продвигалась к своей цели. Ее ноги знали путь, вплоть до  последнего  камня,
вбитого  в  искривленный  корень  дерева  уло  около  ворот.  Плотная  живая
изгородь,  стоявшая  стеной  вокруг  рощицы,  защищала  ее  от   посторонних
взглядов. Войти сюда, кроме членов семьи Акома, мог только жрец Чококана для
освящения  рощи  или  садовник,  содержавший  в  должном  порядке  цветы   и
кустарники.  Ряд  кустов,  выращенных  перед  воротами,  не   давал   никому
возможности разглядеть, что происходит внутри.
   Миновав арку ворот, Мара поспешила к центру рощи. Там,  посреди  цветущих
деревьев с причудливой формой кроны,  находился  крошечный  священный  пруд,
куда впадал и откуда струился тонкий ручеек.
   Легкая  рябь  пробегала  по  поверхности   пруда,   повторявшей   оттенки
зеленовато-голубого неба - там, где оно виднелось в просветах между  ветвями
деревьев.
   У самой кромки берега лежал  большой  камень.  Его  основание  уходило  в
землю, а всю выступающую часть сгладили природные стихии,  шлифовавшие  этот
камень в течение веков.
   Некогда на боку камня было выбито глубоко прорезанное  изображение  птицы
шетра - геральдического символа Акомы; теперь же рисунок был едва виден. Это
был семейный натами - священный камень, в котором воплощался дух Акомы. Если
наступит такой черный день, когда  семья  Акома  будет  вынуждена  спасаться
бегством из родных мест, то долгом каждого, носящего это имя, станет забрать
с собой священный камень и, если понадобится,  отдать  жизнь,  защищая  его.
Ибо, если натами попадет в чужие руки, семья прекратит  свое  существование.
Мара  взглянула  в  дальний  конец  ограды.  Там  находились   три   натами,
захваченные предками Мары. Камни были вкопаны в землю и  притом  перевернуты
таким образом, чтобы вырезанные на них гербы никогда впредь не увидели света
солнца. Властители Акомы, втянутые в опасную Игру  Совета,  в  разное  время
стерли с лица земли три неприятельские семьи. Теперь такая участь грозила их
собственному роду.
   Рядом с камнем было выкопано  продолговатое  углубление;  холмик  влажной
земли высился по одну сторону от него. Мара опустила в углубление подушку  с
отцовским мечом и туникой брата. Голыми руками она подгребла землю обратно в
углубление и разровняла ее, не обращая внимания на  то,  как  пачкается  при
этом ее белая хламида.
   Потом она опустилась на колени, ощутив неожиданное и  неуместное  желание
рассмеяться.  С  ней  происходило  что-то  странное  и  тревожное.  Вот  она
добралась, наконец, до заветного места, где можно не  таясь  излить  горе  в
слезах - а глаза ее сухи, и рыдания, которые она силой удерживала в себе все
эти дни, сейчас не торопятся вырваться наружу.
   Она набрала полную грудь воздуха и  подавила  нелепый  смешок.  В  голове
беспорядочно вспыхивали разрозненные образы; она ощущала, как горячая  волна
заливает ее грудь, шею и щеки. Ритуал должен продолжаться, каковы бы ни были
ее чувства.
   Рядом с прудом была приготовлена необходимая для обряда утварь: небольшой
кувшин, жаровня, над которой вился слабый дымок, крошечный кинжал  и  чистое
белое платье. Мара подняла сосуд с земли и вынула из  горлышка  пробку.  Она
вылила в пруд ароматное  масло,  и  на  водной  поверхности  заиграли  яркие
искорки.
   Мара тихо проговорила:
   - Покойся с миром, отец мой. Покойся с миром, брат мой. Придите в  родную
землю и отдохните среди наших предков.
   Она отставила сосуд в сторону и  решительным  движением  разорвала  ворот
платья. Несмотря на дневной зной, она почувствовала, как  холодно  стало  ее
маленьким, внезапно  обнажившимся  грудям,  когда  легкий  ветерок  коснулся
влажной кожи.
   В строгом соответствии с традицией она еще раз рванула ткань, и  на  этот
раз из груди исторгся  тихий  невнятный  возглас.  Обычай  требовал  внешних
проявлений горя перед лицом предков.
   Следующим резким движением  она  разорвала  хламиду  на  левом  плече,  и
неровный лоскут свесился почти до талии. Но крик,  который  она  издала  при
этом... в нем звучало больше гнева, чем печали.  Потом  она  сдернула  левой
рукой ткань с правого плеча - и на сей раз зарыдала  в  полный  голос:  боль
вырвалась из самых потаенных уголков души.
   Традиция, истоки которой уходили в  незапамятные  времена,  наконец  дала
выход чувствам.
   Вся мука, которую до  этой  минуты  она  держала  в  узде,  изливалась  в
горестных стенаниях.  Вопль,  больше  похожий  на  вой  раненого  животного,
огласил священную рощу, и в этом вопле смешалось все: и гнев Мары, и крах ее
надежд, и боль утраты.
   Изнемогая от горя, чуть ли не ослепнув от слез, она опустила руку в почти
погасшую жаровню. Там оставалось еще несколько непрогоревших  угольков;  но,
не дрогнув от их жгучего прикосновения, она набрала в горсть горячей золы  и
растерла этой золой свои груди и не защищенный разорванным платьем живот. То
было символическое действо, означавшее, что  сердце  Мары  сгорело  дотла  и
обратилось в золу. Снова рыдания сотрясли все  тело  девушки:  душа  жаждала
освободиться от ужаса, порожденного убийством отца,  брата  и  сотен  верных
воинов. Левой рукой Мара зачерпнула пригоршню  влажной  земли  от  основания
натами и размазала землю по своим волосам, а потом ударила себя  кулаком  по
голове. С землей Акомы она была едина, и в эту землю  она  возвратится,  как
возвратятся и духи убитых.
   Теперь, ударяя себя кулаком по  бедру,  она  нараспев  произносила  слова
погребального гимна, едва  различимые  из-за  судорожных  рыданий.  Стоя  на
коленях, она раскачивалась вперед и  назад,  и  ее  причитания  сливались  в
непрерывный стон.
   Потом она схватила миниатюрный металлический  кинжал,  семейную  реликвию
немыслимой  ценности,  которую  в  течение  веков  использовали  только  для
погребального ритуала, и, вытащив клинок  из  чехла,  полоснула  лезвием  по
левой руке, чтобы эта новая жаркая боль хотя  бы  отчасти  притупила  ноющую
боль в сердце.
   Она подержала раненую руку над прудом, чтобы капли ее крови  смешались  с
водой; этого требовали правила обряда. Еще раз рванула на себе  платье,  так
что на теле осталось лишь несколько лоскутьев. Если не  считать  набедренной
повязки, она была полностью  обнажена;  с  глухим  рыданием  Мара  отбросила
ненужные клочки ткани. Юная властительница рвала на  себе  волосы,  стремясь
телесной болью смыть страдание, и в это же время непрерывно  выпевала  слова
древнего песнопения, призывая предков в свидетели ее  тяжкой  утраты.  Затем
она рухнула на полосу свежей земли над местом погребения, прижавшись головой
к семейному натами.
   Теперь,  когда  ритуал  был  завершен,  горе  Мары  было  подобно   воде,
вытекающей из пруда, уносящей ее слезы и кровь к реке, а затем - к  дальнему
морю. Траурный обряд подошел к  завершению  и  в  конце  концов  должен  был
облегчить  невыносимую   боль,   но   сейчас   наступила   минута   простого
человеческого горя: слезы Мары уже не могли опозорить славное имя Акомы. Они
лились неудержимо, и казалось, что им не будет конца.
   Слуха Мары коснулся какой-то чуждый звук: шорох листвы, как будто  кто-то
пробирался среди ветвей у нее над головой. Погруженная в свои терзания, Мара
не заметила темную фигуру человека, спрыгнувшего из кроны на землю  рядом  с
ней. Прежде чем она успела открыть глаза,  сильные  пальцы  вцепились  ей  в
волосы и резким рывком закинули ее голову назад. Пораженная  ужасом,  словно
молнией, Мара все же попыталась бороться, лишь  краем  глаза  увидав  позади
себя человека в темной одежде, и тут же ее настиг удар  в  лицо.  Нападавший
выпустил волосы девушки, и перед ее лицом метнулся шнур - Мара  инстинктивно
ухватилась за него. Ее пальцы оказались в петле, которая должна  была  убить
ее через несколько секунд,  но,  когда  незнакомец  натянул  удавку,  ладонь
девушки помешала узлу посредине петли сдавить ее горло. Однако ни вздохнуть,
ни позвать на помощь она все равно не могла. Мара  попыталась  откатиться  в
сторону, но тот, кто покушался на  ее  жизнь,  дергал  шнур  и  не  выпускал
жертву. Борцовский удар ногой, которому ее некогда  научил  брат,  вызвал  у
злодея издевательский смешок,  больше  похожий  на  хрюканье.  При  всей  ее
ловкости силы были слишком неравными.
   Шнур натягивался и, врезаясь в руку и шею,  причинял  острую  боль.  Мара
задыхалась; легкие горели огнем. Она билась, словно рыба на крючке,  ощущая,
что убийца затягивает удавку. Если бы не многострадальная рука, удерживавшая
шнур, Мара бы уже задохнулась. Кровь стучала в  ушах.  Свободной  рукой  она
продолжала царапаться, но все попытки были  тщетными.  Сквозь  шум  в  ушах,
подобный грохоту прибоя, она слышала частое дыхание  человека,  старавшегося
оторвать ее от земли. И затем, потеряв сознание от удушья, Мара  погрузилась
во тьму.

Глава 2
УРОКИ

   Мара почувствовала на лице влагу. К ней понемногу возвращалось  сознание.
Вскоре она поняла, что Папевайо, бережно поддерживая ее голову, смачивает ей
лицо мокрым лоскутком. Мара открыла рот  с  намерением  что-то  сказать,  но
горло у нее перехватило, словно его все еще сжимала удавка. Она закашлялась,
а потом с усилием сглотнула слюну, надеясь преодолеть  боль.  Несколько  раз
моргнув, Мара попыталась собраться с мыслями, но она сознавала лишь то,  что
горло  ужасно  болит,  а  небо  над  головой  немыслимо  прекрасно   и   его
зеленовато-голубые глубины теряются в бесконечности.  Потом  она  шевельнула
правой рукой, и боль,  пронзившая  ладонь,  сразу  заставила  вспомнить  все
случившееся.
   Почти неслышно она спросила:
   - Убийца?..
   Папевайо кивком указал в сторону тела, распростертого рядом с  искрящимся
прудом:
   - Мертв.
   Мара  повернула  голову,  чтобы  взглянуть  туда,  хотя  и  это  движение
причинило немалую боль. Тело лежало на боку, пальцы  одной  руки  свисали  в
воду, окрашивая ее кровью. Убийца  оказался  низкорослым  и  худым  мужчиной
хрупкого на вид сложения, одетым в простую черную тунику и штаны длиной чуть
ниже колена. Его капюшон был откинут в сторону, открывая  глад.  кое,  почти
мальчишеское лицо с синей татуировкой на левой щеке - стилизованным  цветком
камои, изображенным в виде шести волнистых концентрических колец.  Обе  руки
до запястий были выкрашены красным. Мара содрогнулась от накатившего на  нее
воспоминания о том, какую муку вытерпела она от этих рук.
   Папевайо помог ей подняться на ноги. Он отбросил  лоскут,  оторванный  от
изодранной хламиды, и подал  госпоже  белое  платье,  предназначавшееся  для
конца обряда. Мара оделась, не  снисходя  до  того,  чтобы  замечать  пятна,
которые  оставляли  ее  кровоточащие  руки  на  тонкой   нарядной   материи.
Дождавшись от Мары знака - чуть заметного кивка, - Папевайо  проводил  ее  к
выходу из священной рощи.
   Мара ступала по дорожке,  но  этот  путь,  по-прежнему  такой  привычный,
теперь уже не приносил  утешения.  Жестокая  боль  от  удавки  незнакомца  с
пугающей ясностью напоминала, что враги могут  добраться  до  самого  сердца
владений Акомы. Безопасность и надежность дома ее детства отлетели навсегда.
Темная живая изгородь, окружающая рощу, теперь  казалась  приютом  убийц,  а
тень под ветвистым деревом уло вызывала невольный  озноб.  Потирая  усеянную
синяками и порезами  правую  руку,  Мара  приказывала  себе  не  поддаваться
паническому стремлению помчаться бегом, лишь бы оказаться как  можно  дальше
отсюда. Напуганная,  словно  птица  тайзовка,  на  которую  падает  тень  от
кружащего  в  поднебесье  златохвостого   коршуна,   она   все-таки   сумела
прошествовать через священные ворота  с  некоторой  видимостью  достоинства,
приличествующего правящей властительнице из знатного рода.
   Сразу за воротами их уже ожидали  Накойя  и  Кейок  в  обществе  старшего
садовника и двух его помощников. Все хранили молчание, только Кейок спросил:
   - Что там?
   Папевайо ответил беспощадно кратко:
   - Как ты и думал. Там ожидал убийца. Жало Камой.
   Накойя протянула руки и крепко обняла Мару. В этих  руках  Мара  находила
утешение и приют с младенческих лет, но на сей раз объятия  старой  няни  не
оказали привычного действия. Голос звучал хрипло, когда она переспросила:
   - Жало Камои, Кейок?
   - Красные Руки общины, взявшей своим символом цветок  камои,  госпожа.  В
это братство входят наемные убийцы, не  принадлежащие  ни  к  одному  клану.
Фанатики, которые верят, что убить или  быть  убитым  -  значит  удостоиться
одобрения бога Туракаму, поскольку смерть -  единственная  молитва,  которая
достигает  слуха  этого  бога.  Принимая  поручение,  они   клянутся   убить
намеченную жертву или погибнуть при покушении. - Он помолчал;  тем  временем
садовник осенил себя жестом  защиты:  Красного  Бога  боялись.  Затем  Кейок
заметил с горькой иронией:
   - Однако  многим  важным  господам  известно,  что  Братство  соглашается
прибегнуть к своей  необычной  молитве  только  при  условии  щедрой  оплаты
заказанного убийства. - Его  голос  упал  почти  до  шепота.  -  Зато  члены
братства Камои  весьма  точно  придерживаются  предписаний  того,  чья  душа
воссылает эту молитву к престолу Туракаму.
   - Почему же мне ничего не говорили об этом раньше?
   - Служители Камои никак не связаны с  повседневными  ритуалами  почитания
Туракаму, госпожа. И отцы не обсуждают подобных вещей с дочерьми, если те не
являются наследницами. - В голосе Накойи прозвучал несомненный упрек. Однако
времени для препирательств сейчас не было, и Мара сказала:
   - Я начинаю понимать, что вы имели в виду, когда говорили о необходимости
срочно побеседовать о многих вещах.
   Полагая, что делать здесь больше нечего,  Мара  сделала  движение,  чтобы
повернуться и направиться к дому.  Однако  старая  женщина  удержала  ее  на
месте.  Слишком  потрясенная,  чтобы   задавать   вопросы,   Мара   послушно
остановилась.
   От группы присутствующих отделился Папевайо; он опустился на одно колено.
В тени, падающей от священных ворот, невозможно было  понять,  что  выражает
его лицо, когда он вытащил свой меч и повернул его острием к себе,  протянув
рукоятку Маре:
   - Госпожа, я прошу дозволения удалиться, чтобы мечом положить конец  моей
жизни.
   Несколько долгих мгновений Мара смотрела на него непонимающим взглядом:
   - О чем ты просишь?
   - Я совершил святотатство, госпожа, войдя в погребальную рощу Акомы.
   До этого  мгновения,  ошеломленная  нападением  убийцы,  Мара  не  вполне
осознавала весь ужас поступка Папевайо. Он вошел в рощу,  чтобы  спасти  ее,
Мару, прекрасно понимая, что такое кощунственное деяние  означает  для  него
смертный приговор без всякой надежды на помилование.
   Казалось, Мара не  знает,  что  ответить,  и  Кейок  попытался  деликатно
растолковать ей суть просьбы Папевайо:
   - Госпожа, ты запретила Джайкену, Накойе и мне сопровождать тебя до рощи.
Папевайо не был упомянут. Он спрятался близ священных ворот и, услышав звуки
борьбы, послал за нами садовника, а сам вошел в рощу.
   Военачальник Акомы  взглянул  на  своего  соратника  с  редким  для  него
выражением теплоты и привязанности; на мгновение уголки его  рта  поднялись,
словно он хотел похвалить друга за победу, одержанную в трудном бою. Потом и
этот след улыбки исчез.
   - Мы все понимали, что покушение на новую госпожу  Акомы  -  лишь  вопрос
времени. Наша беда в том, что убийца выбрал именно это место. Папевайо  знал
цену, которую ему придется заплатить за вход в рощу.
   Смысл разъяснения был очевиден: Папевайо оскорбил предков Мары, вступив в
рощу, и тем самым навлек на себя смертный приговор. Но если бы он  этого  не
сделал, то последствия были бы еще более грозными. Если бы  погибла  Мара  -
последняя из рода Акома - каждый мужчина  и  каждая  женщина  из  тех,  кого
Папевайо считал своими друзьями, стали бы жалкими бедолагами, почти ничем не
лучше рабов или изгнанников. Ни один воин не мог  бы  поступить  иначе,  чем
Папевайо: его жизнь была посвящена охране чести  семьи  Акома.  Кейок  давал
Маре  понять,  что  Папевайо  заслужил  право  умереть  смертью  воина,   от
собственного клинка, ибо он предпочел спасти жизнь  своей  госпоже  и  всем,
кого любил, ценой своей собственной жизни. Но мысль о том, что  преданный  и
стойкий воин умрет из-за ее наивного упрямства, была для Мары невыносима.  И
она задумчиво произнесла только одно слово:
   - Нет.
   Папевайо опустил голову: он понял это  так,  что  ему  отказано  в  праве
избегнуть позорной смерти. Черные пряди волос упали ему на глаза,  когда  он
недрогнувшей рукой слегка ударил по своему мечу и вонзил его в землю  у  ног
госпожи. Не скрывая сожаления,  садовник  подал  знак  своим  помощникам.  С
веревкой в руках они поспешили приблизиться к Папевайо. Один начал связывать
руки осужденного за спиной, а другой перебросил конец длинной веревки  через
толстый сук дерева.
   До Мары не сразу дошло, что  совершается  у  нее  на  глазах.  Но  прошло
несколько мгновений, и она осознала: ее  слуги  готовятся  предать  Папевайо
позорнейшей смерти,  повешению  -  казни,  к  которой  обычно  приговаривали
преступников и рабов. Тряхнув головой, Мара воскликнула:
   - Остановитесь!
   Все замерли в неподвижности. Помощники садовника переводили взгляды то на
своего начальника, то на Накойю и Кейока, то на молодую  хозяйку  Акомы.  Им
совсем не по нраву была возложенная на них обязанность,  и  неопределенность
повелений властительницы  только  увеличивала  тяжесть,  лежащую  у  них  на
сердце.
   Накойя подала голос:
   - Дитя, таков закон.
   Мара едва удержалась, чтобы не накричать на всех  своих  советчиков.  Она
крепко зажмурилась. Разве можно было вынести все это - напряжение  последних
дней, совершенный ею погребальный обряд, нападение убийцы, а  теперь  еще  и
эти торопливые приготовления к  казни  Папевайо...  за  что?  За  подвиг,  к
которому его вынудило  ее  безответственное  поведение...  Озабоченная  тем,
чтобы снова не разразиться слезами, Мара твердо заявила:
   - Нет... Я еще не решила. - Она вгляделась в окружавшие  ее  бесстрастные
лица и добавила:
   - Всем ждать моего решения. Вайо, возьми свой меч.
   Ее  распоряжение  было  вопиющим  нарушением  традиций;  Папевайо   молча
повиновался. Садовнику, беспокойно переминающемуся на месте, она приказала:
   - Уберите из рощи труп убийцы. - В ней вдруг  вспыхнуло  злобное  желание
избить кого-нибудь, но пришлось подавить этот порыв. - Раздень его и  повесь
на дереве у дороги  в  назидание  любым  шпионам,  которые  могут  оказаться
поблизости. Потом ополосни  натами  и  осуши  пруд:  они  осквернены.  Когда
приведешь все в порядок, отправь гонца к  жрецам  Чококана:  пусть  прибудут
сюда и заново освятят рощу.
   Не обращая внимания на всеобщую растерянность, Мара повернулась к  слугам
спиной.
   Первой опомнилась Накойя. Прищелкнув  языком,  она  проводила  свою  юную
хозяйку в прохладу и тишину дома. Папевайо и Кейок смотрели им вслед,  держа
при себе тревожные  мысли;  садовник  же  поспешил  прочь,  чтобы  исполнить
повеление госпожи.
   Два  помощника  садовника,  обменявшись   взглядами,   смотали   веревку.
Бедствия, обрушившиеся на Акому, судя по  всему,  не  кончились  со  смертью
хозяина и его сына. Срок правления Мары может оказаться  поистине  коротким,
ибо ее враги не станут дожидаться, пока она обучится сложным хитростям  Игры
Совета. Однако - и с этим безмолвно согласились помощники садовника -  такие
дела всегда в руках богов. Когда сильные  мира  сего  борются  между  собой,
порождая могучие приливы и отливы  власти,  простым  людям  остается  только
плыть по течению. Никто не может  сказать,  что  такая  судьба  жестока  или
несправедлива. Судьба - она и есть судьба.

***

   Как только властительница Акомы достигла своих покоев,  бразды  правления
перехватила Накойя. Она приказала служанкам, бестолково суетившимся  вокруг,
поудобнее устроить хозяйку. Они занялись приготовлением  душистой  ванны,  а