- Нет. На этот счет у меня нет сомнений. Но я не  могу  допустить,  чтобы
имя Акомы растворилось в имени Шиндзаваи.
   Хокану привлек Мару ближе к себе, осознав  наконец  истинную  причину  ее
беспокойства.
   - Теперь я понимаю, чего ты боишься. До  тех  пор  пока  не  родится  наш
ребенок, ты остаешься единственной носительницей имени Акомы.
   Мара кивнула. Даже в этом легком движении угадывалась  вся  мера  страха,
который  она  пыталась  побороть  и  который  скрывала  на  протяжении  двух
последних лет. И кто посмел бы ее в этом  упрекнуть  после  всего,  что  она
выстрадала с единственной целью - не дать прерваться династии предков,  -  и
после того, как погиб ее сын!
   - В отличие от твоего  отца  у  меня  не  осталось  родственников  и  нет
возможности выбирать. - Она перевела дыхание и выпалила напрямик то, что  ее
мучило:
   - Я хочу, чтобы Джастин принес клятву на натами Акомы.
   - Мара! - воскликнул  пораженный  Хокану.  -  Что  сделано,  то  сделано!
Мальчику почти пять лет, и он уже дал клятву Шиндзаваи!
   У нее был такой вид, словно он нанес  ей  рану.  Глаза  казались  слишком
большими на исхудалом  лице,  и  слишком  резко  обозначились  скулы:  разом
сказались и затаенное горе, и утреннее недомогание.
   - Освободи его.
   Только в присутствии врагов доводилось  ему  раньше  наблюдать  выражение
непреклонной решимости, застывшее сейчас на лице Мары; но, видят боги, он-то
не был ей врагом. Справившись с первым  потрясением,  Хокану  придвинулся  и
снова притянул ее к себе.  Мара  дрожала  как  в  лихорадке.  Внимательно  и
терпеливо он обдумывал неожиданное требование жены. Он пытался встать на  ее
место, увидеть вещи ее глазами и в то же время найти какую-то  общую  опору,
чтобы можно было здраво все  обсудить.  Хокану  был  глубоко  убежден:  если
освободить Джастина от одной присяги и привести к другой  -  никакой  пользы
это не  принесет,  и  прежде  всего  -  самому  мальчику.  Ведь  он  уже  не
младенец-несмышленыш: он успел понять значение имени, которое носит.
   Смерть старшего брата и без того явилась тяжелым испытанием для Джастина,
нельзя было делать из него пешку в политической игре. Как бы  сильно  Хокану
ни любил Мару, он сознавал,  что  вряд  ли  согласится  возложить  на  плечи
невинного ребенка такую опасную ношу, как вражда Джиро.
   Духовная близость между властительницей и ее консортом позволяла  каждому
из них угадывать мысли другого. Вот и сейчас Мара ответила на  невысказанные
возражения Хокану:
   - Мальчика, который способен  ходить,  говорить  и  отличать  чужаков  от
своих, убить гораздо труднее, чем младенца в колыбели. В качестве наследника
Шиндзаваи наш новорожденный ребенок будет в большей безопасности. Наши враги
прекрасно понимают, что одна смерть не сможет положить конец твоему  дому  и
всей династии Шиндзаваи.
   Хокану не оспаривал справедливость рассуждений Мары, но не мог  пойти  ей
навстречу по одной простой причине: он  успел  всем  сердцем  привязаться  к
Джастину, а уж его отец, Камацу, души не чаял в малыше. Мыслимое ли это дело
- взять ребенка, уже достаточно большого, чтобы радоваться жизни, и швырнуть
его в безбрежное море смертельных опасностей? Или придется рисковать  жизнью
новорожденного младенца?
   - Если я умру, - чуть слышно проговорила Мара,  -  не  будет  ничего.  Не
будет ребенка. Не будет Акомы. Мои  предки  лишатся  своих  мест  на  Колесе
Судьбы, и не останется никого, кто отстоял бы честь Акомы перед лицом богов.
   Она не добавила, хотя могла бы, что  все  сделанное  ею  самой  пошло  бы
прахом.
   Ее муж приподнялся с подушек и, притянув Мару к себе, провел рукой по  ее
темным волосам.
   - Госпожа, я подумаю над тем,  что  ты  сказала.  Резким  движением  Мара
высвободилась  из  его  объятий.  Разгневанная,  исполненная   решимости   и
прекрасная, она выпрямилась и взглянула ему прямо в лицо:
   - Не надо думать. Ты должен решить.  Освободи  Джастина  от  его  обетов,
потому что впредь Акома не должна ни на один день оставаться без наследника,
который придет мне на смену.
   Мара была на грани истерики. Хокану знал и другой источник ее смятения  -
тот, о котором она до сих пор умалчивала.
   - Любимая, мне понятны твои тревоги. Долгое отсутствие Аракаси - скверный
признак, вот тебе и кажется, что тебя загнали в угол, - сказал он ободряющим
тоном.
   Мара слегка сбавила тон:
   - Да. Возможно, я слишком много от него потребовала или недооценила  меру
опасности, когда  поручила  ему  разведать  секреты  Ассамблеи.  -  Минутная
неуверенность в себе позволила ей признаться:
   - Я погорячилась и  не  смогла  удержаться  от  вспышки  раздражения.  На
самом-то деле все гораздо лучше, чем можно было ожидать. Да  и  с  происками
традиционалистов,  когда  они  зашевелились,  мы   справились   без   особых
затруднений.
   Выслушав ее, Хокану, однако, не поддался заблуждению. Он  не  верил,  что
возникший между ними спор Мара считает  улаженным.  Хотя  в  торговле  и  не
замечалось крупных неурядиц, это затишье,  возможно,  служило  предвестником
каких-то будущих потрясений. Цуранских правителей отличала приверженность  к
кружным, окольным путям. За  тысячи  лет  своей  истории  общество  привыкло
рукоплескать вельможе, умеющему строить далеко  идущие  планы  и  неуклонно,
терпеливо претворять их в жизнь, чтобы спустя  годы  одержать  блистательную
победу. Почти наверняка можно было предположить, что властитель  Джиро  ждал
удобного случая, накапливая силы для удара. В отличие от Минванаби он сводил
счеты со своими врагами не на полях сражений. Вердикт Ассамблеи был на  руку
Анасати, поскольку предоставлял Джиро неограниченное время для обдумывания и
воплощения плана интриги против Акомы, а именно к  этому  занятию  он  питал
особенную склонность.
   Ни Мара, ни Хокану не стали касаться столь щекотливого предмета.
   Какое-то время оба молчали;  тишину  опочивальни  нарушали  только  звуки
пробуждающегося поместья. Свет, проникающий через  перегородки,  превратился
из  серого  в  золотисто-розовый,  и  на  фоне  неумолчного  птичьего  пения
слышались команды офицеров, приступивших к смене караулов: прежде, до смерти
Айяки, патрули не проходили так близко к господскому дому.
   Осталось   невысказанным   и   опасное   предположение:   ложная   улика,
подброшенная убийцами, на самом деле могла быть пущена  в  дело  именно  для
того, чтобы бросить тень на дом Анасати. Джиро и закоренелые традиционалисты
ждали смерти Мары, и каждый, кто захотел  бы  доискаться  до  причин  гибели
Айяки, должен был сразу вспомнить о нескрываемой  вражде  Джиро  к  Акоме  -
такое объяснение напрашивалось само собой. Однако  преступление  могло  быть
делом  рук  какой-нибудь   неизвестной   третьей   стороны,   если   кому-то
понадобилось окончательно разбить  союз  между  Акомой  и  Анасати  -  союз,
залогом которого была именно жизнь Айяки. Покушение было предпринято  против
Мары;  если  бы  она  умерла,  как  было  задумано,  то  власть  над  Акомой
унаследовал бы ее сын, а Хокану стал регентом, но  его  положение  при  этом
оказалось бы весьма шатким. Ради сохранения независимости их дома - а именно
к  этому  всегда  стремилась  его  жена  -  ему  пришлось  бы   вступить   в
противоборство с домом Анасати, чтобы пресечь попытки Джиро завладеть Акомой
на основании кровных уз, связывающих его с мальчиком.
   Если же убийство Айяки заказал не Джиро, тогда все, что случилось  после,
могло играть на руку еще кому-то, - возможно, тому  самому  властителю,  чья
разведка едва не погубила всю отлаженную сеть Аракаси.
   - Я считаю, - сказал Хокану спокойно, но  твердо,  -  что  нам  не  стоит
торопиться с решением, пока не придут известия от Аракаси или от кого-нибудь
из его агентов. Если он сумел добиться успеха и  узнать  хоть  что-нибудь  о
замыслах Всемогущих, то мы скоро об этом услышим.  А  пока  для  нас  лучшая
новость - это отсутствие новостей.
   Бледная и напряженная, Мара кивнула. Ее знобило. Так или иначе, надо было
приготовиться к тому, что из-за тягот беременности ей с  каждым  днем  будет
все труднее вести серьезные разговоры.  Она  безвольно  откинулась  на  руки
мужа.  Хокану  тотчас  щелкнул  пальцами,  вызывая  служанок.   Безграничная
преданность жене заставляла его  быть  рядом  с  ней  в  часы  ее  утреннего
недомогания. Иногда она пыталась протестовать и напоминала своему  консорту,
что у него наверняка есть дела и поважнее, но он только улыбался в ответ.

***

   Пробили часы. Мара  откинула  влажные  волосы  со  лба  и  вздохнула.  На
мгновение она прикрыла глаза, чтобы дать им  отдохнуть  после  утомительного
просмотра донесений от управляющих факториями в Сулан-Ку.  Однако  ее  отдых
продолжался не дольше нескольких секунд.
   Вошла служанка с  подносом  и  начала  расставлять  кушанья  для  легкого
завтрака  на  маленьком  переносном  столике  рядом  с  письменным   столом,
заваленным документами, с которыми еще предстояло поработать.
   Как только госпожа обратила взгляд в ее сторону,  служанка  склонилась  в
почтительном  поклоне,  коснувшись  лбом  пола,  совсем  как  рабыня.   Мара
заметила, что на девушке была одежда с синей каймой - отсюда следовало,  что
девушка состоит на службе у дома Шиндзаваи.
   - Госпожа, хозяин послал меня принести тебе завтрак. Он говорит,  что  ты
слишком тоненькая и, если не будешь уделять время еде, ребеночек  не  сможет
расти как следует.
   Мара прижала руку к раздавшейся талии. Судя по всем признакам, младенец -
повитухи предрекали, что родится мальчик, - рос просто великолепно.  А  если
сама она выглядела изможденной, то,  пожалуй,  причину  следовало  искать  в
нетерпении и раздражительности, а вовсе не в недоедании. Мара изводилась  от
томительного ожидания - когда же она наконец разрешится от бремени  и  будет
улажен спор о наследнике. Она даже  сама  не  сознавала,  до  какой  степени
привыкла полагаться на постоянную поддержку Хокану, пока  не  случилась  эта
злосчастная размолвка.  Ее  желание  назначить  Джастина  наследником  Акомы
потребовало высокой платы, и она не могла дождаться, когда же дитя  появится
на свет. Тогда, как ей казалось, отойдет в прошлое все, что сейчас  омрачало
их отношения с Хокану.
   Однако месяцы ожидания тянулись бесконечно. Задумавшись, Мара смотрела  в
окно, где лозы акаси были в полном цвету  и  рабы  занимались  их  обрезкой,
чтобы разросшиеся плети не мешали проходу по дорожке.  Густой  аромат  акаси
напомнил Маре другой кабинет, в ее старом поместье, и один день из прошлого,
когда рыжеволосый варвар, раб, открыл ей глаза на несовершенство ее  родного
мира. Сейчас Хокану был единственным человеком в Империи, который,  казалось
бы, разделял ее мечты и воззрения, но в последнее время с  ним  было  трудно
говорить: снова и снова возникал спор о наследниках, и любая беседа заходила
в тупик.
   Служанка бесшумно выскользнула из комнаты. Мара без всякого воодушевления
взглянула на поднос с фруктами, хлебом и сыром. Однако  она  заставила  себя
наполнить тарелку и поесть, хотя почти не ощущала вкуса  пищи.  По  прошлому
опыту Мара знала, что Хокану может зайти и проверить, как она управляется  с
завтраком. Будет очень трудно вынести его безмолвный упрек, если он  увидит,
что еда так и осталась нетронутой.
   В донесении, которым она столь  увлеченно  занималась,  содержались  куда
более серьезные сведения, чем казалось на  первый  взгляд.  Сгорел  один  из
прибрежных складов, где хранился большой запас нидровых шкур, оставшихся  от
весенней продажи. В этом сезоне установились необычно низкие цены на  шкуры,
и Джайкен предпочел их не продавать. Было решено отправить шкуры  поставщику
сандалий, а до того - подержать на складе.
   Мара нахмурилась и отставила тарелку.  Во  всей  Империи  лишь  она  одна
завела у себя обыкновение  выдавать  сандалии  рабам-носильщикам  и  полевым
работникам. Это ни для кого не являлось секретом, и  столь  странный  каприз
властительницы до сих пор  порождал  в  обществе  неодобрительные  пересуды.
Титулованные господа из стана традиционалистов долго потешались,  утверждая,
что рабы у нее скоро станут щеголять в мантиях.  Один  особенно  придирчивый
престарелый жрец из храма  Чококана,  Доброго  бога,  направил  Маре  резкое
послание, в котором предупреждал ее, что чрезмерная доброта  в  обращении  с
рабами противоречит божественной воле.  Сделаешь  их  существование  слишком
легким - предостерегал жрец, - и тогда  тяготы  земной  жизни  нельзя  будет
признать достаточно  суровой  карой  за  провинности  в  прошлых  рождениях.
Возможно, на следующем обороте Колеса Судьбы они вернутся в образе мышей или
других низших тварей, чтобы возместить  недостаток  страданий  в  теперешней
жизни. Уберечь ноги рабов от ушибов и болячек - значит причинить несомненный
вред их бессмертным душам.
   Мара  послала  брюзгливому  жрецу  ответное  письмо   с   успокоительными
банальностями и продолжала исправно снабжать своих рабов сандалиями.
   Зато последний доклад,  подписанный  ее  торговым  агентом  и  заверенный
стертой печатью, заставил ее всерьез задуматься. Враждебная  партия  впервые
предприняла столь явную попытку  обратить  ее  мягкосердечие  во  вред  дому
Акомы. Она была уверена, что этим дело не ограничится. По  баракам  поползут
неизвестно  кем  пущенные  слухи;  пойдут  шепотки,  что  она  сама   втайне
организовала  поджог,  желая  сэкономить  на  стоимости   лишних   сандалий.
Обладание обувью, помимо удобства, придавало положению  рабов  Акомы  особую
значительность в глазах их собратьев из  других  домов  и  поэтому  являлось
привилегией, которой они особенно  дорожили.  Хотя  ни  один  цуранский  раб
никогда не помышлял о бунте (ведь неповиновение хозяину или хозяйке неугодно
богам), все же сама мысль о возможной отмене ежегодной выдачи сандалий могла
вызвать  раздражение.  Никто  не  станет  выражать  его  открыто,  но  такое
недовольство могло повлечь за  собой  небрежность  в  работе  на  полях  или
недостаток  усердия  при  выполнении  поручений.  Время  от  времени   будут
возникать заторы в делах, и невозможно будет докопаться, по  каким  причинам
что-то не получилось. Удар по благосостоянию Акомы был бы нанесен незаметно,
но с ощутимыми последствиями. Пожар на складе мог оказаться частью коварного
заговора, поскольку попытки властительницы восполнить запасы  кожи  в  Акоме
непременно привлекли бы внимание особ более  влиятельных,  чем  один  старый
фанатик. Если в определенных кругах будет замечена ее уязвимость, то  храмы,
ранее дружески расположенные к Маре, того и жди, внезапно займут нейтральную
позицию, весьма близкую к враждебной.
   Она не могла допустить,  чтобы  осложнились  ее  отношения  со  жреческим
сословием, особенно теперь, когда враги императора объединились с ее личными
врагами ради общей цели - уничтожить Акому.
   Так и не удостоив должным вниманием поднос с завтраком,  она  взялась  за
перо и бумагу и написала  управляющему  факторией  в  Сулан-Ку  распоряжение
приобрести новые шкуры и доставить их башмачнику. Затем отправила посыльного
за Джайкеном, которому в свою очередь было  приказано  предостеречь  слуг  и
надсмотрщиков, чтобы они были  готовы  к  появлению  злокозненных  слухов  и
пресекали их самым решительным образом. Пусть никто из рабов не сомневается:
без обуви их не оставят.
   Когда с этим делом было покончено, оказалось, что фрукты успели осесть  в
лужице из сока, а сыр, нагревшийся во влажном полуденном воздухе,  размяк  и
растекся на блюде. Мара взяла из стопки следующий документ и  погрузилась  в
его изучение. В  нем  содержался  отчет  о  торговой  сделке,  которая  была
задумана,  чтобы  доставить  неприятности  дому  Анасати.  Услышав  шаги  за
перегородкой, она сказала, не поднимая глаз:
   - Поднос можно убрать.
   Полагая, что это явился слуга, который бесшумно,  с  привычной  сноровкой
унесет остатки еды, Мара не  обратила  внимания  на  вошедшего  и  не  стала
отрываться  от  предмета,  занимавшего  ее  мысли.  Несмотря  на   множество
ограбленных караванов Анасати и его же сожженных полей с  посевами  квайета,
Мара не чувствовала удовлетворения;  не  имело  значения,  сколько  тюков  с
рулонами тканей, принадлежавших ее недругу,  не  нашли  дорогу  на  рынок  и
сколько кораблей отправлено не по назначению, - это  не  облегчало  душевную
боль. Она просматривала пергаментные листы, отыскивая в написанных  строчках
какой-нибудь способ покрепче насолить врагу, чтобы он в полной  мере  ощутил
разящую силу ее ненависти.
   - Госпожа моя, - послышался у нее над ухом голос Хокану, -  повара  будут
просить твоего  разрешения  клинком  прервать  свою  постылую  жизнь,  когда
увидят, сколь мало внимания ты уделила  завтраку.  Они  так  старались  тебе
угодить, когда его готовили!
   Его рука протянулась над плечом Мары и вынула документ у нее из  пальцев;
потом он осторожно помассировал шею жены,  затекшую  от  долгого  сидения  в
одной позе, и, наконец, поцеловал в макушку. Смущенная тем, что приняла мужа
за слугу, Мара покраснела и уныло перевела взгляд на нетронутую снедь:
   - Прости меня. Я так задумалась, что совсем забыла про еду.
   Она со вздохом обернулась к мужу и вернула ему поцелуй.
   - Что на этот раз? Снова плесень в мешках с тайзой? - спросил он;  в  его
глазах загорелись смешливые искорки.
   Мара потерла ноющие виски:
   - Нет. Шкуры для поставщика сандалий. Придется закупить новую партию.
   Хокану кивнул,  соглашаясь.  Он  был  из  тех  немногих,  кто  не  станет
доказывать, что сандалии для рабов - это просто лишний расход.
   Подумав - уже в который раз -  о  том,  как  ей  повезло  с  мужем,  Мара
героически потянулась к подносу. Муж перехватил ее  руку  с  решимостью,  не
допускающей возражений.
   - Это все уже несъедобно. Мы пошлем слуг за свежей снедью, а я останусь и
разделю с тобой завтрак. В последнее время мы слишком мало бываем вместе.
   Он обошел вокруг ее подушки с тем  изяществом,  которое  обычно  отличает
опытного фехтовальщика.  Хокану  был  одет  в  просторный  шелковый  кафтан,
перехваченный поясом из соединенных  между  собой  раковин;  пояс  скрепляла
пряжка, инкрустированная бирюзой. Судя по влажным волосам, он недавно  вышел
из  ванны,  которую  обычно  принимал  после  занятий  на  плацу  со  своими
офицерами.
   - Ты-то, может быть, и не  проголодалась,  но  я  готов  съесть  харулта.
Люджан и Кемутали решили проверить, не сделало  ли  меня  отцовство  слишком
благодушным и беспечным.
   Мара чуть заметно улыбнулась.
   - Ну и как? Теперь они оба ставят примочки на синяки? -  спросила  она  с
шутливым злорадством. Хокану уныло признался:
   - По правде говоря, синяков и мне немало досталось.
   - Значит, ты все-таки благодушен и беспечен? - не отставала Мара.
   - Ну уж нет, - засмеялся Хокану. - В этом  доме  приходится  держать  ухо
востро. Джастин дважды устраивал мне засады на пути в ванну и еще раз, когда
я выходил. - Затем, опасаясь, как бы разговор  о  сыне  не  принял  опасного
направления, он поспешил поинтересоваться, какая забота  проложила  морщинку
между нахмуренными бровями жены. -  Или,  может  быть,  ты  тоже  хотела  бы
испытать мое благодушие?
   Мара даже засмеялась от неожиданности:
   - Нет. Мне-то  известно,  как  чутко  ты  спишь,  дорогой  мой.  Если  ты
позволишь себе беспечность, я это сразу же пойму. И знаешь, когда это будет?
- В ту ночь,  когда  ты  перестанешь  вскакивать  и  отшвыривать  подушки  с
покрывалами при малейшем намеке на необычный шум.
   Довольный тем, что Мара хотя бы немного развеселилась, Хокану  хлопнул  в
ладоши, подзывая слугу, и велел убрать поднос с раскисшей на  жаре  едой,  а
взамен принести из кухни свежие закуски. Эти  нехитрые  распоряжения  заняли
совсем немного  времени,  но,  снова  повернувшись  к  Маре  и  встретив  ее
отсутствующий взгляд,  Хокану  понял,  что  она  снова  погрузилась  в  свои
несконч