеба. Так и прожил я всю  зиму
с отцом и матерью смотрителем  домашнего  пантеона.  С  утра  уходил  на
рынок, сначала  -  продавать  то  немногое,  что  осталось,  потом  стал
побираться, а затем и воровать. Били нещадно. Били, чтобы убить. По  сей
день удивляюсь, почему им это не удалось.
   К вечеру я приходил домой, разговаривал с родителями.  Но  сначала  я
менял мизансцены. Они стали такими легкими, что я без труда таскал их  с
места на место. Мать умерла лежа, поэтому я всегда старался или положить
ее, или поставить в угол. Помню, ставить было трудно.  Она  скользила  и
могла упасть, я подпирал ее то  телом  отца,  то  ставил  под  ноги  два
тяжелых утюга. Знаешь, Гончаров, тогда были такие тяжелые утюги, их надо
было заправлять углем.
   Потом я садился рядом и начинались наши долгие  разговоры.  "Папа,  -
говорил я, - ты не бойся, я  обязательно  буду  великим  пианистом.  Это
ничего, что мы сожгли рояль. Я вырасту большим, заработаю много денег  и
куплю еще лучше, большой-большой, как у дяди Славы".  -  "Я  верю  тебе,
Миша, - отвечал отец, - ты  будешь  великим,  только  начинать  нужно  с
гамм". - "Мамочка, - гладил я ледяное лицо матери,  -  потерпи,  я  убью
всех фашистов и буду так же хорошо, как ты, играть на рояле". - "Я  знаю
об этом, Мика, - отвечала мать, - только начинать нужно с гамм".
   С гамм  я  и  начал.  Воровать  на  рынке  -  это  нечто  само  собой
разумеющееся. За это били, иногда убивали, но ты оставался членом  этого
нищего, замерзшего,  но  гордого  блокадного  города.  А  вот  когда  ты
переходил некую грань, становился мародером или людоедом, тут уже в силу
вступали иные законы, ты становился изгоем. В шесть лет я им и стал.
   По нужде выходили прямо  на  лестничную  площадку,  оттого  она  была
скользкая, как каток, да в придачу с переломанными  перилами.  Несколько
дней мне не везло, не удавалось добыть ни дров, ни  еды.  Я  знал,  если
сегодня ничего не съем, то завтра уже  не  встану.  С  трудом  вышел  из
квартиры,  стараясь  унять  голодную  дрожь  и  не   поскользнуться   на
обледенелых ступенях. Навстречу мне  поднималась  соседка  сверху,  а  в
руках у нее был мешочек с  пищей.  Другого  тогда  не  носили.  Я  молча
протянул руку, а она назвала меня выблядком  недорезанного  жида.  Хотя,
как теперь знаю, отец  мой  был  из  бедных  русских  дворян.  Это  меня
взбесило, тем более я помнил, что до войны мама всегда давала ей  денег.
Я толкнул ее. Просто от злости, мало думая о  последствиях  и  возможной
выгоде.  От  неожиданности  она  отшатнулась,  потеряла  равновесие   и,
стараясь его  сохранить,  поскользнулась,  полетела  через  переломанные
перила в лестничный колодец с четвертого этажа,  а  это  метров  десять.
Когда я подошел, она уже не дергалась.  Ее  голова  и  мешочек  лопнули.
Поэтому пшено было вперемешку с кровью и мозгами. Я быстро сгреб трофей,
мало думая, что состоялся мой первый урок в освоении будущей профессии.
   Через месяц, в шесть  лет,  несостоявшийся  пианист  стал  опытным  и
хитрым шакалом-убийцей.
   На рынке я выслеживал жертву поизможденней, по своим силам,  но  так,
чтобы было что взять. Провожал ее до подъезда, потом обгонял и забирался
на третий этаж. Если было ниже, не связывался. Не  хотел  рисковать.  На
площадке  садился  и  поджидал  добычу,  опустив  голову.  Когда  жертва
приближалась ко мне на удобное расстояние, я резко  вскакивал  и  толкал
ее. Обычно она ударялась головой о ступеньки и умирала молча. Я  забирал
трофеи и скрывался. Несколько раз попадался. Помню  дряхлого,  но  вдруг
оказавшегося жилистым, старика.  Он  успел  одной  рукой  ухватиться  за
перила, а другой схватил меня за шиворот.  Долго  тогда  смотрел  мне  в
глаза, а потом сказал: "Если, не дай  Бог,  выживешь,  станешь  страшным
человеком..."
   - Зачем вы мне все это рассказываете?
   - Кто-то должен знать. Ведь нельзя же полвека носить в себе.
   - С Господом поделись, если его не стошнит. Любишь ты себя, шакал,  а
я - то тут при чем? Почему я  должен  твою  блевотину  пропускать  через
себя?
   - А какая тебе разница, несостоявшийся майор, все равно тебя в рай не
возьмут.
   Я не успел ему ответить. Отрывисто и нервно  взвыл  телефон.  Унжаков
демонстративно раскрыл трубку.
   - Ну-ну... Поздравляю... Нет... Я не в радиусе... Плохо  слышно.  Как
ягода? Ягода как? Перезвоню с места.
   Убрать  трубку  он  не  смог,  потому  что,   изогнувшись   резиновым
арлекином, я ногами припечатал его вместе с передним сиденьем к  рулевой
колонке. И удавил бы, но конструкция сиденья не позволяла свершить  этот
праведный акт. Спинка была низковата, две трети  его  легких  продолжали
функционировать. Так мы  и  сидели,  полуудавленный  бандит  и  намертво
связанный сыщик. Я уступать не хотел, а для него это был  вопрос  жизни,
впрочем, как и для меня.
   - Отпусти, сука! - простонал он.
   Я придавил сильнее, представляя, как гнется и трещит  руль  вместе  с
его ребрами. Но  что  делать  дальше,  не  представлял.  Мой  противник,
видимо, тоже. Можно было  бы  на  секунду  отпустить  спинку  сиденья  и
качественно  садануть  ему  в  основание  черепа  ногами.  Но  это  было
рискованно. Надежно связанные ноги не давали  гарантии,  что  все  будет
проделано так, как замышлялось. А  если  ситуация  выйдет  из-под  моего
контроля, то и мне  не  долго  жить.  Жилистый  бандюга,  своими  руками
удавит.
   - Барановский, как живешь? Он что-то прошипел,  я  не  разобрал  что,
видно, придавил его крепко. Надеяться на кого-нибудь  не  приходилось  -
шоссе было безлюдно. Противостояние.
   И  все-таки  он  выиграл.  Свободные  руки  -  великое  преимущество.
Дотянувшись  до  стопора  регулировки,  резко  подал   сиденье   вперед.
Отреагировать я не успел. Он ужом соскользнул на пассажирское сиденье и,
свистя освобожденными легкими, ласково упрекнул:
   - Как же ты, Гончаров? Ведь джокера в  руках  держал!  Ха!  Отпустил.
Хотел я тебя гуманно замочить. Теперь расклад будет другой.  Для  начала
спрысну тебя любимой жидкостью.
   - Не надо! Я спокоен.
   - В том-то и беда.
   - Едем.
   - Я ж мочить тебя буду.
   Будет он или не будет, бабка надвое сказала, но, я, по крайней  мере,
возможно, смогу что-нибудь предпринять, оставаясь в сознании, пусть даже
связанным.
   - Успеешь, замочишь, крыса блокадная.
   - Не скажи, крыс-то сожрали.
   - Видимо, не всех.
   - Не страшно?
   - Конечно страшно. Какой я у тебя?
   - Не знаю. Если с питерскими, то за пятый десяток перевалило.
   Опять зазмеилась бело-грязная лента, сокращаясь под  капотом  везущей
меня на тот свет машины.
   - Михаил Иванович!
   Он не реагировал.
   - Георгий Иванович.
   - Какие проблемы?
   - Помочиться.
   - Сейчас приедем, уже недалеко. Сколько тебе заплатил Оганян?
   - Сколько ты отобрал, а точнее крысанул.
   - Не играй словами. Я могу тебе вернуть, и даже в десять раз  больше.
Но для тебя понта нет. На том свете мы лишены маленьких радостей.  Спирт
будешь?
   - Перебьюсь. Хочу быть трезвым. Ты в самом деле меня убьешь?
   - Конечно.
   Это было  сказано  спокойно,  без  нажима  и  эмоций,  и  оттого  еще
страшней.
   - Кристалл-то твой? - путаясь  в  мыслях  и  обрекая  себя,  задал  я
сакраментальный вопрос.
   - Конечно.
   - Сам нашел?
   - Кто нашел, тот ушел.
   - А чего же ты раньше его не разыскал? Алмаз, я имею в виду.
   - О, тут, Гончаров, целая эпопея. Но как покойнику, по-дружески, тебе
расскажу.
   У меня неприятно сжался желудок. Похоже, он был настроен серьезно.
   - Ты весь дневник прочитал?
   - Нет, до того момента, когда ты убил парня и деда.
   - Тогда ты, сыщик хренов, не знаешь самого главного.
   - После того как завалил деда,  я  еще  полчаса  успокаивал  Оганяна.
Придурок орал и крестился. Вопил: "Не убий! Убивать грех!"  Сука.  Через
полкилометра всадил мне в спину мой же тесак. Говорят, что  люди  волки.
Как  там  по-латыни:  "Homo,  homo..."  Были  б  мы  волками,  были   бы
порядочней.
   Он ударил меня, даже приблизительно не  зная  анатомии.  Кровь  пошла
фонтаном. Ему и этого было достаточно. Испугался, как девочка при первой
менструации, положил на меня серебряный крестик и по-английски удалился.
Я знал, что кровь скоро вытечет, жить мне немного. Что-то сделать своими
руками я не мог. Дырка в спине, а как до нее доберешься?
   Как я играл мышцами, как экономил кровь  и  силы,  рассказывать  тебе
бесполезно. Мне нельзя было двигаться, а тем  более  ползти.  Тракт  был
рядом, как локоть, который не укусишь. Но подыхать не хотелось.
   - Мне тоже.
   - Сочувствую!  Через  три  часа  меня  обнаружила  якутка,  а  может,
бурятка, толком она не знала сама. За какую-то ритуальную провинность ее
изгнали  из  племени  или  семьи.  Думаю,  она  была  якутка.  Уж  очень
беленькая. Было больно. По живому она разодрала уже закрывающуюся  рану,
насовала туда всякого  дерьма.  Потом  была  большая  прогулка.  Где  на
лошади, где на оленях, а где и на себе Рита  в  конце  концов  притащила
меня в свой шалаш. Глядя  на  мой  член,  дала  понять,  что  все  будет
комильфо.
   Если на этой земле есть кто-то,  кому  я  могу  довериться,  так  это
только  она  -  неграмотная,  дикая  якутка  Рита.  У  меня  два   сына,
необузданных и шкодных, как ветер тундры. Слушаешь, что ли?
   - Прикури сигарету.
   - С глубоким почтением и большим удовольствием.
   - Ты зачем Ирину грохнул?
   - А зачем оставлять свидетелей? Вообще, зачем она нужна? Пустышка.
   - А зачем нужен ты?
   - Это тебе предстоит узнать!
   - Уродливо гипертрофированный ум всегда опасен.
   - Заткнись!
   Капот "жигуленка" ткнулся в железные ворота, требуя пропуска. Но  они
оставались запертыми.
   "Джерри, Джерри", - бубнил Барановский в  мертвый  ключ-переговорник,
но "Джерри" отвечать не хотел. Ворота  открыла  столетняя  бабка,  очень
похожая на бабу-ягу.
   - Где эти идиоты?
   - Жора, это нескромно. Молодые люди пошли  в  баню.  Я  очень  хорошо
натопила им баню. Жора, вы не находите, что я сегодня неважно выгляжу?
   - Соня, вы выглядите великолепно.
   - Благодарю вас, а кто этот человек?
   - Соня, это враг Вартана. Его нужно изолировать от общества.
   "А ведь собака лаяла", - мелькнуло у меня в голове.

Часть вторая

   Медленно, медленно ко мне возвращалось сознание.  Словно  Прометей  к
скале, я был накрепко прикован к бетонному быку, с  той  лишь  разницей,
что не видел ни  синего  неба,  ни  подлетающего  орла-мучителя,  вообще
ничего  не  видел,  потому  что  моя  разбитая  морда  плотно   к   нему
прижималась. Руки, обнявшие быка внатяг, смыкали наручники.
   "Где я?  Спокойно,  Гончаров.  Без  паники.  Давай  вспоминать,  если
сможешь. То, что били, это однозначно. И если печень мою не клевали,  то
колотили по ней от души, то же касается почек и Ленкиной  драгоценности.
Так, помнится, били трое, почему-то в черных масках. Но зачем им  маски?
Меня ведь обещали убить. А в таких случаях маски не требуются. Покойники
редко восстают из могил, чтобы опознать своих  палачей.  Кто  же  обещал
меня  убить?  Кому  последнему  я  досадил?  Господи,  ну   конечно   же
Унжакову-Барановскому.  Грабителю,  убийце  и  каннибалу.  Да,  Гончаров
Константин Иванович, влип ты на  сей  раз  основательно  и,  кажется,  в
последний раз. Говорила Ленка: "Не суй нос, куда не  следует",  так  нет
ведь, не слушал. Они и с ней могут чего-нибудь сотворить".
   Теперь я ясно вспомнил произошедшее. Двух пьяных военных  музыкантов,
через чьи двери  сбежал  из  засвеченной  квартиры  Оганяна.  Стоящую  у
подъезда "Волгу" белого цвета с номером 21-46, дежуривших у вартановских
дверей дуболомов и одолженную мной капитанскую шинель. Вспомнил  наконец
мой  катафалк  -  гребаную   "шестерку",   за   рулем   которой   дремал
добропорядочный джентльмен Георгий Иванович Унжаков, главарь всей банды,
которого я безуспешно разыскивал. Вспомнил, как уличной девкой прыгнул к
нему на переднее сиденье. Потом были нервно-паралитический газ,  выбитое
лобовое стекло и, наконец, железные ворота его дачки, в подвале  которой
я, вероятно, и нахожусь. Было что-то еще, очень важное, что?
   Голова  трещала  нестерпимо,  лучше  не  думать.  Но   тогда   ребра,
позвоночник и поясница врывались в сознание болью. Спасибо молчали  руки
и ноги, наглухо  парализованные  тугими  перетяжками.  Я  их  просто  не
чувствовал.
   "Но что же то главное, чего я не могу вспомнить? Так, мы подъехали  к
воротам, и этот ублюдок хотел  их  открыть  с  помощью  пароля.  Какого?
Кажется, бубнил о какой-то бабе.  Жене?  Нет,  то  ли  "Дженни",  то  ли
"Джерри". Точно! Ворота никто не открывал, пока наконец не появилась эта
баба-яга. Ну да! И он назвал ее Соней... Нет, Соной.  Она,  вероятно,  и
есть вартановская мамаша. Но  дело  не  в  этом.  Что-то  главное  опять
пропускаю".
   С еще большей яростью голову рванула боль, я почти отключился.
   Из бежево-красного тумана подсознания во мне и  на  меня  надвигалась
громадная медвежья голова с умными человечьими глазами.  Они  пристально
глядели на меня, а потом медведь, приблизившись вплотную, вынес вердикт:
"Соня, это враг Вартана, его нужно изолировать от  общества!"  Он  вдруг
ощерился, замотал огромной своей башкой с  непомерно  большими  ушами  и
бурлами, лизнул меня липкой лопатой  сенбернаровского  языка  и  скорбно
спросил: "Собака лаяла... или нет?"
   Вздрогнув, я открыл правый, здоровый глаз.
   "Вот оно, пришло, вспомнилось то,  что  мучило,  ускользая.  Конечно!
Почему я не спросил Вартана, как вела себя собака? Эта мысль  появилась,
когда мы ехали сюда, и повторно уже по приезде, но  дать  ей  дальнейшее
развитие я не мог, поскольку в тот самый момент получил сильнейший  удар
по затылку.  Очевидно,  кто-то  из  тех  мальчиков,  парящихся  в  бане,
закончив процедуру омовения, решил перейти к физической разминке.  Потом
притащили  в  подвал,  и  я  простился  с  жизнью,  но,  как  оказалось,
преждевременно. Если меня оставили в живых, то, надо думать, на то  есть
основания. Какие же? Первый и самый реальный вариант: меня будут пытать,
надеясь получить хотя бы скудные сведения  об  алмазе.  К  сожалению,  я
таковыми не располагаю. И второй - попробуют заставить меня работать  на
себя. Мне он больше нравится, если без трупов, конечно".
   Спиной я почувствовал, что открылась дверь. Кто-то и  о  чем-то  меня
спросил. Но, к сожалению, ответить не было возможности, потому  что  моя
рожа была прибинтована  к  столбу  вместе  с  ушами.  На  всякий  случай
замычал.
   - Ну вот, Иваныч, я же говорил, живой, а ты икру  мечешь,  -  подходя
ближе, успокаивал кого-то приблатненно-педерастичный голосок. -  Его  же
Гриб товарил, а он в этом деле профи, знает, когда надо остановиться.  В
органах-т