- Вопросы задаю я. Твои подонки мучили бабу?
   - ... - Говори, козел!
   - Мои.
   - Зачем ты их замочил? Говори, подонок! Мое терпение кончается.
   - Они того стоили.  Человеческое  отребье.  У  каждого  на  счету  до
десятка душ.
   - Зачем же ты с ними связался?
   -  Другие  бы  на  такие  дела  не  пошли.  А   эти   согласились   с
удовольствием. Только перестарались. А тут их еще и подранили. Ночью мне
позвонила Ритуля, билась в истерике и просила приехать. Все  рассказала,
вплоть до самых интимных подробностей.  И  тут  я  озверел.  Потому  что
строжайше запретил им делать это.
   - А утюгом жечь, значит, можно?
   - В крайнем случае, для острастки, чтобы запугать.
   - Врешь ты все, Вассаров. Они сразу же перешли к  делу,  безо  всяких
угроз, не желая попусту тратить время.
   - А ты откуда знаешь?
   - Заткнись, еще один  вопрос  -  и  твоя  природная  любознательность
покинет тебя навсегда. Что тебе еще рассказала Рита?
   - То, что неожиданно появился неизвестный спаситель  и  вступился  за
нее. И хотя это были не вы, я вам очень признателен, - добавил  Вассаров
язвительно.
   - Заткнись, умник. Почему тебя так взволновал факт изнасилования?
   - Разрешите мне не отвечать хотя бы на этот вопрос.
   - Разрешаю, друг семьи, и так все понятно. Жаль,  об  этом  не  знали
твои наемники. Это стоило им жизни?
   - И это, и их ранения. За них бы взялись всерьез, и рано  или  поздно
они бы раскололись, показали на меня. А зачем мне лишняя головная  боль?
Вот и отпрыгались птенчики.
   - Как и шофер Панаева, не правда ли?
   - Нет, не правда. Здесь вы ошибаетесь.
   - Ну конечно. И инкассаторская машина тоже для вас загадка.
   - Мне жаль вас разочаровывать, но это так. Съем, доводка  и  доставка
металла является основной частью моей непосредственной работы, и первым,
кто пострадал от  того  ограбления,  был  я.  До  сих  пор  меня  крутят
правоохранительные органы всех мастей и  рангов.  И  крутить  будут  еще
долго. Так стоило ли курице бить яйца, на которых она сидит? Раньше бы я
загремел за такой инцидент в первый же день. Сейчас попроще, но дамоклов
меч висит надо мной и по сей день. Я не уверен,  что  буду  работать  на
своем месте завтра.
   - Хватит заливать. Почему твоя любовница сама добровольно не передала
тебе документы отца? Наверное, плохо трахаешь.
   - Вы ее не знаете. В постели она отдаст все, когда же  дело  касается
денег, лучше не подходи - убьет или  сама  удавится.  Возможно,  она  не
знала ничего.
   - Куда она уехала?
   - В город, к родственникам.
   - И вероятно, по твоему настоянию. А тебе хотелось самому в спокойной
обстановке, наедине, порыться в подвале?
   - Можно сказать, да.
   - Когда она вернется домой?
   - Обещала через пару дней.
   - Что же мне с тобой делать? Где Панаев, ты мне не  скажешь.  Значит,
интереса ты больше не представляешь, а  вот  вредить  и  мешать  мне  ты
станешь. Наверное, придется тебя убить.
   - Ты что, рехнулся?
   - Место здесь удобное, найдут тебя только через два дня, - не  слушая
его, вслух размышлял я, действительно не зная, что с ним делать.
   Похоже, он действительно говорил правду, если, конечно, не  признался
в убийстве исключительно ради сокрытия главного - похищения председателя
артели. Нет, отпускать его нельзя, во-первых,  потому,  что  он  скрутит
меня сразу же и будет  трясти  до  тех  пор,  пока  я  не  расколюсь,  а
во-вторых, и самого его  еще  можно  пощупать.  Только  вот  где?  Здесь
оставаться опасно, в любой момент сюда могут заявиться нежданные  гости,
дружки Вассарова, как из сферы криминальной, так  и  правоохранительной.
Господи,  накликал  черта  на  свою  голову.  Неясный   шорох   заставил
насторожиться не только меня; Вассаров напрягся,  готовясь  к  очередной
пакости.
   - Гоша, успокойся, тебя я убью первого, можешь не сомневаться. Уймись
и расслабься.
   Переместившись, я выбрал удобную позицию: отсюда  можно  держать  под
прицелом лестницу и  вассаровскую  голову,  не  меняя  положения.  Глухо
бьющееся сердце больно билось о разбитую грудную клетку.
   - Константин Иванович, не стреляйте, это я  -  Гранин.  Мне  можно  к
вам?
   - Спускайся. - Я расслабился, и, как всегда, у меня затряслись  руки.
Удивительный организм - трясется после того, как опасность миновала.
   - А я заждался вас, решил посмотреть, может, случилось что. Почти два
часа назад ушли. Господи, а это еще кто?
   - Вот такого я медведя словил. Не узнаешь?  Поверни  рыло,  домушник.
Кому говорю?
   Недовольно урча и матерясь, Вассаров перевернулся на спину.
   - Та-ак, - белеющими губами простонал Гранин. - Вот, значит, кто! Так
я и думал. Где отец? Где отец? Я тебя...
   - Успокойся, Дима, он этого не знает. Но знает другое.
   - Что? Что он здесь делал?
   - Расскажу позже. Подумай, куда его можно спрятать на несколько дней.
Чтобы под ногами не путался.
   - А чего его прятать, сдадим в милицию, пусть разбираются.
   - Нам это может повредить. Вдруг он еще что-нибудь вспомнит, полезное
для нас.
   - Есть одно место, километров пять отсюда.  Спрячем  его  там.  А  вы
что-нибудь нашли?
   - Я еще не искал, сейчас посмотрим.
   Открыв тайник, я запустил туда руку по самый локоть и  пощупал  нечто
холодное  и  квадратное,  похожее  на  металлическую  коробку.  Отчаянно
заработала мысль: вытаскивать или погодить, подождать до лучших  времен?
Нет, вовремя опомнился я, лучших времен может не наступить, а  проникать
сюда в третий раз вряд ли придется.  Решительно  я  потащил  коробку  на
себя.  Ею   оказалась   емкость   для   кипячения   шприцев,   именуемая
стерилизатором.
   - Вот, Гошенька, наверное, ты приходил за этим? - вежливо осведомился
у скрипевшего зубами удава. - Все.  Уходим.  Коробку  осмотрим  позже  в
спокойной обстановке. Прыгай, зайчик, только штанишки поддерживай!
   В первом часу ночи по замерзшей глине проселка мы поскакали в  тайгу.
По обледеневшей ухабистой колее "уазик" швыряло немилосердно, каждая яма
мучительно отдавалась в груди. Что там  у  меня  поломал  змей,  сидящий
рядом, я не знал, но, видимо, к добру кровавое отхаркивание не приведет.
Сволочь! Он сидел уткнувшись мордой в колени, а заведенные за спину руки
были высоко задраны и прикованы  к  стойке  вездехода.  Ствол  пистолета
упирался ему в ухо. Он знал, что я выстрелю не мешкая, потому  вел  себя
кротко и благовоспитанно.
   - Дима,  мне,  наверное,  с  утра  в  больницу  нужно.  У  тебя  есть
кто-нибудь знакомый? Все легкие отбил, поганец...
   - Есть у меня друзья-врачи, но лучше в Эйск, там у тетки тоже  все  в
больнице схвачено. Отвезем этого ублюдка и сразу  рванем,  ранним  утром
будем там. Вам, наверное, часто приходится обращаться к врачам? Я имею в
виду вашу работу.
   - Да, особенно последнее время.  Старость  не  радость.  Когда-нибудь
обращусь  к  ним  в  последний  раз,  если  не  прекращу  свои  дурацкие
экзерсисы. Долго нам еще?
   - Нет, почти приехали.
   Белые лучи фар выхватили остатки какой-то заброшенной  деревни.  Избы
стояли кучно, иногда одна  лепилась  к  другой,  а  все  вместе  окружал
надежный забор из бревен, кое-где еще сохранившийся.
   - Прямо форт какой-то, - поделился я своими ассоциациями.  -  С  чего
это его бросили, дома еще крепкие? Наверное, жили богато?
   - Жили богато, - невесело подтвердил Дмитрий,  -  это  скит,  его  не
бросили, а выселили.
   - Кто?
   - Наш брат старатель еще до войны. Приехал  однажды  НКВД  и  выкинул
народ в тайгу, волкам на потеху, а кто сопротивлялся, тот и по сей  день
во рву лежит. Приехали. Вы покараульте его,  а  я  посмотрю,  все  ли  в
порядке.
   Мы остановились под деревянной крышей. С трех сторон к  ней  вплотную
примыкали  двухэтажные  бревенчатые  дома,  еще  сохранившиеся  и   даже
подлежащие реставрации.
   - Все нормально, - сообщил Дмитрий, - пойдемте. Отстегивайте его.  Не
волнуйтесь, я приму, если что, то...
   Он передернул затвор неизвестно  откуда  взявшегося  у  него  обреза.
Вассаров послушно вылез из машины, уважительно глядя на  короткий  ствол
допотопной  винтовки.  Посреди  двора   возле   открытого   колодца   мы
остановились.
   - Ну-с, господин майор, прошу вас. - Дмитрий  доброжелательно  указал
на чернеющую дыру.
   - Ты что, он же утонет в этом колодце.
   - Это не колодец, Константин Иванович, это специально  оборудованная,
благоустроенная камера системы погреб, глубиною  в  пять  метров.  Когда
лестница, ведущая вниз, вытаскивается на поверхность -  побег  исключен.
Прошу, ясновельможный пан.
   - Не полезу, - вдруг категорически заявил узник, - там крысы.
   - Не отрицаю, вполне возможно, что вам придется  скоротать  несколько
суток в обществе этих  коварных  зверьков,  но  лучшей  компании  вы  не
заслужили. К тому же в живом  состоянии  вы  можете  им  сопротивляться,
тогда как в мертвом окажетесь просто пассивным куском мяса,  желанной  и
доступной жратвой. Думай быстрее, кретин!
   Дмитрий медленно поднимал обрез, а мне уже было безразлично. Хотелось
лечь и больше никогда не вставать. Грудь не просто болела,  она  сгорала
изнутри, и казалось, языки пламени вырываются изо рта, ноздрей  и  глаз.
Прямо Змей Горыныч. Я видел, как Вассаров спускается в  погреб,  слышал,
как он просит снять наручники, получает отказ, а дальше все...
   Очнулся я оттого,  что  огненная  жидкость  обжигает  десна,  язык  и
глотку. Сразу понял: Дмитрий пытается меня откачать спиртом. Надолго ли?
Наверное, уже все бесполезно. Скорее всего, у  меня  отбиты  легкие  или
разорваны бронхи. То, что сломаны  ребра,  я  не  сомневался.  На  губах
противно пузырилась кровь, я едва успевал ее отплевывать.
   - Что, Димка, хреновы мои дела?
   - Бывает хуже. Еще два глотка.
   - Ты его хорошо закрыл?
   - Лучше не бывает. Поехали.
   - Поехали, помоги мне перелезть на переднее сиденье.
   - Зачем? На заднем прилечь можно.
   - Делай, что говорят.
   Мы уже отъехали с километр, когда  я,  собравшись  с  мыслями,  начал
делиться с ним информацией, которая  мне  уже  не  понадобится,  а  ему,
наверное, поможет найти отца. Если он еще жив.
   - Дима, Вассаров - любовник твоей мачехи, но об этом  не  обязательно
знать отцу. Вассаров знал о существовании документов и поэтому заслал  к
Маргарите тех мучителей, которых я подстрелил. После этого  они,  скорее
всего, явились к нему за советом: что же делать? Не  желая  светиться  и
опасаясь быть разоблаченным, он  попросту  убивает  их,  избавляется  от
свидетелей и наемников.  Скорее  всего,  он  не  причастен  к  похищению
Федора, как не причастен и к той инкассаторской машине. Это главное, что
я хотел тебе сказать. Еще. Планшетка находится у немца Эрнста, в  старой
гороховой грядке зарыта. Он про это не знает.  Завтрашней  ночью  забери
ее, возможно, там есть недостающий тебе материал. Дай мне еще спирта...
   - Конечно.  Держитесь,  Константин  Иваныч,  сейчас  мы  пересядем  в
"Жигули". Там помягче, да и скорость получше.
   - Все будет хорошо, Дима.  Только  меня  мучает  один  вопрос.  Федор
говорил мне о  каком-то  снегоочистителе,  изобретении  Иконникова.  Мне
очень хочется посмотреть, что это такое.
   - Ну конечно, будем проезжать мимо - покажу...
   Постепенно белый туман начал обволакивать  мой  разум,  и  через  его
пелену из груди выпрыгивали красные молнии боли. Я смутно видел какой-то
забор, стоящую возле него машину. Потом я почему-то оказался  лежащим  в
ней. Потом было какое-то убаюкивающее покачивание - и все. Отключился  я
полностью.
 
*** 
 
   Снегоочистительные  машины,  словно  танки,   надвигались   на   скит
староверов.  Их  было  великое  множество,  и  с  их  транспортных  лент
соскакивали энкавэдэшники, вооруженные обрезами и пистолетами  Стечкина.
Через разбитые стены скита они тащили расхристанных голых баб в тайгу  и
там их насиловали, а потом жгли обнаженные спины раскаленными утюгами. И
я был среди них. И я насиловал девок и расстреливал бородатых  сибирских
мужиков, не желающих подчиниться властям. И я был прав, потому  что  так
велел мне полуистлевший  скелетированный  старец,  стоящий  на  плоту  с
красным знаменем. Было нестерпимо жарко  и  до  одури  смешно,  когда  я
видел, что в меня стреляют  из  ружей.  Мужики,  встав  в  полукруг,  по
очереди вливают в мою грудь  килограммы  дроби  и  картечи,  а  мне  все
нипочем,  только  жарче,  жарче  и  смешнее.  Огромная   черная   собака
вгрызается  мне  в  сердце.  Больно.  Я  снимаю  офицерский  ремень   и,
захлестнув его на собачьем горле, долго и терпеливо душу ее, но  у  меня
ничего не получается, собака продолжает поедать мои  внутренности,  и  я
кричу: "Крысы! Крысы!  Крысы!"  Теплая  женская  рука  или  губы  плотно
закрывают мой рот, и становится легко дышать; и отпускает сердце собачья
пасть.  Розовое  блаженное  солнце  поднимается  над  голубой  планетой,
прогоняя ужас и боль за терминатор...
   - ...Вот и сотворил Господь чудо, пожалел тебя, грешницу.
   - Спасибо, мать Феодосия. Сколько я тебе должна?
   - Замолчи, бесстыдница,  ты  не  мне  должна,  Бога  благодари,  мать
игуменью да монастырь мой, всех, кто дал мне силы и знания.
   - Прости меня. Сколько нужно в пожертвование монастырю?
   - Столько, сколь сердце велит.
   - Да, конечно... Прими, мать  Феодосия,  на  нужды  монастыря  десять
миллионов.
   - Да не покинет Бог твою заблудшую душу. Живи во  здравии,  но  не  в
грехе. Проводи!
   Я  лежал  с  закрытыми   глазами,   боясь   оказаться   перед   лицом
действительности. Судя по  разговору,  только  что  подслушанному,  я  в
Царстве  Небесном.  Это  хорошо.  Только  почему   и   здесь   оперируют
миллионами? Видимо, никуда от этого не денешься, даже на Небесах. Такого
состояния тела и души я  не  испытывал  с  младенчества.  От  радости  я
потянулся - и тут же взвыл от боли в правом боку. Я притих, с сожалением
понимая, что ни в каком таком раю не нахожусь и, вероятно, находиться не
буду. Лучше открыть глаза и не гнать дуру. Скорее всего, я в больнице, а
ухаживает за  мной  какая-нибудь  монашка  -  сестра  милосердия,  если,
конечно, я опять не брежу.
   Нет, я не бредил. Просто лежал в полутемной комнате на высокой  белой
кровати и выздоравливал, потому что моя грудь была запеленута от ушей до
хвоста. Делать было нечего, и я начал вспоминать, каким  образом  я  мог
оказаться в подобном месте. В общем и целом  это  мне  удалось.  Правда,
только до того момента,  когда  я  спросил  Дмитрия  о  снегоочистителе.
Неужели я так и не узнаю о нем ничего? Жаль.
   Захотелось в туалет.  Я  осторожно  опустил  на  пол  ноги,  помня  о
коварной боли. Постепенно приподнимая туловище,  я  наконец  очутился  в
вертикальном положении. Но идти и даже стоять я не мог, ноги тряслись от
слабости, словно восемь заячьих хвостов, вместе  взятых.  Я  едва  успел
схватиться  за  никелированный  шар  на  спинке  кровати  и   беспомощно
повалился назад.
   - Сестра, - тоненько  пропищал  я,  как  тот  немощный  дистрофик  из
анекдота, - сестра!
   Послышались торопливые мягкие шаги, и  в  комнату  вошла  монахиня  в
черной одежде, но почему-то с непокрытой головой. Ее лицо показалось мне
знакомым.
   - Константин, очнулся, слава Богу, да ты никак вставал?
   Теперь, услышав ее голос,  я  вспомнил  все.  Черную  ночь  и  черные
распущенные волосы Евдокии... Но как я здесь очутился?
   - Евдокия, помоги, мне нужно подняться.
   - И не думай, не велено. Лежи, выздоравливай.
   - Как я здесь оказался?
   - Позавчера привезли, как только миновал кризис.
   - Расскажи все, только сначала дай, куда можно...
   - Под кроватью...
   - Выйди, я сам...
   - Сегодня двадцать восьмое, - немного погодя начала Евдокия. -  Ночью
восемнадцатого тебя без сознания привез в монастырь Дмитрий. Хотел везти
сюда, но понял, что ты не дотянешь. Завернул в монастырь, там и  оставил
на попечение игуменьи и монашки Феодосии. Они-то и вернули тебя к жизни.
   - Никогда не верил знахарям и чудотворцам, а тут...
   - Да, чудотворный дар у  них  имеется...  Кроме  того,  хорошо  знают
травы, коренья.
   - Во дают, я думал,  мне  уже  конец,  и  готовился  ногой  открывать
райские врата! Вот что значит народные целители! Надо с  ними  раскатать
бутылочку.
   -  Перестань,  -  тихо,  но  с  угрозой  проговорила  Евдокия,  -  ты
действительно одной ногой стоял в могиле. Три сломанных ребра  и  разрыв
легкого. И если бы Дима вовремя не догадался свернуть  к  монастырю,  то
неизвестно, на каком ложе ты бы лежал сейчас.
   - Интересно! Никогда не думал, что легкое можно заштопать молитвой.
   - Как видишь, можно. Если к ней в придачу добавить скальпель, иглы  и
мать игуменью.
   - Оригинально! Монашка с ножом!
   - Она - дипломированный хирург с двадцатилетней практикой. Всех своих
монастырских "овечек"  она  лечит  сама.  В  монастыре  у  нее  отличная
операционная и инструмент.
   - Ладно, проехали. Федя не нашелся?
   - Федя жив, но это пока все, что я могу сказать.
   - То есть ты мне не доверяешь, несмотря на то что из-за него  я  чуть
было не оказался  на  том  свете,  спасибо  твоей  игуменье,  тормознула
вовремя.
   - Конечно же доверяю, но дело  не  в  этом.  Мне  кажется,  он  обрел
душевный покой.
   - Откуда, интересно, такая информация? Опять ясновидение?  Вас,  баб,
даже старообрядческих, не  поймешь.  То  Феде  плохо,  то  Феде  хорошо.
Расскажи все, да я поеду домой, только сначала встречусь с Димой.
   - Хорошо. Я получила от него письмо.
   - Когда и каким образом?
   - Позавчера, двадцать шестого, когда  привезли  тебя.  Оно  лежало  в
ящике на воротах. Отправлено отсюда же, из Эйска,  местное.  Я  штемпель
посмотрела. Бросили его двадцать пятого. Целые сутки шло.
   - Дай мне его сюда. Быстро, не мни задницу.
   - Перестань сквернословить, мой отец бы тебя выпорол.
   - Мой тоже. Давай быстро!
   Отвернувшись, она захрустела бумагой в лифчике. Она, видимо, считала,
что лучшего тайника не сыскать.
   - Вот, только осторожно. - Она протянула  мне  конверт  с  воззванием
"Слава Вооруженным Силам СССР", изготовленный на Ряжской фабрике Гознака
в 1988 году. На стандартном листе хорошей писчей бумаги жирной шариковой
ручкой синего цвета было написано:
   "Евдокия! Я решил полностью изменить свой образ  жизни.  Спасибо  тем
людям, что увезли меня от мирской суеты. Меня не ищите.  Будет  нужно  -
найду сам. Хочу наладить гончарное дело.  Жалко,  нет  специалиста.  Без
него трудно. Учиться не у кого. Письмо сожги, никому не показывай.
   Целую, твой Федор".
   - Прямо как из "Двенадцати стульев", - невесело усмехнулся я. - Ты не
нашла ничего странного в этом письме?
   - Нет.
   - Это его почерк?
   - Конечно. Никаких сомнений тут быть не может.
   - Федор попал в беду, и его необходимо выручать!
   - Почему ты так решил?
   - Евдокия, сколько лет ты прожила с Федором?
   - Он старше меня на девять лет. Мне было шесть, когда  он  убежал  из
дому в ваши края, к двоюродной тетке. Значит, его  я  знаю  два  года  в
детстве и последние пять - сейчас.
   - Ты можешь объяснить, откуда у него вдруг появилась  этакая  тяга  к
глине?
   - Нет, сколько я помню, ему всегда было начихать, из какой посуды  он
ест и пьет.
   - Да, элегантный Федя - и вдруг глина, грязь... Почему вдруг в  сорок
четыре года в нем проснулся ваятель?
   - Не знаю.
   - А мое фамилие тебе известно?
   - Нет.
   - Ты что, не смотрела мои документы?
   - Нет, это некрасиво. Мне было достаточно твоего имени.
   - А фамилие мое - Гончаров. Улавливаешь связь фамилии с письмом?
   В сумрачной комнате было видно, как побелела Евдокия.
   - Господи, он же просит помощи!
   - Мне тоже кажется.  Теперь  будь  добра,  ответь  мне  на  несколько
вопросов, только не ври.
   - Я еще никогда не врала, - глаза  ее  гневно  и  осуждающе,  в  упор
уставились на меня, - я могу смолчать,  могу  ответить,  что  ничего  не
скажу, но врать никогда не врала.
   - Извини! Почему Федор в шестнадцать лет убежал из до