к  испытанному
союзнику. Но, по мере того как день близился к концу, томительное ожидание и
жара сделали свое дело: терпение его лопнуло.  Теперь  Текума  уже  не  смел
принять предложение невестки: это  грозило  серьезным  уроном  для  семейной
чести. Несмотря на разнообразные ухищрения хозяйки, всем уже было ясно:  она
скрывает нечто существенное. Идти у нее на поводу значило проявить  слабость
в присутствии самого Имперского Стратега. Будь Бантокапи просто пьян - пусть
даже до потери сознания - позор оказался бы куда  меньшим.  Но  если  он  не
уважает отца и гостей до такой степени, что скрывает свое состояние, прячась
за спиной жены, - это уже неслыханное бесчестье.
   Угрожающе-спокойным голосом Текума сказал:
   - Мы ждем.
   Явно подавленная, но по-прежнему совершенно искренняя, Мара ответила:
   - Да, отец моего супруга, так оно и есть.
   Последовало напряженное молчание.
   Музыканты отложили инструменты, а танцовщицы выпорхнули  из  зала.  Когда
стало до боли очевидно, что хозяйка  Акомы  не  намерена  ничего  объяснять,
властитель Анасати был вынужден предпринять еще  одну  попытку  настоять  на
своем.
   Едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, Текума потребовал ответа:
   - "Так оно и есть"? Что ты имеешь в виду?
   Мара  выглядела  совсем  несчастной.  Отводя   глаза   от   свекра,   она
проговорила:
   - Мой муж пожелал, чтобы вы дождались его.
   Имперский Стратег отложил цукат, от которого отщипывал маленькие кусочки.
И нелепый разговор свекра с невесткой, и винные пары возымели свое действие:
даже великий полководец выглядел совсем сбитым столку.
   - Бантокапи пожелал, чтобы мы дождались его? Значит, он заранее знал, что
опоздает к встрече гостей? - Альмеко вздохнул, будто кто-то,  наконец,  снял
огромную тяжесть с его плеч. - И поэтому он уведомил тебя, что  опоздает,  и
велел развлекать нас до его возвращения. Так?
   - Не совсем точно,  мой  господин,  -  ответила  Мара,  заливаясь  робким
румянцем.
   Текума подался вперед:
   - Каковы же тогда были его точные слова, Мара?
   Она задрожала, подобно газену, пригвожденному к месту взглядом змеи.
   - Его точные слова, отец моего супруга?
   - Вот именно! - рявкнул Текума, хлопнув ладонями по столу с такой  силой,
что со звоном подскочили тарелки.
   Слишком поздно уловив негодование своего господина, Чимака  выпрямился  и
захлопал глазами, как ночная птица, пойманная при свете дня. Даже будучи под
хмельком, он уже понимал: беды не миновать. Чутье ему  не  изменило  -  надо
было действовать! Сделав над собой усилие, он нагнулся  вперед  и  попытался
дотянуться  до  рукава  Текумы.  Выполняя  это  телодвижение,   он   потерял
равновесие и едва не упал, но все-таки успел выдохнуть:
   - Господин...
   Глаза Текумы  не  отрывались  от  лица  невестки.  Сохраняя  все  тот  же
сокрушенно-невинный вид, Мара на сей раз послушно сообщила:
   - Мой супруг и господин сказал так: "Если сюда прибудет Имперский Стратег
собственной персоной - даже и он может самым распрекрасным образом дождаться
моего возвращения".
   Чимака в ярости погрузил кулак в подушки, оставив всякую надежду обратить
на себя внимание Текумы. Не имея возможности вмешаться, он только  наблюдал,
как бледность постепенно покрывает лицо господина. Чимака оглядел  зал,  где
никто не смел шелохнуться, его глаза нашли Альмеко и уже  не  отрывались  от
всевластного Стратега.
   Главный полководец, повелевающий всей воинской мощью  Империи  Цурануани,
сидел с налитым кровью  лицом,  сохраняя  каменную  неподвижность.  Все  его
благие намерения проявлять терпимость иссякли; глаза превратились в  горящие
угли, и его слова пронзили тишину, как остро заточенный кремневый нож:
   - Что же еще сказал обо мне властитель Акомы?
   Мара ответила беспомощным жестом и  бросила  полный  отчаяния  взгляд  на
Накойю:
   - Почтенные господа, я... я не смею произнести вслух. Молю вас, дождитесь
мужа и позвольте ему самому дать вам ответ.
   Прямая и тонкая, как тростинка,  трогательно  хрупкая  в  своих  парадных
одеждах, она почти затерялась среди груды подушек, на которых  восседала  за
столом. Ее вид взывал  к  жалости,  но  правила  Игры  Совета  не  допускали
проявления подобных чувств. Когда горничная с кувшином воды поспешила к ней,
чтобы отереть лоб госпожи влажным полотенцем. Имперский Стратег воззрился на
Текуму из рода Анасати:
   - Спроси ее, властитель, где находится твой сын. Я требую, чтобы  за  ним
тотчас же отправили посыльного с моим приказом  немедленно  предстать  перед
нами. Если он намерен нас оскорблять, пусть говорит в моем присутствии.
   Мара жестом отпустила горничную. Она держалась стойко,  словно  цуранский
воин, когда ему объявляют смертный приговор, хотя такое мужество,  очевидно,
стоило ей немалых усилий.
   - Мой господин Бантокапи находится в своем городском доме, в Сулан-Ку, но
ни один посыльный не может туда войти: таков его приказ.  Он  поклялся,  что
убьет  первого  же  гонца,  которого  отсюда  пришлют.  Нам  запрещено   его
беспокоить.
   Имперский Стратег с усилием поднялся из-за стола:
   - Так значит властитель Акомы сейчас находится в Сулан-Ку? А мы здесь тем
временем ожидаем его... "самым распрекрасным образом"? Тогда уж  соблаговоли
сообщить, чем же, по  его  мнению,  мы  должны  теперь  заниматься?  Говори,
госпожа, и не вздумай что-либо утаивать!
   Текума тоже встал; сейчас он напоминал змею, приготовившуюся к атаке.
   - Что за бессмыслица? Конечно, мой сын... Даже Банто не смог бы позволить
себе такую грубость.
   Имперский Стратег жестом заставил его замолчать:
   - Пусть хозяйка Акомы говорит за своего мужа.
   Мара поклонилась. Ее  глаза  казались  слишком  блестящими,  тонкие  тени
нанесенного грима резко выделялись  на  смертельно  бледном  лице.  Соблюдая
строгие правила этикета, она сложила большие и указательные пальцы обеих рук
треугольником. То был древний символ, означающий, что необходимо поступиться
честью по приказу особы высшего ранга.
   Все присутствующие в зале знали: то,  что  сейчас  скажет  Мара,  покроет
позором ее семью. Жрецы, благословившие  пищу  перед  обедом,  молча  встали
из-за стола и удалились. За ними последовали музыканты  и  слуги.  Теперь  в
зале оставались только гости, их советники  и  воины  из  почетного  караула
Имперского Стратега. Папевайо стоял  неподвижно,  как  храмовая  статуя,  за
плечом хозяйки Акомы, а Накойя, столь  же  невозмутимая,  ожидала  рядом.  И
наконец Мара тихо произнесла:
   - Мой язык не оскорбит чести этого дома. Бантокапи отдавал  приказания  в
присутствии нашей первой советницы. Она ответит и за  него,  и  за  меня.  -
Слабым жестом Мара указала на Накойю.
   Старая  женщина   распрямилась   и   поклонилась   собравшимся,   выражая
глубочайшее почтение. Перед приемом гостей служанки помогли  ей  одеться,  и
впервые, насколько Мара могла припомнить, шпильки, удерживающие  в  прическе
седые волосы Накойи, были вколоты прямо и аккуратно.
   Но и это соображение, никак не  соответствующее  серьезности  момента,  и
вообще какой бы то ни было намек на юмор исчезли, как только старая  женщина
заговорила:
   - Высокочтимые господа, жизнью своей клянусь: все, что сказала госпожа, -
чистая правда. Властитель  Акомы  произнес  именно  те  слова,  которые  она
повторила.
   Выведенный из терпения бесконечными проволочками  -  пусть  даже  такими,
которых требовала учтивость, - Имперский Стратег Цурануани обратил весь свой
гнев на Накойю:
   - Я повторяю вопрос: что еще сказал властитель Акомы?
   Накойя устремила перед собой равнодушный  взгляд  и  произнесла  тихим  и
невыразительным голосом:
   - Наш господин Бантокапи сказал: "Если Альмеко  не  пожелает  ждать  меня
здесь, то может расположиться в хлеву - вдруг ему там больше  понравится.  А
если я не вернусь в день его прибытия - ну что ж, пускай ночует  в  нидровом
дерьме, я не возражаю".
   Имперский Стратег застыл  на  месте,  словно  вырубленный  из  камня.  От
неукротимой ярости у него просто язык отнялся. Протекла  долгая  мучительная
минута, прежде чем он обратился к Текуме:
   - Твой сын выбирает скорый конец.
   Свет трепетал и переливался огнями в нагрудных украшениях князя  Альмеко;
он не сразу овладел своим голосом, который вначале срывался от бешенства,  а
затем  возвысился  до  грохочущего  рыка.  Подобно  красноклювому   ястребу,
взмывающему вверх, прежде чем камнем броситься вниз на  беззащитную  жертву,
он резко повернулся к отцу того наглеца, который оскорбил его  сверх  всякой
меры.
   - Твой юный отпрыск напрашивается на то,  чтобы  оставить  после  себя  в
наследство лишь пепел. Я  собираюсь  воззвать  к  чести  клана.  Оаксатуканы
пройдут здесь и втопчут в прах  перемолотые  кости  людей  Акомы.  Затем  мы
посыплем солью здешние земли, чтобы ничто не могло расти на них,  пока  жива
память человеческая!
   Одеревенев от ужаса, Текума уставился на стол,  где  остывали  изысканные
яства. На каждой тарелке был изображен гребень птицы шетра  -  родовой  герб
Акомы, и этот символ казался сейчас особенно жестокой издевкой. Грубые слова
Бантокапи, повторенные перед  всеми  гостями,  в  одно  мгновение  заставили
забыть все соображения политики. Теперь на карту была поставлена честь.
   В неписанном кодексе цуранской цивилизации было узаконено,  что  честь  -
превыше всего.
   Если Альмеко призовет свою семью Оаксатукан на битву в защиту его  чести,
все другие семьи клана Омекан будут обязаны принять участие в нападении. Так
же поступят и члены клана Хадама, посчитав долгом чести ответить  на  боевой
призыв Акомы. Этот клятвенный долг  оказания  помощи  был  главной  причиной
того, что в государстве дело редко доходило  до  прямого  объявления  войны;
большинство конфликтов разрешалось в  пределах  Игры  Совета.  Как  ни  одно
другое бедствие, открытая межклановая  война  ввергала  в  полный  хаос  всю
Империю, а потому поддержание стабильности в государстве  являлось  основной
обязанностью Всемогущих. Объявление межклановой войны всегда  вызывало  гнев
Ассамблеи Магов. Текума устало прикрыл  глаза.  От  запахов  мясных  блюд  и
соусов его мутило. Тщетно оценивал он в уме варианты дозволенных ответов,  в
то время как Чимака кипел от бессильного гнева, сидя  возле  него.  Они  оба
знали, что выбор ответа у Текумы оставался весьма ограниченным. Альмеко  был
одним из нескольких властителей  Империи,  обладающих  как  властью,  так  и
нетерпимым характером. Такое сочетание качеств могло легко подтолкнуть народ
к межклановой войне. И притом традиция  требовала,  чтобы  Текума  и  другие
семьи клана Хосондар стояли в стороне и бесстрастно  наблюдали  за  жестокой
бойней. Его собственный сын и внук могут быть уничтожены, а он,  Текума,  не
имел права пальцем шевельнуть для предотвращения такого исхода.
   Винные  соусы  на  блюдах  внезапно   показались   ему   символами   того
кровопролития, которое могло в недалеком будущем нахлынуть на дом Акома.  Во
имя спасения жизни сына и внука необходимо предотвратить эту войну. Стараясь
не сорваться на крик, Текума спокойно предупредил:
   -  Господин  Стратег,  не  забывай  об  Альянсе.   Открытое   межклановое
столкновение означает конец твоим завоеваниям в варварском мире.
   Он помолчал, чтобы дать этой мысли утвердиться в умах  присутствующих,  а
затем предпринял  попытку  довести  до  ума  Имперского  Стратега  еще  одно
соображение, которое могло бы обратить гнев  всесильного  Альмеко  в  другую
сторону. Полководец-Наместник Стратега, возглавляющий  атаки  на  варварские
племена, был племянником  властителя  Минванаби,  и  если  в  Высшем  Совете
возникнет потребность избрать нового Имперского  Стратега,  Джингу  из  рода
Минванаби поспешит сыграть на том, что армия вторжения и так  уже  находится
под победоносным командованием его родича.
   - Минванаби будет особенно  доволен,  если  на  белозолотом  троне  снова
утвердится член его семьи, - напомнил Текума.
   Лицо Альмеко все еще было багровым, но глаза уже не метали молний.
   - Минванаби! - презрительно процедил он. - Чтобы поставить на место этого
поедателя нечистот, я готов  вынести  многое.  Но  твоего  сына,  Текума,  я
заставлю поползать на коленях. Я прикажу ему лечь лицом в навоз и, валяясь у
моих ног, молить о прощении.
   Текума закрыл глаза, словно у него заболела голова. Что бы  ни  заставило
Банто отдать столь ужасающее распоряжение, причина коренилась, скорей всего,
в недомыслии, а отнюдь не в осознанном намерении навлечь разрушительные силы
на себя и свою семью. Страдая от стыда и напряжения, он  обернулся  к  Маре,
которая не двинулась с места с того момента, когда  князь  Альмеко  произнес
свои угрозы ее дому.
   - Мара, мне нет дела до приказов Бантокапи насчет гонцов. Пошли за  своим
паланкином  и  носильщиками  и  сама  сообщи  мужу,  что  отец  требует  его
немедленного приезда сюда.
   Спустилась ночь, но  слуги  не  осмеливались  войти  и  зажечь  лампы.  В
сумеречной полутьме Мара изменила позу и  беспомощно  взглянула  на  свекра.
Затем, словно окончательно лишившись сил, она кивнула Накойе. Старая женщина
сказала:
   - Мой господин Текума, хозяин Бантокапи предусмотрел в  своем  приказе  и
такую возможность.
   Текума ощутил, что сердце его провалилось куда-то вниз.
   - И что же он сказал?
   Накойя ответила без излишнего драматизма:
   - Властитель Акомы сказал, что если ты приедешь и пожелаешь повидать его,
мы должны посоветовать тебе  доплясать  на  задних  лапках  до  реки  и  там
помочиться, но только ниже по течению и подальше от земель Акомы,  чтобы  не
потравить его рыбу.
   Наступила абсолютная  тишина;  изумление,  гнев  и  подлинное  потрясение
отразились  на  лице  Текумы.  Затем  молчание  прервалось  взрывом   хохота
Имперского Стратега:
   - Не потравить его рыбу! Ха! Вот это мне нравится! - Жестко  взглянув  на
властителя Анасати, Альмеко произнес:
   - Текума, твой сын оскорбил собственного отца. Думаю, что мое  требование
возмездия будет удовлетворено. У Бантокапи осталась единственная возможность
искупить свою вину.
   Текума коротко кивнул, благодаря  судьбу  за  то,  что  наступающая  тьма
скрывает его печаль. Публично  оскорбив  родного  отца,  Бантокапи  навсегда
расстался со своей честью. Он должен сам лишить себя  жизни,  дабы  избежать
позора; в противном случае Текума обязан объявить о  разрыве  кровных  уз  и
доказать, что его лояльности в отношении сына пришел конец, а для этого отцу
следует  уничтожить  отвергнутого  сына  вместе  со  всей   его   семьей   и
приверженцами. Политическая борьба между  Текумой,  властителем  Анасати,  и
Седзу, властителем Акомы,  закончившаяся  со  смертью  Седзу,  могла  теперь
перерасти в неутихающую кровную вражду, не лучше той, что существовала между
Минванаби и Акомой. Чтобы оградить честь  отца  от  непростительных  выходок
сына,  властитель  Анасати  обязан  убить  не   только   Бантокапи,   но   и
новорожденного наследника Акомы, внука, которого  он  до  сих  пор  даже  не
видел. Эта мысль вообще лишила его дара речи.
   Понимая  положение  Текумы,  Альмеко  мягким  тоном  заговорил  с  ним  в
сгущающейся темноте:
   - Так или иначе, сына ты потерял. Было бы лучше, если бы он выбрал  честь
и погиб  от  собственной  руки.  Тогда  я  бы  простил  ему  нанесенные  мне
оскорбления и не стал искать способов отомстить его сыну. И в  этом  случае,
Текума, я не предвижу каких-либо препятствий для сохранения нашего  союза  с
тобой.
   Больше обсуждать было  нечего.  Повернувшись  спиной  к  Маре,  Накойе  и
властителю Анасати, Имперский Стратег подал сигнал своему почетному эскорту.
Шестеро одетых в  белое  солдат  вытянулись,  повернулись  кругом,  и  в  их
сопровождении именитый гость вышел из огромного пиршественного зала.
   Потрясенный, оцепеневший Текума не  сразу  овладел  собой.  Он  уставился
невидящими глазами на свою  полупустую  тарелку.  Чимака  быстро  перехватил
инициативу, послав гонцов в бараки, чтобы  подготовить  воинов  к  обратному
пути. Рабы внесли носилки для  Анасати;  на  стенных  перегородках  метались
пятна света от фонарей, с которыми слуги сновали по  двору.  Наконец  Текума
проявил признаки жизни и сдвинулся с места. Челюсти его были крепко сжаты, а
взгляд суров, когда он взглянул на хозяйку Акомы.
   - Я отправляюсь в Сулан-Ку, супруга  моего  сына.  И  ради  моего  внука,
которого я так  и  не  увидел,  молю  богов  наделить  Бантокапи  мужеством,
соответствующим его глупости.
   Он удалился с гордым видом, но на него было больно смотреть.  Как  только
его фигура скрылась во тьме зала, внутренняя взвинченность Мары покинула ее,
сменившись пронизывающим страхом. Да, она расставила хитроумную западню; как
сомкнутся челюсти капкана - решат боги. Ее пробирал озноб, и,  позвав  слуг,
она приказала зажечь светильники.
   При свете ламп Накойя показалась ей древней старухой.
   - Ты играешь в Игру Совета с высокими ставками, госпожа.
   На этот раз она не стала укорять Мару  за  безрассудный  риск.  Бантокапи
отнюдь не был любимцем обитателей Акомы, а  няня  разделяла  понятия  своего
родного народа цурани в достаточной степени, чтобы радоваться, когда у врага
случаются неприятности, хотя при этом ее  положение  могло  оказаться  самым
плачевным.
   На  душе  у  Мары  было  скверно.  Издерганная,  похудевшая,   измотанная
многомесячным напряжением всех сил, она подумала  о  Банто,  который  в  это
самое мгновение, полупьяный и хохочущий, в сопровождении Теани  направляется
к местам своих, вечерних увеселений - в игорные  дома.  Избавиться  от  этих
мыслей она надеялась  только  с  помощью  верного  Папевайо:  уже  одно  его
присутствие неизменно утешало и ободряло ее.
   - Пусть слуги уберут со стола, - распорядилась госпожа,  словно  парадная
посуда и изысканные блюда были выставлены на стол для обычного обеда. Затем,
повинуясь безотчетному порыву, она почти бегом поспешила в комнаты  Айяки  и
убедилась, что мальчик спокойно спит на своей циновке. Сидя в полутьме подле
малыша, она дивилась тому, как похож ребенок на своего отца, и, несмотря  на
то что Бантокапи дал ей множество поводов для ненависти, все  еще  не  могла
избавиться от глубокой, тяжелой тоски.
   Мара перешла в покои  Бантокапи  и  провела  бессонную  ночь  в  комнате,
некогда принадлежавшей властителю Седзу.
   На  Всем,  что  здесь  находилось,  сейчас  лежал  отпечаток   вкусов   и
пристрастий того, кто стал наследником прежнего владельца, женившись на  его
дочери.
   Теперь существование Акомы зависело от чести этого  человека.  Ведь  если
Бантокапи останется верен клятве, данной  им  на  натами  Акомы,  он  должен
предпочесть смерть от меча и тем самым спасти свой дом от гибели. Но, если у
него в сердце сохранилась верность Анасати или если  трусость  заставит  его
свернуть с дороги чести, он может предпочесть войну, и тогда  вместе  с  ним
будут уничтожены Мара и ее крошечный сын. Вот тогда-то натами попадет в руки
Альмеко, а имя Акома канет в позорное забвение.
   Устав от бесплодных терзаний, Мара наконец отбросила в сторону  сбившиеся
простыни. Серый рассвет робко проникал сквозь перегородки,  и  хотя  пастухи
еще не выгоняли нидр на пастбища, до  восхода  уже  оставалось  недолго.  Не
дожидаясь прихода служанок, Мара встала с постели и надела  дневное  платье.
Она подняла Айяки из плетеной колыбели, а когда  малыш  спросонья  захныкал,
ласковым шепотом успокоила его и поспешила в коридор.
   Почти у самых ее ног шевельнулось что-то огромное; Мара отступила  назад,
теснее прижимая к себе  сына,  но  тут  же  узнала  рукоять  меча  Папевайо,
обернутую старой потертой кожей. Должно быть, он провел ночь, сидя у входа в
ее покои.
   - Почему ты здесь, а не в казарме,  вместе  с  Кейоком?  -  требовательно
спросила она, пряча огромное облегчение за властностью тона.
   Папевайо поклонился и объяснил:
   - Кейок предложил, чтобы я занял пост у твоей двери, го