тром прохлады, наслаждаясь
каждым моментом отсрочки неизбежного соединения с  мужем  на  брачном  ложе,
Мара пыталась сосредоточиться на сценическом действе,  которое  близилось  к
финалу. Актеры были превосходны; они уверенно произносили строки стихов и не
обращали внимания на ветер, который сгибал и перекашивал перья их  костюмов.
Конечно,  печально  было  сознавать,  что  эти  стихи  настолько  затасканы;
впрочем, вкусы у хозяйки Акомы не простирались до такого жанра, как  древняя
опера "высокого стиля": по правде говоря, она  предпочитала  театр  Большого
Доо; к тому же все декорации передвижной сцены были чересчур яркими даже  на
цуранский взгляд.
   В тот момент, когда приближалась кульминация оперы  и  властитель  Тедеро
вошел в  пещеру,  чтобы  освободить  прекрасную  Нешку  из  когтей  ужасного
сагуньяна, в зале появились две фигуры в черном. Само  по  себе  присутствие
Всемогущих уже придавало всему совершающемуся характер выдающегося  события,
но эти два мага к тому же пустили в ход свое колдовское искусство. Силой чар
они добились поразительно  правдоподобной  иллюзии  -  как  будто  на  месте
традиционного бумажного чучела, внутри которого прятались певец и  несколько
рабочих, управляющих перемещением "лап"  сагуньяна,  по  сцене  двигалось  и
извергало пламя настоящее живое чудовище.  Этот  монстр,  шириной  не  менее
двенадцати футов в плечах, был сплошь покрыт золотой чешуей.  Он  явился  из
дверного проема, за которым виднелась часть галереи, расписанной так,  чтобы
это место напоминало пещеру.  Из-за  устрашающих  клыков  раздавался  дивный
баритон, и хотя каждый слушатель знал, что там находится только певец, никто
этого певца не видел. Даже Мара была захвачена зрелищем,  позабыв  обо  всех
своих тревогах. Потом на чудовище обрушился меч героя Тедеро,  и  иллюзорный
сагуньян поблек, обратился в туман, а затем в ничто.  По  традиции  опера  в
стиле собату заканчивалась  формальным  поклоном  исполнителей  в  ответ  на
вежливые  аплодисменты  слушателей,  но  финал  этого  представления  вызвал
подлинный шквал одобрительных возгласов и  рукоплесканий,  более  подобающий
какому-нибудь  уличному  балагану.  Даже  сам  Имперский  Стратег  соизволил
улыбнуться, что случалось весьма  редко,  но  эта  улыбка  сияла  отраженным
светом триумфа его театральной труппы и его друзей-магов. Мара  вздохнула  с
сожалением, когда исполнители в последний раз поклонились публике.  Закрылся
расшитый блестками занавес, и Мара  покорилась  неизбежному,  услышав  голос
Бантокапи:
   - Ну что ж, жена, - выдохнул он у нее  над  самым  ухом,  -  пора  и  нам
отправиться к себе.
   Мара напряглась, но надела на лицо подобающую случаю улыбку:
   - Твоя воля, муж мой.
   Но он, как видно, почувствовал ее внутреннее сопротивление и засмеялся. С
громким возгласом хмельного торжества он схватил ее в охапку.
   Гости весело зашумели. Слишком ясно ощущая бездумную силу рук, которые ее
держали, Мара пыталась урезонить  свое  бешено  заколотившееся  сердце.  Она
выдержит, должна выдержать ради сохранения имени Акома. Она уткнулась  лицом
во влажный от пота воротник своего супруга  и  позволила  ему  унести  ее  с
помоста. Гости снова забросали их градом бумажных фигурок-амулетов,  и  этот
град сыпался вдоль всего пути до ярко раскрашенной брачной хижины.
   В конце пути стояли, как почетные стражи.  Кепок  и  Папевайо.  Бантокапи
прошел мимо них, как прошел бы мимо последнего из слуг, и, перешагнув порог,
оказался в серебристом полумраке, который создавал дневной свет, проникающий
через стены из тонких  деревянных  реек  и  тростниковой  бумаги.  Ожидавшие
внутри слуги - мужчина и девушка -  низко  поклонились  хозяевам.  Бантокапи
поставил Мару на пол и, полуобернувшись к служанке,  издал  невнятный  звук,
который она правильно истолковала как приказ  задвинуть  скользящие  створки
входной двери. Слуга-мужчина неподвижно застыл в углу,  ожидая  распоряжений
хозяина.
   За  день  внутреннее  устройство  хижины  было   изменено:   перегородку,
разделявшую половины мужа и жены, убрали, а там, где  она  была,  разместили
широкую спальную циновку, покрытую тонкими  шелковыми  покрывалами.  Циновка
находилась ближе к восточной  стене,  ибо  рассвет  знаменует  начало  всего
сущего. На полу, посредине  брачного  покоя,  установили  низкий,  ничем  не
застеленный столик, вокруг которого были разложены подушки  для  сидения.  У
Мары подкашивались ноги. Она с трудом шагнула вперед и опустилась на одну из
подушек. Она сидела, потупившись, когда Банто,  плюхнувшись  на  подушку  по
другую сторону стола, бросил слуге:
   - Пусть пошлют за жрецом Чококана.
   Тот бросился выполнять повеление, а властитель Акомы  уставился  на  Мару
упорным горячим взглядом.
   Жрец пришел один. В руках он держал поднос с кувшином  золотистого  вина,
двумя хрустальными кубками  и  свечой  в  глиняном  подсвечнике,  украшенном
драгоценными камнями. Обратившись к богам с  молитвой  о  благословении,  он
поднял поднос над головой, а затем поставил на столик между мужем  и  женой.
Безрадостным взглядом жрец окинул обоих - госпожу, которая  не  могла  унять
дрожь в  руках,  и  молодого  властителя,  нетерпение  которого  было  столь
сильным, что казалось почти осязаемым. Затем, понимая, что бессилен что-либо
изменить, жрец зажег свечу и произнес:
   - Пусть просветит вас мудрость Чококана.
   Мелом он очертил магический символ вокруг подсвечника  и  благословляющим
жестом поднял кувшин, а затем,  налив  вино  в  оба  кубка,  собственноручно
поставил их перед молодыми:
   - Пусть блаженство, даруемое Чококаном, наполнит ваши сердца.
   Он начертил мелом еще  несколько  символов  вокруг  кубков  и  наполовину
опустевшего кувшина.
   - Пейте, дети богов, и познайте друг друга, как повелевают небеса.
   Поклонившись,  жрец  удалился  из  брачной  хижины  с   почти   очевидным
облегчением.
   Бантокапи взмахнул рукой - и слуги также поспешили за  порог.  Скользящие
рамы бумажных дверей с тихим стуком сомкнулись,  оставив  нового  властителя
Акомы наедине с женой в домике, который  содрогался  от  порывов  крепнущего
ветра.
   Он перевел на Мару взгляд темных глаз:
   - Наконец-то, женушка, ты моя. - Он слишком быстро поднял кубок,  и  вино
расплескалось, размыв один из начертанных жрецом  символов.  -  Посмотри  на
меня, госпожа моя. Жрец предпочел бы, чтобы мы выпили вместе.
   Очередной порыв ветра ударился о тонкие  перегородки,  задребезжавшие  от
этого напора. Мара вздрогнула, но  быстро  овладела  собой  и  подняла  свой
кубок:
   - За наш брак, Бантокапи.
   Она отхлебнула небольшой глоток, тогда как ее властитель выпил  все  свое
вино до последней капли. Затем, вылив к себе в кубок все, что еще оставалось
в кувшине, он прикончил также и эту порцию. Когда первые капли  дождя  упали
на промасленную ткань, из  которой  была  сделана  крыша  хижины,  Бантокапи
поставил на столик кубок и кувшин.
   - Жена, добудь-ка мне еще вина.
   Мара поставила свой кубок  на  столик,  внутри  круга  меловых  символов,
начертанных жрецом. Загрохотал далекий гром, а ветер утих, сменившись шумным
ливнем.
   - Как пожелаешь, муж мой, - сказала она тихо,  а  потом  подняла  голову,
чтобы позвать слугу.
   Банто стремительно подался вперед. Столик  качнулся,  вино  пролилось  из
кубка Мары, и зазвенело стекло. Так никого  и  не  успев  позвать,  Мара  не
удержалась от вскрика, когда на ее лицо обрушился тяжелый кулак супруга.
   Ошеломленная, она упала навзничь среди подушек. Дождь барабанил по крыше,
словно кровь, что шумела у нее  в  ушах.  Голова  кружилась,  боль  туманила
рассудок, но гордость Акомы не оставила Мару. Она с трудом дышала, когда  на
нее упала тень мужа.
   Его фигура заслонила свет,  когда  он  наклонился,  нацелившись  на  Мару
указующим перстом:
   - Я сказал, чтобы ты. этим занялась. - Голос у него звучал хрипло  и  был
полон ярости. - Пойми, женщина. Если я прошу тебя подать мне вина,  подавать
его будешь ты сама. Впредь никогда не смей перепоручать слугам это дело, или
любое другое, без моего  разрешения.  Чего  бы  я  ни  потребовал  от  тебя,
госпожа, ты это исполнишь сама.
   Он снова уселся на подушки; его грубые черты особенно резко выделялись  в
слабом свете свечи.
   - Ты думаешь, я глупец. - В его тоне прорывалась давно скрываемая  обида.
- Вы все меня считаете болваном - братья, отец, а теперь еще и ты. Немудрено
выглядеть болваном, когда вокруг обретаются  такие  умники,  как  Халеско  и
особенно Джиро. - Он угрюмо и язвительно хохотнул. - Но я не позволю,  чтобы
меня И дальше держали за болвана, вот  так-то!  Придется  тебе  привыкать  к
новой жизни! Я - властитель Акомы. Никогда не забывай об  этом,  женщина.  А
теперь подай мне еще вина.
   Мара закрыла глаза. Усилием воли сохраняя ровный тон, она ответила:
   - Сейчас, муж мой.
   - Подымайся!
   Банто ткнул ее носком в бок.
   Преодолев  желание  потрогать  свою  распухшую  покрасневшую  щеку,  Мара
повиновалась. Опустив голову, являя собой образец  супружеского  послушания,
она склонилась к ногам Бантокапи, но ее глаза сверкали таким огнем,  который
никак не мог быть порожден смирением и кротостью. Потом,  еще  крепче  держа
себя в руках, чем тогда, когда  она  сложила  с  себя  прерогативы  правящей
госпожи Акомы, она поднялась на ноги и достала вино  из  сундука,  стоявшего
неподалеку от двери.
   Бантокапи наблюдал, как она приводила в порядок стол,  как  поставила  на
место и наполнила вином его кубок. Но он  был  молод,  он  терял  голову  от
предвкушения ближайших часов, и потому, видя, как поднимаются  и  опускаются
груди Мары под тонкой тканью платья, не замечал  ненависти,  горевшей  в  ее
взгляде. И когда в кувшине уже  не  осталось  вина,  он  отшвырнул  кубок  в
сторону и свел свои потные руки  на  этом  сводящем  с  ума  препятствии  из
тонкого шелка. Он потащил молодую жену на подушки, слишком распаленный вином
и похотью, чтобы поберечь ее.
   Мара вынесла прикосновение его рук к  своему  обнаженному  телу.  Она  не
боролась с ним и ни разу не вскрикнула. И  все,  что  за  этим  последовало,
приняла без слез, с той же стойкостью, какую проявили ее отец и брат на поле
сражения в варварском мире Мидкемии.
   Рвение Банто обернулось для нее только  болью.  Долгие  часы  она  лежала
потом на скомканных влажных простынях, прислушиваясь к шуму  дождя  и  храпу
мужа. Измученная, вся в синяках, она думала  о  своей  матери  и  о  нянюшке
Накойе и задавала себе один и тот же вопрос: была ли для них первая  ночь  с
мужчиной так же тягостна, как для нее? Потом, повернувшись на бок, спиной  к
врагу, которого выбрала себе в мужья, она смежила веки. Сон не приходил,  но
если ее гордость и пострадала, честь Акомы не была затронута.

***

   В странной тишине занимался рассвет следующего дня. Гости разъехались; от
имени новобрачных их провожали властитель Анасати и Накойя. Слуги раздвинули
двери брачной хижины, и внутрь ворвался чистый, свежий после дождя воздух, а
с ним и голоса пастухов, выгоняющих стада на дальние луговые пастбища.  Мара
вдохнула запах влажной земли и цветов, и в ее воображении  возникло  видение
прекрасного сада, омытого дождем. По природе Мара была из  тех,  кто  встает
рано, но в утро после первой брачной ночи традиция не позволяла ей подняться
раньше мужа. А  именно  теперь,  больше,  чем  когда-либо  прежде,  безделье
казалось особенно невыносимым: у нее оставалось слишком  много  времени  для
размышлений, и ничто не отвлекало от ноющей боли во всем теле. Она  металась
и злилась, а Банто тем временем спал тяжелым сном.
   Взошло солнце, и в брачной хижине стало душно. Мара позвала слугу,  чтобы
он открыл настежь все перегородки, и когда лучи полуденного солнца упали  на
топорное лицо ее  супруга,  он  застонал  во  сне.  С  каменным  лицом  Мара
наблюдала, как он повернулся,  уткнувшись  носом  в  подушку  и  пробормотав
короткое распоряжение: закрыть перегородки и опустить занавески. Прежде  чем
занавески были опущены, Мара успела  отметить,  что  кожа  у  ее  повелителя
приобрела слег-ка зеленоватый  оттенок,  а  на  шее  и  запястьях  выступили
крупные капли пота.
   Вполне осознавая, что его ожидает весьма  мучительный  приступ  похмелья,
молодая супруга ласково спросила:
   - Муж мой, тебе нехорошо?
   Банто  застонал  и  послал  ее  за  чокой.  Похолодев  при   одном   лишь
воспоминании о том,  что  она  от  него  вытерпела,  Мара  встала,  принесла
дымящийся напиток и вложила горячую  чашку  в  трясущуюся  руку  властителя.
Поскольку чока настаивалась на огне вое утро, она,  вероятно,  была  слишком
крепкой, однако Бантокапи выпил чашку до дна.
   - Какая ты малышка, - поделился он с Марой своими наблюдениями, сравнивая
собственную  могучую  руку  с  миниатюрной  рукой  жены.   Голова   у   него
раскалывалась, и, не придумав  ничего  лучше,  он  протянул  руку  и  больно
ущипнул Мару за сосок.
   Она сумела удержаться от вскрика и даже не вздрогнула.  Тряхнув  головой,
так чтобы распущенные волосы упали на плечи и прикрыли грудь,  она  проявила
заботу:
   - Нет ли у господина каких-нибудь пожеланий?
   -  Еще  чоки,  женщина.  -  Как  видно,  все-таки  смущенный  собственной
грубостью, он следил за тем, как она наполняет его чашку. - Ох, у меня такое
чувство, как будто все нидры с ближнего пастбища опорожнили желудки  у  меня
во рту. - Он скорчил гримасу и сплюнул. - Помоги-ка  мне  одеться,  а  потом
позови слуг, пусть принесут тайзовую лепешку и йомах.
   - Хорошо, муж мой, - откликнулась Мара. - А потом?
   Больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться вместе с Накойей  в
прохладном полумраке отцовского кабинета.
   - Не приставай ко мне, жена. - Банто встал, потирая виски, и потянулся. -
Потом ты будешь присматривать за домашними делами, но  только  тогда,  когда
мне не понадобятся твои услуги.
   Мару пробирал озноб. С  ужасом  представляя  себе  ту  роль,  которую  ей
предстояло играть, она заклинала себя: надо это вынести.  Однако  выпивка  и
обжорство, на радость ей, притушили пыл молодого супруга. Он  бросил  пустую
чашку на постель и потребовал, чтобы ему подали халат.
   Мара принесла то, что требовалось, и помогла натянуть шелковые рукава  на
потные мясистые руки. Потом долго сидела в  ожидании,  наблюдая,  как  слуги
наполняют водой ванну для властителя. Она обтирала губкой  его  спину,  пока
вода в ванне не остыла, и только тогда он позволил одеться ей самой. Хлеб  и
фрукты были
   Доставлены, но прислуживать ему  за  столом  разрешалось  только  ей.  Он
запихивал в рот куски йомаха, и сок стекал  у  него  по  подбородку,  а  она
смотрела на него и понять не могла, как это могло  случиться,  что  у  столь
изысканного и многомудрого властителя Анасати вырос столь  неотесанный  сын.
Но, вглядевшись повнимательнее в глаза этого грубияна, она вдруг с леденящей
ясностью поняла, что и он,  в  свою  очередь,  наблюдает  за  ней  не  менее
пристально... то был взгляд хищника, выслеживающего добычу. Мара ужаснулась:
а ведь его упорно повторяемое заявление, что  он  не  глупец  и  не  болван,
возможно, не было простым бахвальством.  Душа  у  нее  ушла  в  пятки.  Будь
Бантокапи всего лишь коварен, как властитель Минванаби, она нашла бы  способ
управиться с ним. Но если он к тому же и умен... Было от чего похолодеть.
   - Ты очень умная, - высказался наконец  Бантокапи,  пальцем  погладив  ее
запястье.
   - Мои достоинства бледнеют рядом  с  достоинствами  моего  повелителя,  -
шепнула Мара и поцеловала костяшки его пальцев, чтобы переменить направление
мыслей супруга.
   - Ты ничего не ешь, - заметил он. - Все только думаешь о чем-то. Мне  это
не нравится в женщине.
   Мара отрезала ломтик тайзового хлебца и подержала его в ладонях:
   - Если мой господин разрешит?..
   Когда она отщипнула кусочек, Бантокапи усмехнулся.
   Хлеб казался безвкусным, но Мара усердно прожевала его и проглотила. Сыну
властителя Анасати быстро прискучило созерцание ее мученической  покорности,
и он послал за музыкантами.
   Мара закрыла глаза. Ей нужна была Накойя! Но,  будучи  всего  лишь  женой
правящего господина, она ничего не  могла  поделать;  ей  оставалось  только
ждать. А он тем временем заказывал музыкантам свои излюбленные  баллады  или
пускался в препирательства с певцом
   По поводу каких-то нюансов в исполнении четвертого  куплета.  День  стоял
жаркий, и при задернутых занавесках воздух в брачной хижине  становился  все
более удушливым и тяжелым. Мара выдержала и это и подала супругу вина, когда
его утомила музыка. Она причесала его и зашнуровала ему сандалии. Потом,  по
его требованию, танцевала перед ним,  пока  волосы  на  прилипли  к  влажным
вискам, все это время ощущая, как горит ее лицо от синяков, оставшихся после
ночных забав Бантокапи. Ей уже начало казаться, что супруг намерен весь день
развлекаться в брачной хижине, но тут наконец он поднялся на ноги и громовым
голосом приказал слугам, чтобы ему приготовили носилки. Время, оставшееся до
вечера, он проведет в казармах, заявил он,  чтобы  проверить  численность  и
выучку воинов Акомы.
   Мара молилась только об одном - чтобы  Лашима  послала  Кейоку  терпение.
Измученная духотой и напряжением, она вслед за  мужем  вышла  из  хижины  на
яркий солнечный свет. Она была так подавлена всем  случившимся,  что  совсем
забыла о поставленном у хижины почетном карауле и  не  позаботилась  о  том,
чтобы  как-то  прикрыть  кровоподтек  на  щеке.  Только   годы   жесточайшей
тренировки позволили Кейоку и  Папевайо  сохранить  внешнюю  невозмутимость,
когда Мара появилась перед ними с этой отметиной  позора.  Но  рука  Кейока,
сжимавшая древко копья, напряглась так, что  побелели  костяшки  пальцев,  а
пальцы ног Папевайо, судорожно согнувшись,  вдавились  в  подошвы  сандалий.
Любой мужчина, который посмел бы учинить такое с их Маройанни, любой - кроме
ее законного властителя - не успел бы и шагу шагнуть и  упал  мертвым.  Мара
вступила в столь чистый и ясный день, каким только  и  могли  сотворить  его
боги; но, пройдя мимо своих - бывших своих - сподвижников,  она  ощутила  их
ярость, как черную тень у себя за спиной.
   Она не успела еще дойти до главного особняка, а брачная хижина  уже  была
охвачена пламенем. По традиции этот временный приют следовало предать огню в
ознаменование священного преображения женщины  в  жену  и  мужчины  в  мужа.
Перебросив через порог в хижину ритуальный факел, Кейок молча  повернулся  и
направился к казармам, дабы дождаться там  приказаний  властителя.  Папевайо
наблюдал,  как  огонь  пожирает  бумагу  и  деревянные  рейки   перегородок,
испачканные подушки и скомканные покрывала.  Хотя  лицо  у  него  оставалось
каменно-неподвижным, в душе бушевал ураган. Многое горело у него  на  глазах
за прожитые годы, но  никогда  еще  это  зрелище  не  приносило  ему  такого
счастья: беснующееся пламя позволяло хотя бы на  время  отогнать  видение  -
лицо Мары с расплывшимся кровоподтеком на щеке.

***

   Накойи в кабинете не было. Со стесненной душой Мара  внезапно  вспомнила,
что и здесь тоже  ее  брак  изменил  весь  привычный  уклад  жизни.  Кабинет
принадлежал теперь новому хозяину - Бантокапи, властителю  Акомы.  Отныне  в
этом доме все станет иным. Джайкен, как и прежде,  будет  расчерчивать  свои
таблички во  флигеле,  отведенном  для  писцов,  но  она  больше  не  сможет
принимать его для обсуждения хозяйственных дел. Только теперь  почувствовав,
как безмерно она устала, Мара укрылась в тени дерева уло  в  своем  заветном
садике. Садиться она не стала, а лишь прислонилась к гладкому стволу дерева,
приказав мальчику-посыльному сбегать за Накойей.
   Ожидание  показалось  ей  бесконечным,  и  журчание  воды  в  фонтане  не
приносило душевного  умиротворения.  Когда  наконец  появилась  запыхавшаяся
Накойя, ее питомица могла лишь поднять на нее тоскливый взгляд. Вид  у  Мары
был самый жалкий.