- Боюсь, что сегодня мое присутствие не пошло  тебе  на  пользу,  -  тихо
сказала она венценосцу, когда за властителем  Анасати  захлопнулись  тяжелые
двери.
   Ичиндар потянулся было, чтобы коснуться ее в знак симпатии,  но  вспомнил
об официальной обстановке и удержался от всяких жестов.
   - Ты ошибаешься, госпожа, - возразил он так же тихо. Его волосы  прилипли
к влажному лбу, а кулаки, лежавшие на подлокотниках, так и не  разжались.  -
Если бы ты не присутствовала здесь, надежная, как скала, я бы  уж  точно  не
удержал себя в руках! - Только сейчас он дал выход возмущению, которое умело
скрывал от врага.  -  Каким  же  бессовестным  человеком  надо  быть,  чтобы
позволить себе такую низость - нанести удар, воспользовавшись любовью отца к
своему ребенку!
   Мара промолчала. Она знала многих таких бессовестных людей.  Ее  пронзило
мучительное воспоминание о двух убитых детях - совсем еще маленьких мальчике
и девочке, которым не было еще и пяти лет, - детях последнего из властителей
Минванаби, гибель которого стала прямым результатом ее  тактики.  Рука  Мары
невольно прижалась к животу, где набирало силу нерожденное  дитя.  Она  сама
потеряла сына и еще одного младенца,  зачатого  ею  от  Хокану...  младенца,
которого ей не суждено было узнать.  Снова  и  снова  прислушивалась  она  к
голосу своего сердца: нет такой цели, которая  оправдала  бы  смерть  детей.
Пусть лучше она умрет и имя Акомы обратится  в  прах  по  воле  злокозненных
магов, но она не допустит, чтобы Джиро восстановил пост Имперского  Стратега
и опять настали времена  бессмысленных  кровавых  конфликтов,  к  которым  и
сводилась Игра Совета... "во имя чести".
   Теперь, когда сделаны  первые  шаги  на  пути  перемен,  она  была  полна
решимости не отдавать завоеванного.
   Ее глаза встретились с глазами Ичиндара, словно и он, и она в один  голос
выразили общую  мысль.  Затем  двери  отворились,  и  глашатай  объявил  имя
следующего просителя.
   До заката было еще далеко.

***

   Хокану сорвал с рук пропотевшие кожаные рукавицы для верховой езды.
   -  Где  она?  -  потребовал  он  ответа  у  толстяка  в   белой   одежде,
загородившего собою дверной проем.
   Однако тот не двинулся с  места.  На  его  лоснящемся  луноподобном  лице
выразилось явное неудовольствие от нарушения этикета властителем  Шиндзаваи,
проявившим столь неподобающую спешку. Имперский хадонра знал цену нюансам, и
он управлял огромным комплексом личных дворцовых апартаментов  императора  с
непоколебимой и хладнокровной решительностью. Моль не залетала  в  имперские
кладовые,  слуги  исполняли  свои  обязанности  с  бесперебойностью   хорошо
смазанного часового механизма, а обеспокоенные мужья не  прерывали  утренний
инспекционный обход командами, более уместными на поле сражения.
   Плотно утвердившись на пороге вестибюля,  человек-гора  сложил  на  груди
мясистые руки.
   - В этот час ты не можешь здесь пройти, господин.
   Хокану не позволил себе ввязаться в перебранку:
   - Два дня назад мне сообщили, что у моей жены начались роды. Путь сюда от
моего имения я проделал не слезая с коня. Эти два дня я  не  спал.  Если  ты
будешь столь любезен, что  позволишь  пройти  к  ее  апартаментам,  я  смогу
узнать, благополучно ли разрешилась от бремени моя жена и  невредим  ли  мой
наследник.
   Имперский  хадонра  искривил  губы.  Запах  чудищ  из  варварского  мира,
исходивший от Хокану, оскорблял обоняние. Сколь  бы  могущественным  ни  был
этот аристократ, сколь ни ценна была его поддержка для Света Небес, от  него
исходило зловоние лошадиного пота и он был обязан принять ванну, прежде  чем
появляться в дворцовых палатах.
   - Тебе нельзя входить, - повторил ревностный  хранитель  приличий.  -  На
сегодняшнее утро император приказал устроить представление труппы собату.
   Этим названием обозначался вид старинной классической оперы,  исполняемой
в  весьма  изысканном  стиле.  Было  известно  всего   лишь   десять   опер,
сохранившихся  с  древних  времен,  и  среди  высшей  знати  присутствие  на
представлении собату считалось признаком тонкого вкуса.  Однако  управляющий
счел необходимым дать пояснения, словно обращался к  дремучему  невежде  или
худородному провинциалу:
   - Имперская труппа Шалотобаку использует помещения, примыкающие  к  этому
вестибюлю, для переодевания, и, полагаю, нет надобности напоминать тебе, что
никто, кроме семьи  самого  императора,  не  имеет  права  увидеть  их  даже
краешком глаза.
   Хокану обуздал свое раздражение. Ни спешка, ни гордость не позволяли  ему
ссылаться на свое происхождение и ранг, имея дело с самодовольным холопом.
   - В таком случае, добрый и верный слуга, исполняй свой долг по  отношению
к актерам императорской труппы и укажи мне другой путь, чтобы я мог обогнуть
флигель, который они используют.
   Хадонра еще более решительно утвердился на пороге и задрал подбородок еще
чуть-чуть повыше:
   - Я не могу отойти отсюда, господин. Мой долг - наблюдать за этой  дверью
и следить, чтобы здесь не прошел никто, кроме кровных родичей императора.
   Это замечание превысило меру терпения молодого отца. Хокану поклонился  в
пояс, словно воздавая  должное  требованиям  этикета,  столь  неукоснительно
соблюдаемым его напыщенным собеседником. А затем, не  тратя  времени  даром,
рванулся вперед. Его мускулистое плечо врезалось в жирный живот слуги.
   От боли и неожиданности  имперский  хадонра  охнул,  согнулся  пополам  и
свалился на пол, не в силах даже закричать, чтобы позвать на помощь.
   Так или иначе, Хокану был уже далеко: пробившись в вестибюль, он пустился
бегом. Две ночи и день, проведенные в  седле,  не  настолько  измотали  его,
чтобы он уже не мог управлять собственным телом. Он промчался  через  группу
людей в ярких костюмах (некоторые из них были облачены в  вызывающие  наряды
куртизанок, и на все без исключения лица наложены слои грима самых  кричащих
оттенков). Он  перепрыгнул  через  горб  сагуньяна  -  чудовища  из  древней
легенды, с которым сражались герои  древности;  голова  чучела  повернулась,
чтобы  проводить  его  взглядом,  тогда  как  невнимательная  средняя  часть
туловища  неуклюже   задергалась.   Актер,   изображающий   передние   лапы,
повернулся, чтобы навести порядок, однако следующее за ним "брюхо" шагнуло в
противоположном направлении. Вся конструкция зашаталась, свалилась, и  через
секунду грозное чудовище представляло собой  месиво  из  брыкающихся  ног  и
приглушенных проклятий под чехлом из  ткани  и  кожи,  расшитым  пластинками
чешуи.
   Не успев осознать, что он только что  поразил  дракона,  Хокану  пронесся
дальше, сквозь стайку щебечущих девушек-певиц, всю одежду которых составляли
плюмажи из перьев. Пробегая между ними, он  оставлял  за  собой  взвихренный
воздух, в котором еще долго  порхали  перышки,  вырвавшиеся  из  плюмажей  в
результате столь неожиданного вторжения. Он поднырнул  под  деревянный  меч,
подвешенный на пестрых лентах, и уклонился от карагабужа  в  покрытой  лаком
маске, который протянул коротенькие ручки, пытаясь его схватить.
   Хокану разразился проклятием, но каким-то чудом умудрился не налететь  на
маленькое существо,  попавшееся  ему  под  ноги.  Этим  существом  оказалась
трехлетняя девочка, одна  из  младших  дочерей  императора,  которая  сосала
собственный кулачок и широко  открытыми  глазами  наблюдала  царящую  вокруг
суматоху. Она заметила Хокану и, узнав в нем человека,  который  рассказывал
ей смешные истории про чудовищ, радостно завопила, называя его по имени.
   Как видно, бог удачи  иногда  является  в  человеческом  облике,  подумал
Хокану. Он-то приготовился заплатить  дорогой  ценой  за  урон,  причиненный
чести имперского хадонры, не говоря уж о синяках, полученных  сагуньяном.  К
тому времени, когда он вырвался из закулисного хаоса и добрался до коридора,
ведущего к апартаментам  его  супруги,  он  был  красен  от  смущения  и  от
сознания, что его вид и запах никак  не  соответствуют  роскошным  дворцовым
интерьерам.
   На посту у резных дверей, ведущих на женскую половину,  он  увидел  Мису,
личную камеристку Мары. Не в силах сдержать беспокойство, он выпалил:
   - Как она?
   Служанка ответила с сияющей улыбкой:
   - Ах, господин! Ты будешь гордиться. У них все в  порядке,  и  она  такая
красивая!
   - Ну  конечно,  красивая,  -  сказал  Хокану,  несколько  поглупевший  от
мгновенного облегчения. - Я же на ней женился!
   Ему и в голову не пришло подождать или расспросить Мису, чего  это  вдруг
она начала хихикать. Устремившись в комнату, наполненную воздухом, солнечным
светом и мягким журчанием фонтана в  саду  за  стеной,  он  остановился  как
вкопанный на вощеном полу. Здесь, в присутствии жены, без которой ему  жизнь
была не мила, он особенно болезненно ощутил свою постыдную неумытость.
   Мара, стройная и гибкая, как  раньше,  одетая  в  легкую  белую  накидку,
сидела на вышитых  подушках.  Когда  она  подняла  голову  и  увидела  мужа,
ликующая улыбка заиграла на ее устах.  И  в  руках  у  нее  брыкался  другой
человечек в белом - с темными, как  у  Мары,  глазами  и  розовыми  губками;
поверх  белой  простыни   это   маленькое   тельце   было   обвито   лентами
геральдического  синего  цвета  семьи  Шиндзаваи  -  плоть  от  плоти   его,
наследник, рожденный женщиной, которую он любил.
   - Супруг мой, - сказала она с откровенным восторгом, - как хорошо, что ты
с нами. Позволь представить тебе твою дочь и наследницу, которую  я  назвала
Касумой в честь твоего брата.
   Хокану, рванувшийся было к ней навстречу, снова замер на месте.
   - Касумой... - повторил он резче,  чем  ему  хотелось  бы,  но  изумление
сделало его неловким. - Но... это же девочка... - Он  запнулся,  потому  что
только теперь до него дошел смысл сказанного Марой. - Девочка?!
   Мара кивнула, ее глаза искрились счастьем.
   - Вот же она. - Мара подняла младенца,  который  издал  звук,  выражающий
полное удовлетворение. - Возьми ее на руки, и пусть она знает своего отца.
   Ошеломленный Хокану, не двигаясь с места, воззрился на дитя:
   - Дочь...
   Слова не достигали его сознания.  Он  мог  лишь  стоять,  потрясенный  до
немоты жестокостью богов: у Мары больше не может быть детей и у него  отнята
надежда на рождение сына, который  необходим  для  поддержания  величия  его
дома.
   Мара заметила его растерянность, и ее улыбка угасла. Держать на вытянутых
руках малышку было трудно, и все-таки Хокану не сделал ни единого  движения,
чтобы принять из рук жены эту теплую живую ношу.
   - Что случилось? - спросила Мара тревожно. Она еще  не  вполне  пришла  в
себя  после  родов  и  была  слишком  слаба,  чтобы  держаться   с   должным
хладнокровием. - Тебе кажется, что она безобразна? Через несколько дней лицо
у нее будет не таким красным и морщинки разгладятся.
   Пораженный в самое сердце несправедливостью судьбы, Хокану  понимал,  что
Мара ждала от него проявления совсем иных чувств, но лишь беспомощно покачал
головой:
   - Она совсем не безобразна, любимая. Я не первый раз вижу  новорожденного
младенца.
   В Маре начал зарождаться гнев. Сбитая с толку  отчужденностью  мужа,  она
вспыхнула:
   - Тогда, господин мой, тебе не угодил именно этот младенец?
   -  О,  боги,  -  охнул  Хокану,  только   сейчас   осознавший   постыдную
бестактность собственного поведения. - Она прелестна, Мара, но я так  хотел,
чтобы это был сын! Мне нужен сильный наследник!
   Мара вздрогнула, как от удара, но боль быстро переплавилась  в  гнев.  Не
дожидаясь больше, чтобы Хокану взял дочь из ее рук, она снова прижала Касуму
к груди и, застыв в царственной позе оскорбленного достоинства, спросила:
   - Ты полагаешь, что женщина не может претендовать на мантию знатного рода
и прославить имя своих предков? Ты полагаешь, что мужчина сумел бы  привести
Акому к большему величию? Как ты смеешь, Хокану? Как ты смеешь предполагать,
что наша дочь хоть в чем-то окажется  слабее  меня?  Она  не  увечная  и  не
глупая! Она будет воспитываться под нашим  руководством!  Она  станет  живым
олицетворением чести семьи  Шиндзаваи,  и  ей  совсем  не  обязательно  быть
каким-то бахвалом мальчишкой, чтобы  найти  свой  путь  к  величию,  которое
предназначено ей судьбой!
   Хокану поднял руки, словно сдаваясь, и  тяжело  опустился  на  подушку  -
усталый, растерянный и пристыженный. Он мечтал о том, что мог бы  обрести  в
Айяки и Джастине: о том, чтобы стать  товарищем  для  сына,  которого  будет
наставлять в ратном деле и в искусстве власти и  политики.  Ему  не  хватало
сердечной близости, которую он утратил, когда его старший брат остался по ту
сторону Бездны, в мире варваров; он хотел стать для сына тем, чем  стал  для
него самого  отец,  недавно  ушедший  в  чертоги  Туракаму.  Потерянного  не
вернуть, но сыну он мог бы передать все лучшее, что связывало его с отцом, с
братом, с обоими сыновьями Мары - и погибшим, и живым.
   - Ты не понимаешь... - мягко сказал он.
   - Чего не понимаю? - возмутилась Мара, опасно близкая  к  слезам.  -  Вот
твоя дочь, которую я выносила у себя во чреве. Что  еще  тебе  требуется  от
наследника?
   - Послушай, - взмолился Хокану, - пожалуйста, Мара, не принимай мои слова
так близко к сердцу. Я выразился необдуманно. Конечно же, я  смогу  полюбить
Касуму.
   Безошибочно  угадав  боль,  спрятанную  под   маской   гнева   Мары,   он
умиротворяющим жестом потянулся к жене.
   - Не прикасайся ко мне! - выкрикнула  Мара,  отпрянув.  -  Коснись  своей
дочери и скажи ей, что ты рад ее появлению на свет!
   Хокану закрыл глаза. Мысленно он поносил себя последними словами  за  то,
что его хваленая чуткость покинула его именно  тогда,  когда  была  особенно
необходима. Как же он мог ворваться подобным образом  в  покои  Мары  и  так
непоправимо испортить радость долгожданной встречи! Он  чувствовал  бы  себя
лучше, если бы на него напал сагуньян или если бы имперский хадонра  одержал
над ним верх.
   Он принял запеленутую малышку из одеревеневших рук Мары, прижал к себе  и
покачал. Его сердце оттаяло, едва он ощутил ее энергичные движения и  увидал
маленькие розовые губки и блестящие глаза на сморщенном красном личике.  Она
была прелестна и в самом деле рождена, чтобы стать его наследницей, но не  в
ее власти было прогнать разочарование, которое он испытал оттого, что она не
родилась мальчиком.
   Он знал, что у Мары больше не будет детей, и прикинул в уме,  есть  ли  у
него иные возможности обзавестись сыном. Да, он мог бы взять себе  наложницу
или воспользоваться услугами  какой-либо  куртизанки,  чтобы  дом  Шиндзаваи
получил наследника мужского пола. Но сама  мысль  о  другой  женщине  в  его
постели заставила его содрогнуться от отвращения. Большинство правителей, не
моргнув глазом, остановились бы именно на таком решении, но для Хокану  этот
путь был неприемлем.
   Подняв глаза, он увидел, что Мара плачет.
   - Жена моя, - ласково сказал он, - ты подарила мне совершенное дитя. Я не
имел права проявлять такую грубость и омрачать минуты, которые  могли  стать
одними из самых радостных в моей жизни.
   Мара подавила рыдание. За те недели, которые она провела во  дворце,  она
успела стать  воистину  правой  рукой  императора,  и  ей  часто  доводилось
присутствовать на  совещаниях  высших  сподвижников  монарха.  Ей  открылось
многое,  и  она  знала  о  существовании  партий,  стремящихся  покончить  с
незыблемостью золотого трона, воспрепятствовать  совершающимся  переменам  и
восстановить старый, чреватый бесконечными  кровопролитиями  порядок,  когда
средоточием мирской власти был пост Имперского Стратега.  Близость  открытой
гражданской войны, которая могла разразиться с минуты на  минуту,  ощущалась
Марой как нож, приставленный к горлу. Больше,  чем  когда-либо  прежде,  был
необходим единый фронт, противостоящий союзу поборников традиционного метода
правления.
   - Касума - это часть нового порядка, - сказала Мара мужу.  -  Она  должна
понести факел после нас, а Джастин будет ей братом. Она поведет в бой армии,
если этого потребует долг, точно так же как Джастин  будет  направлять  свои
усилия для поддержания мира без применения оружия, если  такой  способ  даст
возможность построить лучшее будущее.
   Хокану не стал спорить:
   - Я понимаю, любимая. И согласен с тобой.
   Но он не мог окончательно избавиться от ощущения потери.
   Мара чувстовала эту  полуправду.  Она  напустила  на  себя  вид  холодной
отчужденности, забрала у Хокану дочку и разгладила одеяльце, которым та была
укрыта.
   Он знал, что потеря невосполнима, потому что у Мары больше не будет детей
- так сказал жрец Хантукаму. Но она-то этого не знала и не скоро простит ему
невольное прегрешение - отсутствие восторга при известии о рождении девочки,
которой предстоит унаследовать мантию Шиндзаваи.
   Эту тайну Хокану держал при себе, хотя и сознавал, что Мара поняла бы все
мгновенно, если бы он открыл ей правду. Но, глядя на  жену,  он  видел,  как
ввалились ее щеки за время пребывания в императорском  дворце,  -  и  принял
решение. Небольшое отчуждение между ними пройдет само  по  себе,  это  всего
лишь дело времени; но горечь от сознания, что отныне  она  бесплодна,  может
отравить Маре всю оставшуюся жизнь. Пусть у нее останется надежда, думал он,
не отрывая взгляда от жены и новорожденной дочери.
   - Мы все уладим, - тихо произнес он, не сознавая, что  размышляет  вслух.
Затем, вспомнив предостережение Всемогущего по имени Фумита, он добавил:
   - Благодарение богам, что у Шиндзаваи нет оснований для  вражды  с  Джиро
Анасати. Это породило бы сложности, которых  никто  из  нас  не  может  себе
позволить.
   Мара бросила на него странный  взгляд,  словно  она  вспомнила  о  чем-то
неприятном. Хокану безошибочно истолковал значение этого взгляда.
   - Что случилось, любовь моя? - спросил он.
   Владевшее Марой недовольство не было позабыто, оно лишь по  необходимости
уступило место другим заботам.
   - Плохие новости, - ответила она резко. - Аракаси  выполнил  свою  миссию
против Обехана из тонга Камои, и вот что он принес.
   Кивком головы она указала на журнал, лежавший на боковом столике.  Хокану
наклонился, чтобы посмотреть на  трофей.  Письмена  были  начертаны  жирными
черными линиями и, по-видимому, составлены с использованием какого-то шифра.
Хокану был уже готов спросить, где добыт журнал и какое значение  он  имеет,
но тут он заметил на пергаменте водяной  знак,  который  проявлялся  в  виде
слабой выпуклости там, где на него падал солнечный свет.  Очертания  рисунка
повторяли изображение цветка камои, и весь свиток, с его грубыми линиями, не
мог быть ничем иным, кроме свода записей об оплаченных убийствах.
   Чувствуя на себе упорный взгляд жены, властитель Шиндзаваи спросил:
   - Что это?
   Мара глубоко вздохнула:
   - Любимый, мне очень жаль. У твоего отца были  враги,  много  врагов.  Он
умер не от старости, не от каких-то естественных причин. Причиной его смерти
стал яд, не оставляющий следов, отравленная стрела была пущена в него, когда
он спал. Смерть твоего отца - дело рук убийцы из Братства,  и  она  оплачена
властителем Джиро из Анасати.
   Лицо Хокану окаменело.
   - Нет... - пробормотал он, не в силах поверить в услышанное  и  в  то  же
время сознавая правду, заключавшуюся в словах Мары.
   Он снова вспомнил, о чем предупреждал его на  похоронах  Фумита,  но  это
предостережение  сейчас  предстало  в   новом   свете.   Как   видно,   маг,
приходившийся ему отцом по крови, знал кое-что о  вмешательстве  Братства  в
естественный ход вещей. Хокану снова  пронзила  скорбь  о  том,  что  Камацу
безвременно ушел из жизни, что у мудрого  и  проницательного  человека  были
украдены последние дни под солнцем.
   С этим было невозможно смириться! Такое оскорбление для  чести!  Вельможу
из клана Каназаваи раньше времени отправили в чертоги Красного бога, и  -  с
предостережением или без него, по воле Ассамб