лицы быстро заполнялись толпой, и продвигаться в
толчее становилось все труднее. Мара погрузилась в размышления;  со  стороны
она казалась собранной и внимательной ко всему  вокруг,  на  самом  же  деле
просто не замечала развертывающейся перед ней  городской  панорамы,  которая
обычно вызывала в ней живой интерес.
   Торговцы  выставляли  товары  на  балконы,  расположенные  над   головами
покупателей,  и  раздвигали  загораживающие  их  ширмы.  Когда  продавец   и
покупатель кончали торговаться, оговоренная ими плата поднималась  наверх  в
корзинке, а  затем  товары  в  той  же  корзинке  опускались  к  покупателю.
Блудницы, промышлявшие
   Своим делом с дозволения властей, еще отсыпались  после  бурной  ночи,  и
потому ширмы на каждом пятом или шестом балконе пока оставались закрытыми.
   Мара чуть улыбнулась, вспомнив, как она  впервые  увидела  прелестниц  из
Круга Зыбкой  Жизни.  По  заведенному  обычаю,  эти  женщины  выставляли  на
балконах  самих  себя:  в  одеяниях,  нарочито   оставленных   в   дразнящем
беспорядке, они обмахивались веерами, отгоняя вечную городскую духоту.
   Все женщины были красивы, их лица умело раскрашены, а  прически  казались
великолепными, как у сказочных цариц. Их легкие  одеяния,  сшитые  из  самых
дорогих тканей, украшала дивная вышивка. При этом зрелище  шестилетняя  Мара
не могла сдержать восторга. Она громко объявила - к сведению всех,  кто  мог
ее услышать, - что, когда вырастет, обязательно станет точно такой, как  эти
дамы на балконах. То был единственный раз в ее жизни, когда она увидела, что
отец лишился дара речи. Лано дразнил ее, припоминая  этот  случай,  до  того
самого утра, когда она отбыла в храм...  Теперь  его  игривые  насмешки  уже
никогда не будут вгонять ее в краску.
   Почти доведенная  до  слез,  Мара  отогнала  воспоминания.  Она  пыталась
отвлечься,  задержать  внимание  на  чем-то,  находящемся  за  пределами  ее
носилок. Бойкие разносчики на всех углах  нахваливали  всевозможные  товары;
попрошайки приставали  к  прохожим  с  горестными  повестями  о  собственных
несчастьях; жулики предлагали желающим древние диковинки, а  купцы  зазывали
всех полюбоваться редкими шелками. Но  ничто  не  могло  облегчить  душевную
боль.
   Наконец рынок остался позади;  процессия  вышла  из  города.  За  стенами
Сулан-Ку простирались возделанные поля; они тянулись  до  синеватых  гор  на
горизонте. Горы Кайамака были не такими  крутыми  и  высокими,  как  великий
хребет Высокой Стены на севере, но  долины  и  здесь  оставались  достаточно
дикими, чтобы в них находили укрытие бандиты и прочие отщепенцы.
   Путь к поместью Мары пролегал через болото, которое упорно сопротивлялось
любым попыткам  его  осушить.  Рой  насекомых  облепил  носильщиков,  и  они
принялись было роптать потихоньку, но одно только слово Кейока заставило  их
замолчать.
   Миновав  рощицу  деревьев  нгагги  под  зеленовато-голубой  сенью  шатра,
образованного  их  огромными  нижними  ветвями,  путники  вступили  в  более
холмистую местность. Им  пришлось  пройти  по  множеству  ярко  раскрашенных
мостов, наведенных над ручьями и речками, которые то и дело пересекали любую
дорогу, проложенную человеком, и  питали  оставшееся  позади  болото.  Затем
показались врата молитвы - арка, раскрашенная столь же пестро, как и  мосты,
возведенная по приказу какого-то богача в знак признательности богам  за  их
благодеяния. Проходя под  аркой,  каждый  путешественник  мысленно  возносил
благодарственную молитву и получал в  ответ  малую  толику  благоволения.  И
когда врата молитвы скрылись за поворотом дороги, Мара все еще размышляла  о
том, что в грядущие дни ей понадобится вся помощь, которую боги пожелают  ей
ниспослать, если Акоме суждено выжить.

***

   Отряд  Мары  свернул  с  большого  тракта  на  дорогу,  ведущую  к  месту
назначения. На тайзовых полях кормились  птицы  шетра,  поедая  насекомых  и
гусениц.  Вид  у  стоящих  птиц  был  довольно  забавный:   они   напоминали
ссутулившихся старичков. Поскольку стаи шетр  на  полях  помогали  вырастить
хороший урожай, присутствие  этих  созданий,  несмотря  на  их  глупый  вид,
считалось  счастливой  приметой.  Именно  поэтому  изображение  птицы  шетра
помещалось в самом центре фамильного герба  рода  Акома.  Мара  не  находила
ничего  смешного  в  знакомых  очертаниях  шетр,  с  их  ногами-ходулями   и
непрерывно движущимися заостренными ушками; сейчас ей было особенно  отрадно
их увидеть, ибо и птицы, и работники на полях служили верным знаком, что она
наконец достигла угодий Акомы.
   Носильщики ускорили шаг. О, как хотелось бы Маре,  чтобы  они,  наоборот,
пошли помедленнее или свернули в сторону и отнесли ее куда угодно,  в  любое
другое место! Но ее прибытие уже было замечено сборщиками хвороста,  которые
трудились в лесах между полями  и  лугом,  примыкавшим  к  главной  усадьбе.
Некоторые что-то выкрикивали или приветственно взмахивали  руками  на  ходу,
пригнувшись под тяжестью вязанок, удерживаемых на спине  ремнем,  проходящим
через лоб. Приветствия были искренними и горячими, и, несмотря на  печальные
обстоятельства ее возвращения, эти люди вправе были ожидать от новой хозяйки
чего-то большего, нежели холодное высокомерие.
   Мара выпрямилась; она улыбалась слабой улыбкой и кивала  головой.  Вокруг
простирались ее владения; когда она видела их в последний раз, она полагала,
что прощается с ними навсегда. Ограды, ухоженные поли, аккуратные хижины,  в
которых  ютились  работники,  -  все  это  оставалось  неизменным.  Впрочем,
подумала Мара, ведь она и отсутствовала-то меньше года.
   Носилки теперь продвигались по дороге через пастбища нидр.  В  полуденном
воздухе слышались заунывные звуки многоголосого мычания и  резкие  окрики  -
"хат-хат-хат!" - пастухов,  которые  замахивались  остроконечными  посохами,
направляя животных к небольшим загонам,  где  их  полагалось  осматривать  и
освобождать от паразитов. Мара разглядывала нидр, щиплющих  траву;  в  лучах
солнца их серые шкуры казались рыжеватыми. Некоторые задирали  тупые  морды,
ненадолго потеряв из виду  приземистых  упитанных  телят,  как  правило,  те
быстро возвращались на своих шести коротеньких ножках  под  защиту  матерей.
Для Мары это выглядело так, как будто ее спрашивают: когда же вернется  Лано
и снова будет разыгрывать свои безумные фокусы на спинах  злобных  племенных
быков?  Боль  утраты  терзала  Мару  тем  сильнее,  чем  меньшее  расстояние
оставалось пройти  до  дома.  Однако  она  сумела  придать  лицу  подобающее
спокойно-приветливое выражение, когда носильщики свернули на широкую  аллею,
ведущую к сердцу усадьбы.
   Впереди раскинулся большой  господский  дом,  построенный  из  брусьев  и
тонких. Как бумага, раздвижных перегородок. Путники вошли во двор усадьбы, и
у Mapы перехватило дыхание. Посреди цветов акаси  не  было  видно  ни  одной
собаки. Обычно они лежали тут на солнцепеке, высунув языки и виляя хвостами,
в ожидании появления властителя Акомы. В его отсутствие собак всегда держали
в конуре; теперь им придется привыкнуть к постоянному отсутствию хозяина.  И
все таки дом, опустевший и ставший обителью горя, означал возможность побыть
наедине с собой. Скоро Мара сможет удалиться от всех в священную рощу и дать
наконец выход скорби, которая накапливалась в сердце семь утомительных дней.
   Когда  носилки  и  свита  приблизились  к  казарме,   солдаты   гарнизона
выстроились в ряд вдоль дороги. Их доспехи и оружие  блестели,  одежда  была
безупречно опрятной,  и  все-таки  среди  них,  если  не  считать  Кейока  и
Папевайо, виднелся лишь один офицерский плюмаж. Почувствовав,  как  холодеет
сердце, Мара взглянула на Кейока:
   - Почему так мало воинов, военачальник? Где остальные?
   Кейок смотрел прямо перед собой, пренебрегая и пылью,  приставшей  к  его
покрытым лаком доспехам, и потом, увлажнившим волосы под шлемом.  Бесцветным
голосом он ответил:
   - Вернулись все, кто мог, госпожа.
   Мара зажмурилась; скрыть потрясение она не сумела. Простые  слова  Кейока
означали, что погибли почти две тысячи солдат, сражавшихся рядом с ее  отцом
и братом. За плечами многих из них были долгие годы верной службы, некоторые
стояли на страже у ее колыбели. У большинства воинов отцы и деды воевали под
знаменами Акомы.
   Ошеломленная, онемевшая Мара пересчитала  солдат,  стоявших  в  строю,  и
мысленно прибавила их число к числу тех, кто охранял ее в пути.  Получалось,
что на службе у нее  оставалось  тридцать  семь  воинов  -  жалкая  горстка,
неимоверно малая часть гарнизона, которым командовал  ее  отец.  Из  двух  с
половиной тысяч бойцов, носивших зеленые доспехи Акомы, пять сотен  охраняли
разрозненные владения Акомы в дальних городах и провинциях. Три  сотни  были
потеряны еще раньше за Звездными  Вратами,  -  там,  где  шла  война  против
варваров. И гарнизон этого дома,  где  прежде  постоянно  несли  службу  две
тысячи солдат, теперь не  насчитывал  и  пятидесяти  бойцов!  Мара  горестно
покачала головой. Как много женщин, кроме нее самой, сейчас оплакивали своих
родных, погибших в чужом мире! Отчаянием наполнилось ее  сердце,  когда  она
осознала: силы Акомы слишком ничтожны, чтобы противостоять любому нападению,
даже простому бандитскому на  бегу...  если  в  горах  соберется  достаточно
наглая шайка! Но Мара понимала также и причину,  по  которой  Кейок  подверг
поместье столь явному риску, когда увел большую  часть  уцелевших  воинов  -
двадцать четыре из тридцати семи, - чтобы охранять ее в  пути.  Нельзя  было
допустить, чтобы какие-нибудь шпионы Минванаби открыли, сколь  слаба  сейчас
Акома. Безнадежность окутала Мару плотной удушающей пеленой.
   - Почему ты не сказал мне раньше, Кейок?..
   Ответом ей было молчание. Но она поняла. Ее верный  военачальник  боялся,
что такие вести могут сломить ее,  если  выложить  их  все  разом.  А  этого
следовало избежать во что бы то ни стало. Если  Мару  одолеет  отчаяние,  то
жертвы, принесенные воинами ради чести рода Акома, обернутся злой насмешкой,
а их смерть - бессмысленной потерей.  Теперь,  когда  Мара  оказалась  столь
внезапно втянутой в водоворот Игры Совета, ей потребуются весь ее разум, вся
хитрость  до  последней  крупицы,  чтобы  не  угодить  в   капкан   интриги,
расставленный прямо у нее перед ногами. Предательству, готовому погубить  ее
дом, не будет конца, пока она, Мара, необученная и  одинокая,  не  расстроит
планы властителя Минванаби и его приспешников.
   Рабы остановились во дворике перед домом. Мара  прерывисто  вздохнула.  С
высоко поднятой головой она вышла из паланкина и вступила  под  резные  арки
галереи,  опоясывающей  дом.  Пока  Кейок  отпускал  носильщиков  и  отдавал
приказания солдатам эскорта, Мара стояла  в  ожидании.  После  того  как  ей
отсалютовал последний солдат, она повернулась,  чтобы  войти  в  дом,  и  ее
взгляд упал на человека, согнувшегося в поклоне. Это оказался новый  хадонра
- управляющий поместьем; его лицо с раскосыми глазами было  Маре  незнакомо.
Но рядом с  ним  стояла  маленькая  сухонькая  старушка  -  Накойя,  которая
пестовала Мару с младенческих лет. Позади них ожидали хозяйку прочие слуги.
   Снова на Мару обрушилось жгучее  осознание  рокового  удара,  необратимых
перемен. Впервые за всю ее жизнь она не  могла  кинуться  в  объятия  старой
няни, чтобы обрести утешение. Теперь  она  властительница  Акомы,  и  этикет
предписывает  ей  иное:  она  должна  ограничиться   сдержанным   кивком   и
прошествовать мимо, предоставив Накойе и хадонре последовать за ней вверх по
деревянным ступеням в тенистый полумрак большого дома. Сегодня  она  обязана
держаться и делать вид, что не замечает, как отражается ее боль в  печальных
глазах Накойи. Мара слегка прикусила губу, но тут же одернула себя.  За  эту
привычку - прикусывать губу в минуты волнения - Накойя не раз устраивала  ей
нагоняй. Поэтому Мара  просто  глубоко  вздохнула  и  вошла  в  родной  дом,
чувствуя себя бесконечно одинокой оттого, что ей уже не  доведется  услыхать
шаги отца, поднимающегося по лестнице.
   - Госпожа?.. - услышала она неуверенный голос.
   Мара остановилась:
   - В чем дело?
   Хадонра заговорил снова:
   - Добро пожаловать домой, госпожа, - добавил он, как требовал  этикет.  -
Меня зовут Джайкен, госпожа.
   - Что случилось с Сотаму? - тихо спросила Мара.
   Джайкен опустил глаза:
   - Он умер от горя, госпожа... последовал за своим  господином  в  царство
смерти.
   Мара смогла лишь кивнуть в ответ и  двинулась  к  своим  покоям.  Она  не
удивилась, узнав, что прежний хадонра отказался от пищи и питья после смерти
властителя Седзу. Он был старым  человеком,  и,  должно  быть,  ему  хватило
нескольких дней, чтобы уморить себя...  Невольно  она  задумалась:  кто  мог
назначить вместо него на должность хадонры этого Джайкена?..
   Она уже повернулась в сторону одного  из  боковых  залов,  примыкавших  к
саду, и тут Накойя произнесла:
   - Госпожа, ваши покои - по ту сторону сада.
   Маре с трудом удалось еще раз кивнуть. Все ее личные  вещи  теперь  будут
перенесены в покои отца - самые просторные в доме.
   На одеревеневших ногах она прошла через весь сад; такой сад  располагался
в центре каждого  цуранского  дома,  где  проживали  знатные  семьи.  Резные
деревянные решетки, обрамляющие галереи второго этажа,  цветочные  клумбы  и
фонтаны  под  деревьями  в  саду  казались  одновременно  и   привычными   и
неизбежно-странными после каменной архитектуры храмов.
   Наконец Мара  остановилась  перед  входом  в  отцовские  апартаменты.  На
расписных стенных  перегородках  была  красочно  изображена  сцена  битвы  -
легендарного сражения, в котором Акома одержала победу  над  врагом,  теперь
уже давно позабытым. Хадонра раздвинул створки дверей.
   Мара помедлила пару мгновений. Увидеть  свои  вещи  в  отцовской  комнате
оказалось для нее столь тяжким ударом, что она почти утратила самообладание,
словно сама эта комната каким-то образом ее предала.  И  снова  воспоминание
обожгло душу: в последний раз она переступила этот порог  в  ужасный  вечер,
когда у них с отцом дело дошло чуть ли не  до  ссоры.  Она  -  обычно  такая
рассудительная и послушная дочь - в тот раз показала себя не менее горячей и
упорной, чем отец.
   Ноги плохо повиновались Маре, когда она шагнула вперед.
   Она поднялась на  небольшое  возвышение,  уселась  на  подушки  и  жестом
показала  девушкам,  ожидавшим  приказаний,  что  их  заботы  ей  сейчас  не
требуются. После этого вошли Кейок,  Накойя  и  Джайкен,  и  каждый  из  них
склонился перед Марой в поклоне. Папевайо остался у дверей, охраняя вход  из
сада.
   Мара хрипло проговорила:
   - Я хочу отдохнуть. Путешествие было утомительным. Оставьте меня.
   Прислужницы  немедленно  покинули  комнату,  но  трое   из   свиты   явно
колебались.
   - В чем дело? - спросила Мара.
   Ответила Накойя:
   - Еще много нужно сделать. Много такого, что не может ждать, Мараанни.
   Старая няня назвала ее ласковым детским именем из самых добрых чувств, но
для Мары оно показалось символом всего, чего  она  лишилась.  Она  прикусила
губу, когда Джайкен сказал:
   - Госпожа, важные дела не продвинулись ни на шаг, с тех пор... с тех пор,
как погиб твой отец. Надо принять множество решений... и как можно скорее.
   Кейок согласно кивнул:
   - Госпожа, твоего образования недостаточно для  властвующей  особы.  Тебе
придется научиться многому из того, чему мы учили Ланокоту.
   Запоздалые сожаления о яростных  упреках,  которыми  она  обменивалась  с
отцом вечером накануне ее отъезда, и без того тяжким грузом лежали на сердце
у Мары, и прозвучавшее сейчас имя брата обожгло ее новым  воспоминанием:  он
больше не наследник отца. Почти как горестная мольба прозвучали ее слова:
   - Только не сейчас! Не сейчас!
   Накойя не смолчала:
   - Дитя мое, нужно быть достойной своего имени. Ты должна...
   У Мары зазвенел голос; она чувствовала, что вот-вот сорвется:
   - Я сказала, не сейчас! Еще не совершен обряд погребения! Я выслушаю вас,
после того как побываю в священной роще.
   Могло показаться, что короткая вспышка гнева отняла у нее последние силы.
Едва слышно она добавила:
   - Прошу вас...
   Джайкен уже готов был удалиться. Он сделал шаг назад, невольно  одергивая
на себе ливрею, но, взглянув на Кейока и Накойю, увидел, что те не двинулись
с места. Военачальник предпринял новую попытку настоять на своем:
   - Госпожа, выслушай. Наши враги скоро начнут действовать, чтобы покончить
с нами. Властители Минванаби и Анасати оба считают, что род Акома повержен в
прах. Возможно, еще несколько дней они не будут  знать,  что  ты  не  успела
принести последние обеты в храме, но нам нельзя полагаться на их  неведение.
Возможно, шпионы уже донесли им о твоем возвращении; а если так,  то  в  эту
самую минуту они строят планы,  каким  образом  разделаться  с  нами  раз  и
навсегда. От велений долга невозможно отмахнуться. Тебе придется  справиться
со множеством дел, если мы хотим,  чтобы  у  Акомы  осталась  хоть  какая-то
надежда выжить. Теперь имя в честь вашего рода - в твоих руках.
   Мара высоко вздернула подбородок - в точности так же, как  делала  это  в
детстве.
   - Оставьте меня одну, - прошептала она.
   Накойя шагнула к возвышению:
   - Дитя мое, прислушайся к словам Кейока.  Наши  утраты  прибавили  врагам
наглости, и у тебя нет времени, чтобы давать себе поблажку. Твои  наставники
обучали тебя тому, что требуется для жены  наследника  из  другого  знатного
дома; этого недостаточно для правительницы!
   Голос Мары поднялся почти до крика; кровь шумела у нее в ушах:
   - Я не просила, чтобы из меня делали правительницу! -  Опасно  близкая  к
слезам, она пыталась в гневе обрести опору. - Еще неделю тому назад я должна
была стать одной из сестер Лашимы... к чему стремилась всю жизнь!  Если  мне
суждено  охранять  честь  Акомы  ради  отмщения  роду  Минванаби,  если  мне
понадобятся совет и обучение - все это подождет, пока я не посещу  священную
рощу и не воздам долг памяти убитых!
   Кейок взглянул на Накойю, и та кивнула головой. Юная властительница Акомы
была на пределе сил. И старая няня сказала:
   - Все приготовлено, чтобы  ты  могла  посетить  рощу.  Я  взяла  на  себя
смелость выбрать ритуальный меч твоего отца, чтобы призвать его  дух,  когда
настанет срок, а для духа Ланокоты - тунику, которую  надевал  твой  брат  в
день праздника возмужания.
   Кейок указал туда, где на богато расшитой подушке  лежали  две  названные
реликвии.
   Увидеть меч, которым опоясывался  отец  в  дни  торжеств,  и  одеяние,  в
которое был облачен брат в ознаменование памятного дня его жизни, - это было
больше, чем могла вынести измученная, убитая горем девушка. Чувствуя, что ей
не сдержать слез, она приказала:
   - Оставьте меня!
   Все трое колебались, хотя дальнейшее неповиновение  властительнице  могло
повлечь за собой суровое наказание, а то и смертную казнь. Первым повернулся
Джайкен. Не сказав  более  ни  слова,  он  покинул  покои  госпожи.  За  ним
последовал Кейок, но Накойя, уже направляясь к выходу, повторила:
   - Дитя мое, в роще все готово.
   Затем она вышла и медленно сдвинула за собой скользящие дверные створки.
   Только оставшись одна, Мара перестала сдерживать слезы, хотя все  еще  не
позволяла себе зарыдать. Она встала и подняла подушку с мечом и туникой.
   К участию в погребальном обряде допускались самые близкие:  только  члены
семьи могли войти на Поляну Созерцания, находившуюся  в  священной  роще.  В
обычных обстоятельствах дело не обошлось  бы  без  торжественной  процессии:
слуги и вассалы проводили бы  хозяйских  родичей,  оставшихся  в  живых,  до
ограды перед входом. Но сейчас из боковой двери господских покоев Мара вышла
одна. Она осторожно несла подушку; полы ее  измятой  хламиды  волочились  по
земле.
   Слепая и глухая  ко  всему  окружающему,  она,  тем  не  менее,  уверенно