инутку.
   - А чего ж на минутку, - с сожалением  оставив  работу,  вытерла  она
руки о подол, - заходи уж, коль приехал.
   - Даже и заходить не буду, вас отвлекаю, да и самому некогда.
   - Смотри сам, а я что тебе хотела сказать-то:  тут  вчерась,  аккурат
после твоего отъезда, знаешь кто появился?
   - Знаю, баба Люба, появилась Зоя Андреевна с мужем.
   - Точно, поди ж ты! А откуда тебе-то знать?
   - Были они у меня, просили помочь с поиском дедовского клада.
   - Прям для них он его  прятал!  -  поджала  старушка  губы.  -  Умные
больно,  как  я  погляжу.  То-то  она  позавчера   все   вынюхивала   да
выспрашивала. Кофточку мне подарила, вертихвостка парижская. Она там  за
границами сколько-то лет барствовала, а мы в навозе ковырялись, а теперь
нате-пожалуйте! Нет, так не бывает, да и добро-то церковное, зариться на
него не моги.
   - Я тоже так думаю, баба  Люба.  А  вы  знали,  что  Мария  Андреевна
несколько лет тому назад ездила к Зое Андреевне в Париж?
   - Тю-ю! Что ты говоришь! Откуда ж мне было знать?  А  нам  она  арапа
заправляла, что в дом отдыха едет. И вправду, вернулась загоревшая. А ты
не врешь?
   - Да какой же мне смысл вас обманывать?
   - И то верно, ну пойдем в избу, что ли? Я сейчас наливочки нацежу.
   - Не могу, баба Люба, в следующий раз,  я  приехал  кое  о  чем  тебя
спросить.
   - Ну и спрашивай, чего стесняешься-то, как неродной.
   - Сколько у вас в селе проживает народа?
   - Во куда загнул, - удивилась она.  -  Тебе-то  зачем?  Десятка  три,
наверное, наберется, и то не народ, а так - одни старики да старухи.
   - А много ли среди них долгожителей? Тех, кто  лично  знавал  Алексея
Михайловича?
   - Да откуда ж им быть? Померли все, разве что старуха Михеевна, она с
десятого года, да бабка Александрова - та малость постарше, да  ее  внук
еще по весне в район забрал. За каким лешим она ему понадобилась,  никто
не знает. И чего...
   - А как мне найти Михеевну? - перебил я бабулины рассуждения.  -  Она
здесь живет?
   - А где ж ей еще жить? С дочкой Семеновной она век коротает.
   - Далеко ли отсюда?
   - Дальше некуда. Прямо через дорогу. Ты у них  двух  курей  раздавил.
Нехорошо.
   - Нехорошо, - согласился я и прямым ходом отправился через дорогу.
   Семеновной оказалась та самая толстая бабка, что появилась  на  месте
происшествия одной из  первых.  Она,  как  и  баба  Люба,  ковырялась  в
огороде, но давалось ей это значительно  труднее.  Об  этом  можно  было
судить по ее тяжелому дыханию и  потному,  красному  лицу.  Упреждая  ее
упреки, я начал первым.
   - Здорово, Семеновна! - заходя во  двор  и  уворачиваясь  от  злющего
гусака, бодро поздоровался я. - Как живете-можете?
   - Хорошо, - настороженно, ожидая пакости, ответила она.  -  Кабы  еще
кур не давили.
   - А я за тем и приехал, - весело отозвался я.  -  Хочу  заплатить  за
материальный ущерб, который я вам причинил.
   - Правда, что ли? - заволновалась бабка. - Вы не шутите?
   - Нет. Сколько с меня причитается?
   - Не знаю, - растерянно заморгала она. - Я их никогда не продавала.
   - Мне кажется, что ста  рублей  будет  достаточно,  -  протягивая  ей
деньги, решил я.
   - Можно и  меньше,  -  боязливо  забирая  купюру,  на  всякий  случай
заскромничала она. - Мы ведь их съели. Одна почти целая была.
   - Ну и на здоровье. У вас кваску не найдется?
   - А как же, есть квасок. Пойдемте  в  избу,  там  у  меня  мама,  она
немного не того, но вы не бойтесь, она у меня смирная, худого никому  не
сделает.
   - Она что, совсем ничего не соображает? - разочарованно спросил я.
   - Она когда как. То совсем нормальная, а  то  вдруг  в  куклы  играть
начинает, словно дите малое. Возраст все-таки, ей  через  год  девяносто
стукнет. Айдати в избу.
   Типичный деревенский дом, и внутри  он  оказался  таким  же.  Пополам
перегороженное помещение  было  чисто  убрано  и  застелено  домоткаными
дорожками. Единственное, что отличало его от  жилища  учительницы,  было
отсутствие книг и обилие фикусов-кактусов. Михеевна сидела возле стола и
нянчила разрисованный под куклу чурбачок.
   - Мама, нам за кур заплатили, - поделилась с ней радостью Семеновна.
   - Хорошо. Купим  Ванечке  новые  пеленки,  -  обрадованно  отозвалась
сумасшедшая. - А то наши прохудились, правда, Ванечка?
   - Михеевна, вы помните вашего попа, Алексея Михайловича? -  не  зная,
как нужно с ними разговаривать, в лоб спросил я.
   - А как же! - лучезарно улыбаясь, отозвалась она.  -  Как  же  нам  с
Ваней не помнить отца Алексия, за веру пострадал батюшка еще в  двадцать
втором годе, мне тогда чуть больше, чем Ване, было. Иконки он спасал  от
супостатов, за то и убили его.
   - А вы не знаете, в каком месте он их спасал?
   - Мы не знаем, правда, Ваня? Никто этого не знает. От лихих людей  он
их спрятал, а лихие люди его чик - и положили. Мы с Ваней прямо рядышком
стояли, батюшкина кровушка прямо на сыночка  моего  брызнула,  оттого  и
румяный он у меня такой растет. А батюшка  сразу  упал,  а  как  тут  не
упасть, если они из тысячи ружей по нему па-а-а-льнули. А ряса у батюшки
была че-е-ерная, а по локоток в извести-и-и, и весь подол в изве-е-ести.
Ряса бе-е-елая, ряса  че-е-ерная,  а  стала  кра-а-асная!  А  как  жалко
батю-ю-юшку, а как жалко Ваню-ю-юшку, - подкидывая размалеванную  чурку,
завыла, заколобродила старуха. - Ой  ты,  горе-горю-ю-юшко,  что  широко
полю-ю-юшко, мой сыночек Ваню-ю-юшка, нет тебя милей дру-у-ужка!
   - Мама, перестань, - кладя  ей  на  плечи  пудовые  руки,  попыталась
образумить ее дочка. - Не надо. Вы извините...
   - Ничего страшного, я же понимаю...
   - Брата моего Ивана на войне убили, а она все не верит... Уж  сколько
времени прошло... Батя тоже не вернулся... Вот и живем...
   - Спасибо за квас. Я, пожалуй, пойду, не буду вас отвлекать...
   Выскочив на улицу, я с облегчением вздохнул.  Тяжелая  это  участь  -
быть свидетелем чьих-то несчастий. Ничего существенного  узнать  мне  не
удалось, но оставалась еще бабка Александрова,  которую  мне  предстояло
найти в районном селе, вотчине товарища капитана. Пятнадцать километров,
отделявшие его от меня, я проделал  за  десять  минут  и  еще  умудрился
подвезти крашеную блондинку, пахнущую чесноком и  медом.  Именно  она  и
показала мне департамент капитана Гордеева.
   Дверь его кабинета оказалась безнадежно закрытой. С  сожалением  пнув
ее ногой, я было собрался  восвояси,  когда  меня  окликнул  одутловатый
курносый майор.
   - Ты чего  казенную  дверь  пинаешь?  -  недовольно  и  подозрительно
спросил он. - Нет его, не видишь, что ли? А то долбится,  долбится,  как
дятел.
   - А где он у вас болтается? - попер я на него,  как  на  буфет.  -  Я
сотню километров отмотал, и, значит, впустую? Так понимать?
   - А что ты хотел? - несколько  растерявшись,  спросил  он.  -  Что-то
срочное?
   - Мне нужно узнать, где тут у вас проживает старуха Александрова, та,
что из деревеньки Белое. Привез ей от родственников посылку.
   - Так бы и сказал, и нечего двери уродовать.  Подожди  здесь,  сейчас
выясню.
   Через полчаса, познакомившись с  двумя  старухами  Александровыми,  я
наконец добрался до третьей, нужной мне Татьяны Никитичны Александровой.
Безо  всякой  опаски,  спокойно  и  хладнокровно  она  впустила  меня  в
квартиру, провела на кухню и предложила чашку чая:
   - Да ты, сынок, не стесняйся, с дороги чайком побаловаться  -  первое
дело.
   - Откуда вы знаете, что я с дороги? - удивился я ее проницательности.
   - А от тебя ветром пахнет, ветром и машиной, - просто пояснила она. -
Ты ко мне, сынок, по какой надобности и кто сам будешь?
   - Я музейный работник, - не моргнув глазом, соврал я. -  Материал  на
Алексея Михайловича Крюкова собираю. Священником он в вашем селе служил,
вот мне и посоветовали к вам обратиться. Вы ведь его знали?
   - Знала. Знала, Царствие ему Небесное, - перекрестилась она на угол с
газовой плитой. - Огромной души батюшка был. Внучка Маша, земля ей будет
пухом, вся в него вышла. А что ты хотел узнать-то? Я ведь плохо  уже  те
годы помню.
   - Меня особенно интересуют последние дни  его  жизни  и  то,  как  он
умирал.
   - Это я помню и не забуду  до  конца  своих  дней.  Это  был  декабрь
двадцать второго года. Разруха и голод. Мы все отчаялись, но батюшка нас
поддерживал словом. В церковь мы не ходили, так он придумал сам по домам
ходить. Зайдет, бывало, сядет у печки  и  сначала  просто  сидит,  огонь
слушает, а потом утешать возьмется. Пройдет-де все, и смута  пройдет,  и
голод минует, и стужа отступит. Помнится, сначала слова его  раздражали,
но он так искренно и горячо нас любил, что потом мы без его утешительных
бесед уже не могли. Нам  их  не  хватало,  как  не  хватает  солнышка  в
ненастный день. Лютое и лихое было время, как  только  мы  выжили  -  не
знаю.
   Однажды Васька Митрохин примчался из  города  и  сообщил  нам  плохую
весть. Будто бы чекисты назавтра собираются  нагрянуть  в  наше  село  и
забрать все серебряные и золоченые иконы. Мы сразу  в  это  поверили,  а
куда денешься? Плетью обуха не перешибешь. Чекисты недовольных забирали,
и никто от  них  потом  не  возвращался.  Повздыхали  мы,  посетовали  и
разошлись по домам. А только, видно, батюшка не смирился. Наш дом  тогда
рядом с церковью стоял, так там у него всю ночь горел свет. Потом уже  я
поняла, почему он горел.  Прятал  батюшка  все  то,  что  могли  забрать
чекисты.
   Наутро он к нам пришел и, благославляя, передал лик святого Питирима.
Он и по сей день у меня хранится, но вы не подумайте, если надо, я вам в
музей передам. Я то утро хорошо помню и Алексея Михайловича,  как  тебя,
вижу. Он был сильно уставший и весь перемазанный известью.  Мама  хотела
его покормить картошкой, но он отказался. Он в тот  голодный  год  ни  у
кого ничего не ел. Я хорошо помню, как  он  грустно  улыбнулся,  покачал
головой, погладил меня по руке и пошел дальше. Батюшка не только  к  нам
приходил, он все дворы обошел и всем разные иконки  раздавал.  Иконы  те
были из окладов вынуты, и мама потом купила оклад на базаре.
   - Вы говорите, что он был в извести? Но почему?
   - А кто ж его знает, наверное, перемазался,  когда  прятал  церковное
серебро, ну а может, по другому какому случаю, кто теперь  знает.  Убили
его днем. Ближе к обеду, когда солнышко начало малость  подогревать.  На
лошадях приехали чекисты, и с ними комиссар  Кох.  Он  потом  у  нас  до
самого начала войны начальником милиции  работал.  Он-то  и  потребовал,
чтобы батюшка добровольно  отдал  все  ценности  для  закупки  хлеба  за
границей. А  когда  Алексей  Михайлович  отказался,  он  приказал  своим
солдатам  силой  забрать  церковное  имущество.  Они  стукнули   батюшку
прикладом и ворвались в церковь, а там к тому времени были только  голые
стены. Тогда они задрали батюшке рясы, сняли штаны и  прилюдно  выпороли
его на морозе. Он не кричал, а только усердно  читал  молитву  и  обещал
нам, что варваров обязательно  покарает  Бог.  Они  издевались  над  ним
больше часа, но  все  одно  не  показал  он  место,  где  схоронил  наше
достояние, и тогда они его убили.  Кох  совсем  сошел  с  ума  -  рыжий,
щуплый, как воробей,  прыгает,  маузером  размахивает  и  орет:  "Именем
революции, как врага народа, я приказываю расстрелять!"
   Мы ахнули, ушам своим не поверили, пошли на него всем селом, а он над
головами палить начал. Упали мы перед этой сволочью на колени  и  слезно
молили не убивать батюшку. Но это только  больше  добавило  ему  злости.
Велел своим чекистам поставить Алексея Михайловича перед входом в  храм,
а потом выстроил  пятерых  солдат  и,  прочитав  приговор,  скомандовал:
"Огонь!" С первого раза никто не выстрелил, а батюшка  заплакал  и  всех
нас осенил крестом. Тут Кох совсем озверел, ажио пена изо  рта  полезла,
орет: "Ренегаты, предатели дела революции, я вас всех!.." А потом второй
раз велел стрелять. Тут они его  и  порешили.  Всю  грудь  ему  пробили,
изверги. Он повернулся к солнцу,  упал  и  сразу  умер.  Мы  всем  селом
завыли, да так, что Кох со своими бандитами скорее оттуда  убрался.  Они
даже в тот раз колокола не сбросили. Вот такие дела,  сынок.  А  церковь
потом заколотили, а попозже клуб в ней устроили, но  я  не  любила  туда
ходить, мне все время  казалось,  что  окровавленный  батюшка  с  укором
наблюдает за греховными плясками  и  весельем.  Маша,  внучка  его,  все
хотела музей там устроить, да видишь, как оно получилось...
   - Татьяна Никитична, я слышал, что кроме клуба в церви и спортзал был
и даже склад. Это правда?
   - Ты правильно все слышал - и  склад,  и  спортзал,  и  клуб,  а  еще
зернохранилище.
   - Понятно. Ну что ж, большое вам спасибо. Вы мне здорово помогли.
   - Да что там... Наверное, ты большего хотел услышать, но  большего  я
не знаю.
   "И все-таки какого-то результата я добился", - подумал  я,  садясь  в
машину. Теперь мне известно, что Крюков,  проведя  всю  ночь  в  церкви,
наутро был перемазан известью, о чем свидетельствует не  только  Татьяна
Никитична, но и сумасшедшая старуха Михеевна. О чем это говорит? О  том,
что он занимался малярными работами, и, возможно, не просто малярными, а
малярно-строительными. Например, делал кладку, чтобы замуровать какую-то
нишу, или что-то в  этом  роде,  что  в  поисках  утраченного  дает  мне
некоторый шанс. Ну как, господин Гончаров, умен я у тебя?
   Да уж, умен, как тот гусь, который сегодня тебя ущипнул. Что толку от
твоих умозаключений? Как ты себе мыслишь дальнейшее? Брать  миноискатель
и на глазах любопытных  реставраторов  и  их  предприимчивых  заказчиков
прощупывать стены? Допустим, тебе повезет и ты  обнаружишь  тайник.  Что
дальше? На него тут же заявит свои  права  заказчик,  который  наверняка
сделался  владельцем  церкви-музея.   А   дальше   судьбу   сохраненного
церковного добра проследить не сложно. Оно попросту исчезнет, а  точнее,
уплывет на Запад, и останется храм при своем интересе. Вот и подумай:  а
стоит ли все это затевать? Твоя неуемная энергия пойдет только  во  вред
твоему народу, ты выдашь на потребу "новых русских" то, что ценою  жизни
сохранил сельский священник Крюков, и получится, что  смерть  он  принял
зазря. Имеешь ли ты на это право?
   И мне: зачем простукивать стены, когда за тобой кто-то наблюдает? Для
этого предприятия существуют выходные  дни  и,  наконец,  ночи.  Словом,
делай как знаешь, но постарайся, чтобы потом не было передо мной стыдно.
А если  по  большому  счету,  то  распутывать  этот  клубок  я  бы  тебе
посоветовал с другого конца. Так будет безопасней.
   С какого же конца, господин Гончаров, что-то я вас не понимаю?
   Ты  прекрасно  все  понимаешь,  не  придуривайся.  Начать   нужно   с
ограбления банка - обезвредить грабителей и убийц, а уж  потом  спокойно
заняться сокровищами.
   Тут я с вами абсолютно согласен, но уж как покажут обстоятельства.
   Недавно, в старой сортирной яме, они тебе уже показали.
   Ну и зануда ты, Гончаров!
 
*** 
 
   Госпожа Рафалович позвонила вечером следующего дня, когда мы с тестем
играли в шашки-рюмки. Я крупно  выигрывал  и  посему  едва  держался  на
ногах.
   - Французское посольство на проводе, - взяв трубку, представился я.
   - Господин Гончаров? - несколько удивилась старуха. - Кажется,  я  не
вовремя.
   - В самый раз, я намеревался сегодня вам позвонить и  отклонить  ваше
предложение, поскольку оно  идет  вразрез  с  моими  морально-этическими
принципами.
   - Благодарю вас. Могли предупредить и вчера, - сухо вылепила мадам  и
швырнула трубку, но уже через минуту позвонила вновь. - Я надеюсь, у вас
достанет порядочности не заниматься  поисками  моих  ценностей  в  своих
интересах.
   - Я тоже на это надеюсь, - ответил я и в свою очередь бросил трубку.
   - С кем это ты так? - спросил обиженный мною тесть.
   - Да есть тут одна подруга из Франции. Надоела хуже  горькой  редьки.
Алексей Николаевич, помните, несколько дней назад я просил вас раздобыть
домашние адреса Голубева и Кондратова?
   - Конечно помню и с поставленной задачей  справился.  Но  ты  сам  не
захотел влезать в эту историю.
   - Уже захотел. Я займусь этим делом не далее как завтра.
   - А меня-то в долю берешь?
   - Ну куда же я без вас денусь. Старость надо уважать.
 
*** 
 
   ...Юлия  Федоровна  Кондратова,  вдова  застреленного   проверяющего,
проживала на  втором  этаже  типового  дома  в  двухкомнатной  квартире.
Броская  двадцатипятилетняя  блондинка,  она  встретила  меня  в  легком
халатике, небрежно накинутом прямо на голое тело. Насколько  можно  было
судить, она уже оправилась от пережитого  потрясения.  Несколько  секунд
растерянно, ничего не понимая, глядела на меня,  пока  наконец  уяснила,
что от  нее  требуется,  и  хотела  захлопнуть  дверь,  но  мой  вовремя
подставленный башмак лишил ее этой возможности.
   - Юлия  Федоровна,  простите  ради  бога,  я  только  на  минутку!  -
взмолился я, протискиваясь в дверную щель.
   - Ну что вам нужно? - захныкала она. - Что вы все от меня хотите?
   - Всего лишь несколько вопросов, - притворяя дверь, виновато  ответил
я.
   - Вы кто - мент или журналист? - гадливо скривив губы, спросила  она.
- Терпеть вас всех не могу. У меня такое горе, такое несчастье, а вы  со
своими грязными руками лезете ко мне в душу. Так кто вы такой?
   - И ни тот и ни другой. Меня зовут Костей. Я был лучшим другом вашего
мужа,  а  на  похоронах  не  присутствовал,  потому  как   находился   в
командировке.
   - Ладно, быстро задавайте ваши вопросы и уходите,  -  по-прежнему  не
приглашая дальше порога, разрешила она. - Только побыстрее.
   - В каком настроении в тот роковой вечер из дома уходил Юра? Когда...
   На секунду я замешкался, потому что то ли от ветра, то ли по привычке
дверь в комнату за ее спиной неслышно приоткрылась  и  в  образовавшуюся
щель я заметил волосатую мужскую ногу, лежащую на  разобранной  кровати.
Желтая ступня с крупным большим пальцем была примерно  сорок  четвертого
размера, и, судя по тому, как палец нервно шевелился, я понял,  что  его
хозяин внимательно прислушивается к разговору.
   - Ну  что  вы  замолчали?  -  нетерпеливо  подпрыгнула  изменщица.  -
Говорите скорее.
   - Да, конечно, простите. Когда он в тот вечер обещал вернуться?
   Пальцы желтой стопы выжидающе сжались, а потом большой оттопырился  в
сторону.
   - Как всегда, часам к двум ночи, а настроен он был как обычно. Ничего
такого я в его поведении не заметила, и это  страшная  несправедливость,
что менты его подозревают в убийстве и ограблении.  Мало  того  что  они
пятнают честь погибшего при исполнении, они и мое  имя  склоняют.  Волки
позорные.
   - Я тоже так считаю, поэтому и пришел к вам.  Хочу  помочь,  хочу  не
дать запачкать имя Юры Кондратова.
   Большой  палец,  подобно  собачьему  хвосту,   завилял   радостно   и
дружелюбно.
   - Скажите, Юлия Федоровна, а с  кем  последнее  время  проводил  свой
досуг Юра? С кем он встречался?
   Палец вопросительно замер, как и я, ожидая ответа.
   - Ну разве так сразу скажешь? - развела  она  руками  так,  что  пола
халата приоткрыла розовый набухший  сосок,  а  желтый  палец  облегченно
заплясал. - У Юры было много знакомых, и в дом приходили разные люди.
   - И все же не могли бы вы выделить кого-то  конкретного?  Того,  кому
Юра доверял больше всех?
   - Пожалуй что нет. Может быть, Борис Антонов, но зачем это вам?
   - Чтобы восстановить истину и справедливость. Вы знаете его адрес?
   - Нет, но могу дать телефон.
   Стопа вела себя неподвижно, и  потому  о  ее  настроении  приходилось
только догадываться.
   - Вот его визитка, - поковырявшись в  мужнином  бумажнике,  протянула
она карточку. - А теперь извините, я очень устала.
   В свою очередь извинившись перед ней, я покинул  квартиру,  вышел  из
подъезда и, обойдя дом, вновь поднялся на второй этаж и занял позицию на
межэтажной  площадке.  Примостившись  у  мусоропровода,  я   закурил   и
приго